Нужно, чтобы все Ваши подданные — равно и без различия — чувствовали себя гражданами русскими, чтобы отдельные группы населения и группы общественные не исключались из представительства народного, не обращались бы тем самым во врагов обновленного строя; нужно, чтобы не было бесправных и обездоленных. Мы хотели бы, чтобы все Ваши подданные, хотя бы чужие нам по вере и крови, видели в России свое Отечество, в Вас — своего Государя; чтоб они чувствовали себя сынами России и любили Россию так же, как мы ее любим. Народное представительство должно служить делу объединения и мира внутреннего. Поэтому также нельзя желать, чтобы представительство было сословным. Как русский Царь — не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, а Царь всей Руси, так и выборные люди, от всего населения призываемые, чтобы делать совместно с Вами ваше Государево дело, должны служить не сословным, а общегосударственным интересам…
Вот дело, которому должно послужить собрание народных представителей. Оно не может быть заплатой в старой системе бюрократических учреждений. А для этого оно должно быть поставлено самостоятельно, и между ним и Вами не может быть воздвигнута новая стена в лице высших бюрократических учреждений Империи… Государь, когда призовете избранников народа — и станете с ними лицом к лицу, как мы стоим перед Вами…
Было бы пагубным противоречием призывать общественные силы к государственной работе и вместе с тем не допускать свободного суждения. Это подорвало бы доверие к осуществлению реформ, мешало бы успешному проведению их в жизнь».
После Трубецкого И. П. Федоров (петербургский гласный) рассказал государю императору о некоторых неотложных нуждах городов.
Государь император ответил (по отзывам участников встречи — с подкупающей искренностью и даже некоторой взволнованностью):
«…Я рад был выслушать вас. Не сомневаюсь, что вами, господа, руководило чувство горячей любви к Родине в вашем непосредственном обращении ко мне.
Я вместе с вами и со всем народом моим всей душой скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые необходимо еще предвидеть, и о всех внутренних наших неурядицах.
Отбросьте ваши сомнения! Моя воля, воля Царская, созывать выборных от народа — непреклонна; привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день спешу и стою за этим делом…
Я твердо верю, что Россия выйдет обновленною из постигшего ее испытания…»
Для Николая Второго, самодержца с головы до пят (дикаря, влюбленного в свое самодержавие, — так молвит о нем однажды известный историк В. О. Ключевский), этот прием депутации явился величайшим унижением. До смертного часа он будет ненавидеть подобные встречи и речи. Его заветнейшей мечтой будет уничтожение Государственной думы. Нет и не может быть выборного начала в России. Только скипетр, держава и его монаршья воля! Он знает свой долг перед народом. В нем, Николае, кровь великой Екатерины, Александра Благословенного и великого деда — Александра Освободителя!
Только ему дано читать волю Господа!
Он ведет Россию к миру и процветанию!
Велик Бог земли Русской!
Господь — твердыня наша…
На том же приеме князь Трубецкой заявит государю императору: «Государь, это не возмущение, это революция!» Усвоил князь урок французской революции 1789 г. Князь усвоил, но царь…
Определяла поведение последнего российского государя всепоглощающая религиозность. В общем, он покорялся судьбе, полагая, что так угодно Творцу. Трагедия его заключалась в том, что эта выдающаяся религиозность и обязанности хозяина огромного государства пребывали в вопиющем противоречии одна с другой.
Государь верил в мудрость Создателя.
Создатель распоряжался его жизнью, жизнью близких, как и жизнью любого, — и государь ясно смотрел на любой разворот событий. Но те, кто распоряжался судьбами людей после Октября 1917 г., верили в совершенно другое и вели дела отнюдь не по-христиански.
Даже если бы Николай Александрович Романов не был государем, а коротал дни, как обычнейший из смертных, он все равно оказался бы обреченным, ибо «машина из Женевы» не признает за своих тех, у кого есть стержень убеждений, кто не способен гнуться и принимать любые формы, по преимуществу — муравьиные; ну нет машине смысла на таких замахиваться!..
В 1905 г. государь император вынашивал мысль о восстановлении патриаршества, упраздненного Петром Великим (последним патриархом был святейший Адриан). Монарх решил отречься и принять сан патриарха всея Руси. Он собрал совет высших иерархов церкви: они не выразили одобрения. Государь император был глубоко уязвлен в своих самых лучших и высоких побуждениях: и в самом деле, что выше служения Богу!
Последний российский самодержец свято верил в предопределенность того, что случается, как и в то, что его как самодержца вел Божий промысел.
Живя среди икон, молитв, Николай Александрович как-то упустил из виду, что он земной владыка и что, кроме Бога, существуют пушки, хлеб и голодный, раздраженный народ.
Конечно же, наиболее резкие оценки Николая Второго исходили от большевизма. В статье «Николай II» Троцкий пишет:
«Он хочет одного: охранения самодержавного идиотизма, общественной и государственной неподвижности. И он ищет людей и средств, которые дали бы ему возможность преодолеть козни и чары исторического процесса. Победоносцев, князь Мещерский, Плеве, князь Сергий, мощи Серафима Саровского, Зубатов, чудодей Филипп, Азеф, молебны и расстрелы, Столыпин и Распутин, спиритизм и провокация — он за все хватается, то поочередно, то одновременно, чтоб приостановить колесо развития.
Но оно не останавливается. Романов озлобляется… Он быстро привыкает к веревке, свинцу, кандалам, крови…»
Мало кому известно, что в 1898 г. Николай Второй обратился к великим державам с предложением сообща обсудить меры к ограничению вооружений и предотвращению войн.
Однажды духовник Николая Второго долго и настойчиво пытался раскрыть глаза царю на действительное состояние дел в стране.
Николай прервал его, сказав: «Я полагаюсь на Бога, если Богу угодно — все обойдется».
Здесь весь Николай.
Покорность событиям являлась не столько его природным свойством, сколько следствием религиозного воспитания. Он уже не мог быть другим. Эта убежденность наложила на волю и вообще характер государя то, в большинстве своем спокойное, безоблачное, состояние духа, которое многие принимали за недалекость и легкомыслие. К тому же темперамент и особенно воля этого человека были придушены полупрезрительным обхождением деспотичного отца и настойчивостью вечно взведенной и склонной к истеричности жены.
Мать бывшей императрицы Александры Федоровны была дочерью королевы Виктории, а английский король Георг Пятый и Николай Второй были двоюродными братьями. Николай Александрович владел английским в совершенстве, говорил с оксфордским акцентом. С женой он разговаривал по-английски, с детьми — по-русски.
В годы мировой войны Александра Федоровна отзывалась о германском императоре весьма резко: «комедиант», «фальшивый человек», «презренный человек, унизившийся до таких приемов борьбы, как общение с большевиками». Как видим, связь большевиков с Берлином не составляла секрета для бывшей императорской четы. Они шли навстречу смерти сознательно. Во всяком случае, исключали жизнь, купленную бесчестьем.
После гибели царской семьи камердинер императрицы Волков, давая показания Соколову, сказал:
— Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья…
Николай Второй с головы до пят был человеком веры и жить старался согласно христианским воззрениям, выверенным на его государственные обязанности. И силу — стоять наперекор событиям и любым ударам судьбы — давала ему все та же неизбывная вера в Творца и свою избранность.
Хотел этого государь или не хотел, но он сам шел навстречу катастрофе, определенным образом потворствовал пагубным для престола событиям, ускорял события, и отнюдь не в свою пользу. Он, разумеется, и предполагать не смел, что это может обернуться для него гибелью, и тем более гибелью близких, но знал совершенно определенно: он не отступит от принципов самодержавия, внушенных отцом и всеми традициями российского престола. И это упорство придало кризису особую остроту и разрушительность.
К тому же прибавлялось неослабное влияние Александры Федоровны. Она писала августейшему супругу:
«Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебленным нашему сыну. Если ты это будешь помнить, то не забудешь, что ты — властелин…»
Властелин.
А. С. Стишинский — член Государственного совета, товарищ (заместитель) министра внутренних дел при Сипягине и Плеве — обмолвился о царе:
«…Царь — слабовольный, но взять его в руки невозможно, он всегда ускользает, никто влияния на него иметь не может, он не дается, несмотря на всю слабость характера…»
Воля царя принадлежала его жене, царице. И это было трагедией для России.
Александра Федоровна во многом способствовала разрушительности кризиса власти.
Она, естественно, заражала мужа опасным упрямством. А Николай Александрович и сам был не из податливых, когда дело касалось принципов самодержавия. А тут такой нажим, и десятилетиями! И за ним — совершенное непонимание процессов, назревающих в обществе. И это тоже значительное продвижение к катастрофе — абсолютная неуступчивость. В политике, делах государственных это равнозначно сознательному движению в хаос, разрушению основ своей власти, это самоизоляция.
Пожалуй, вера и самодержавие занимали равное место в миропонимании царского семейства. Как не мог Николай Александрович поступиться верой, так не мог согласиться и с каким-либо ущемлением своих прерогатив (исключительных прав) самодержца всея Руси.
Дума уже сама по себе являлась для царя уступкой, постоянной болью, мукой, недопустимым вмешательством в Богом ему дарованные права.
Бывший военный министр Российской империи