30 октября 1918 г. в Мудросе англичане и представители союзных держав заключили с турками перемирие. Турки очищали Аравию, Месопотамию, Сирию, Палестину, Армению, часть Киликии…
Через несколько лет возмездие настигнет Талаат-пашу. Он будет застрелен в Берлине армянским студентом, хотя уничтожал армянских мужчин, детей, женщин не он, а все турки. Армян резали, стреляли, били камнями, травили собаками, топили, насиловали, разрывали на части, сжигали, душили, морили голодом — и так полтора миллиона!
3 ноября 1918 г. капитулировали Австрия и Венгрия. Габсбурги пали.
В девять часов утра 8 ноября 1918 г. на маленькой станции Ретонд в Компьенском лесу маршал Франции Фош вручил германской делегации условия, на которых страны Антанты согласны на переговоры с Германией. Одно из них — безоговорочное уничтожение трактатов Брест-Литовского соглашения между советской Россией и Германией как неравноправных и кабальных.
Глава германской делегации Эрцбергер подписал условия сдачи Германии на милость победителей. Через три года немецкие националисты убьют за это Эрцбергера. Свастика вызревала в душах истинных германцев.
10 ноября 1918-го, в восемь утра, к голландскому пограничному пункту Эйзден подъехал автомобиль. Германский император Вильгельм Второй подошел к пограничной страже и назвал себя. Так закончила существование старейшая королевская династия Европы.
В полдень 11 ноября 1918 г. грянул первый из ста одного пушечных залпов, возвещающий о мире. Париж вздрогнул и замер. Люди на улицах сняли шляпы, кепки, котелки. Многие, если не все, плакали…
Для России это означало крушение самого кабального из договоров в ее истории. По своей разрушительности он стоял на втором месте после татаро-монгольского нашествия.
А в эти промозглые дни начала ноября Германию охватывают восстания. Буква в букву сбываются пророчества Маркса и Ленина. Пожар мировой революции похоронит царство лжи, подневольного труда и насилий.
Эмиль Людвиг пишет:
«Последний (канцлер Германии[146]. — Ю. В.) в тот же вечер (8 ноября 1918 г. — Ю. В.) позвонил кайзеру по телефону и говорил с ним в течение двадцати минут: „Отречение необходимо, чтобы предотвратить Гражданскую войну и довести до конца вашу миссию монарха-миротворца[147]. Если это удастся, имя Вашего величества будет благословенно в истории. Если отречение не последует добровольно, требование отречения будет поставлено в рейхстаге и принято им. Войска ненадежны. Кёльн находится в руках Советов солдатских и рабочих депутатов. Над Брауншвейгским замком дочери Вашего величества развевается красное знамя. Мюнхен — республика. В Шверине заседает Совет солдатских депутатов. Мне представляется только два выхода: либо ваше отречение, отказ от престола со стороны кронпринца в пользу вашего внука и установление регентства, либо отречение… и созыв Национального собрания. Этого требует и комиссия рейхстага… Жертва должна быть принесена добровольно, и тогда имя Вашего величества сохранится в истории“».
Господи, как же все беспокоятся, чтобы имя их сохранилось в истории! Да просто жизнь и любовь — что может быть выше? Что за извращение этого высочайшего и подлинно чистого смысла бытия?
Эмиль Людвиг продолжает:
«Ночью четыре депутата рейхстага по телеграфу сообщили военному командованию о положении в столице: «Если известие о состоявшемся отречении не будет опубликовано в Берлине не позже утра, рабочие вожди не смогут удержать рабочих от выхода на улицы». Но в Спа (ставке кайзера и Верховного главнокомандования. — Ю. В.) этим сообщениям отчасти просто не поверили…»
И вот совещание в ставке. Кайзер пригласил Гинденбурга, Гренера (в октябре сменил Людендорфа на посту генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандования), Плессена, графа Шуленбурга и еще двоих офицеров.
«…Теперь наконец он (Гренер. — Ю. В.) говорит правду, — пишет Эмиль Людвиг. — Армия вернется на родину (с оккупированных земель Европы. — Ю. В.) в полном порядке под командой своих генералов и командиров, но не под командой Вашего величества. Она больше вам не подчиняется.
…Кайзер сделал несколько шагов по направлению к Гренеру: «Ваше превосходительство, я требую, чтобы вы повторили ваше заявление в письменной форме. Пусть черным по белому все командующие подтвердят мне, что армия уже не на моей стороне. Разве она не присягала?»
Гренер: «При настоящем положении вещей присяга — пустой звук».
…Снова телефонировал из Берлина канцлер. Он предупреждал, что монархию нельзя будет спасти, если известие об отречении не будет получено немедленно.
…Между тем в Берлине все шире развивалось народное волнение, и на Вильгельмштрассе опасались, что через десять минут подойдет вооруженная пулеметами толпа (Россия кое-чему научила Германию, во всяком случае, как сбивать короны с монархов. — Ю. В.)…
В Спа фон Гинденбург внушает кайзеру: «Армия не признает Его величества. Верных престолу войск больше нет. Видит Бог, я желал бы ошибаться».
Эмиль Людвиг прослеживает события поминутно, дотошливо цитируя документы.
«Любой из его подданных имел право предпочесть жизнь героической смерти, но только не он и только не сегодня; только не Вильгельм Второй 9 ноября.
…Никто не попытался удержать кайзера, когда он покидал свою страну. Таков был этот позорный эпилог.
…У границы автомобили остановились. Пограничный солдат, одетый в голландскую форму, отказал германским офицерам в пропуске. Вызванный им дежурный офицер сначала опешил, подумав, что видит сон, затем вспомнил об имеющемся у него предписании и позвонил по телефону в Гаагу… Пока в Гааге королева и министры приняли определенное решение, прошло шесть часов.
Никогда еще кайзеру не приходилось ждать и шести минут.
…Кайзер смотрел на пограничный столб, и за ним представлялась ему его страна и вся его истекшая жизнь.
Там, за этим столбом, стонет великий народ. Это немецкий народ, император Вильгельм, которым ты так долго правил. Сильный и миролюбивый (ну, до миролюбия еще предстояла одна война, и несравненно более кровавая. — Ю. В.), богатый творческой мыслью и музыкальный — таким был он прежде, таким в основе своей остался и сейчас.
Но ослепленный стремлением к обогащению, жаждой первородства и завистью к более старым народам, он за истекшие тридцать лет сбился с верного пути (здесь имеется в виду и грабительская франко-германская война 1870–1871 гг. — Ю. В.). Он быстро уподобился своему молодому кайзеру, слишком поддался его очарованию, и, увлекая друг друга все дальше вперед, по пути наживы, они вместе пришли к крушению. Теперь стонет народ…
С поклоном входит в сторожку офицер: «Господа могут следовать дальше!» С тяжелым сердцем садится кайзер в автомобиль; сегодня он забывает даже спрятать под пелерину свою высохшую руку. Впереди садится солдат, сопровождающий высокого пленника. Мотор загудел: вот он уже на чужбине, и нет больше возврата на родину.
Все отдаленнее, все глуше доносятся до кайзера стоны его страны…»
Отнюдь не случаен тот последний абзац о колонизации восточных земель в завещании Гитлера. Это не просто бред одного человека, и взошел он, этот бред, отнюдь не на пустом месте. Наоборот, место было ухожено, даже втиснуть лишнее слово в исследования о праве Германии на восточные пространства не представлялось возможным. Строка к строке пригнаны мысли ученых и стратегов целых поколений «истинных германцев», аж от ветхозаветных тевтонских времен.
Вот последние слова из завещания Гитлера, самые последние: «Все усилия и жертвы германского народа в этой войне так велики, что я даже не могу допустить мысли, что они были напрасны. Нашей целью по-прежнему должно оставаться приобретение для германского народа территорий на Востоке».
У большевизма внешнеполитические задачи коренным образом отличались от царско-романовских. Большевизм интересовала советизация мира (Коминтерн тут весьма пригодился, впрочем, для того и слажен был). Сами по себе чужие земли были не столь существенны, тут своих всегда хватало. Бог с ними, с землями! Важно, чтобы на всех землях вообще исповедовали и почитали Ленина (можно — и Маркса, тоже годится), иначе говоря, чтобы утвердилось единомыслие на всех языках.
И тут первые (генеральные) секретари не ведали уступок. Они и не могли их ведать, ибо не представляли мир вне ленинских догм. Догмы ленинизма давали им единственную картину мира. Другая даже при определенных стараниях уже не могла возникнуть в сознании.
И не возникала.
Утром 15 ноября 1918 г., то есть через четыре дня после салюта в Париже, заместитель министра внутренних дел эсер Роговский сделал сообщение Совету Министров о заговоре против Директории с целью провозглашения вице-адмирала Колчака диктатором. Господин Роговский еще в самарском Комуче управлял ведомством охраны, в сыске соображал — сам «сине-голубой»[148] Александр Иванович одобрил бы.
Перед отъездом на фронт Василий Георгиевич вызвал к себе в вагон своего начальника штаба генерала Розанова и с ним генерала Матковского — командира Степного корпуса, штаб которого размещался в Омске. Через два года Матковского красные публично пустят в расход.
Василий Георгиевич довел до сведения генералов сообщение Роговского и потребовал энергичного подавления любых посягательств на законную власть. Сам Болдырев срочно отбывал на фронт. Следовало выяснить «ввиду политически сложной обстановки в Омске настроение боевых частей», а также попытаться разрядить напряженную обстановку у Бугульмы. К ноябрю красные имели уже двойное превосходство в живой силе, и сдерживать их удавалось лишь с трудом.
На другой день, пишет в дневнике Василий Георгиевич, навстречу попался поезд англичан с вагоном вице-адмирала Колчака.
По распоряжению Василия Георгиевича Колчак прибыл к нему с докладом.
«Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей, — сводит в дневнике заключения Василий Георгиевич. — Из длинного разговора с Колчаком я еще раз убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Он… соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он или очень впечатлителен, или хитрит…»