– Я всё знаю, – объявила бабушка. – К тебе сватаются, а ты отказала.
– Да. Неприятный он, честное слово, – поморщилась я.
– Не морщи лоб! – одёрнула бабушка. – Заклей переносицу пластырем, чтобы не морщить.
Я рассмеялась. Совет был довольно нелепый.
– Как мне родителям доказать, что их женихи мне не подходят? Ты же умная, научи, – начала я подлизываться.
Бабушка сперва молчала, зажав свисающую нитку с иголкой в бесцветных губах. Потом вытащила нитку и понесла на родном какую-то околесицу:
– Ты же видела море? Видела?
– Да. И что?
– Кто обычно сидит на суше? Знатоки законов. Устазы[30], учителя рассказывают, что такие люди – буквалисты. Понимают каждую мелочь. Как и когда себя вести. Но есть те, которые ищут истину. Они заходят в море и ныряют за жемчугом на самое дно. Они – путешественники. И ещё существуют третьи. Которые плавают в лодках, потому что так безопаснее. Не мои слова – устазов.
– И кто такие эти третьи?
– Дошедшие до конца пути… Вот ты, я вижу, хочешь отправиться в путь, нырнуть за жемчугом, а мать твоя осталась на берегу. Тебе выбирать: остаться или двигаться.
– Не понимаю…
Умеет же бабушка морочить мне голову. Почему бы ей не ответить прямо, без экивоков. Сама она небось никогда в жизни не плавала, хотя море – вот оно, под носом. Только доехать в сторону города и свернуть к побережью. Бурлит, волнуется, заманивает.
Между прочим, мальчик, с которым я в детстве дружила, утонул в сентябрьском Каспии в начале восьмого класса, прогуливая уроки. Наверное, он был совсем неподалёку от отмели, но течение коварно унесло его к горизонту. Мальчик, говорят, паниковал, сопротивлялся, пытался бороться со злыми волнами, но в конце концов утомился, выдохся и скрылся под пеной навеки. Никто не заметил и не пришёл на помощь. Потом догадались по брошенным на песке штанам и кроссовкам. Чтобы нанять водолазов, обездоленные родители продали всю домашнюю мебель и телевизор. Тело нашли далеко, неузнаваемое, побитое об острые камни. Опознали по плавкам. Когда несли на кладбище, извлечённый со дна утопленник на весь посёлок пах водорослями.
Брат, впечатлённый этой несчастной историей, учил меня:
«Если течение несёт тебя в открытое море, никогда не плыви ему наперекор, никогда не пытайся вернуться к берегу. Расслабься, не паникуй, и морской поток, описав дугу, сам вынесет тебя к суше».
Изъяснялся он, конечно, другими словами, но да какая разница? К счастью, мне ни разу не доводилось воспользоваться этим советом.
Я вспомнила, что не купалась в море с самого приезда из Москвы. Папа много раз предлагал свозить меня, но всякий раз было не до брызг, не до скользких ракушек. А теперь вдруг приспичило. В море, в море… А всё бабушка со своими ныряльщиками.
Телефон зазвонил снова. На этот раз Марат!
– Патя, привет! Ты сможешь прийти через двадцать минут на поворот к тюрьме?
– Да, смогу! – выпалила я, хотя совсем не знала, под каким предлогом смыться от мамы.
Расчесалась, припудрила поблёскивающий нос, дождалась, пока мама скроется в вылизанном до глянца гараже, и дунула за калитку. Марат ждал меня точно на условленном повороте. Жилых домов здесь почти не было. Одна сторожка, пара необитаемых особняков и бесконечно тянущиеся газовые трубы. Тюрьма глядела с другой стороны поля буднично, обыкновенно и совсем не страшно.
– Ты же знаешь, Патя, я скоро уезжаю, – начал Марат и запнулся, видно, подыскивая нужную фразу.
Внутри меня всё горело. Я ощущала, что готовится нечто важное, но не могла угадать, что именно. Марату что-то мешало расслабиться. Я подсказала:
– Говори как есть. Я всё пойму.
Он живо и радостно взглянул на меня и выпалил:
– Глупо всё это. Глупо, что я должен наспех, чуть ли не после первой встречи… Но я уезжаю, а потом – неизвестно, успею ли вернуться вовремя. Тебя, наверное, испугают мои слова…
– Какие? О чём ты? Обещаю, что не испугают! – заверила я.
Марат вдруг стёр с лица беспокойство и засмеялся:
– Смешная ты, Патя! Как ты можешь знать?
Потом снова погрустнел и замялся. Я присела на газовую трубу и ободряюще улыбнулась. Тогда он продолжил:
– Пусть тебя не смущает то, что я скажу. Моя мать – сумасбродка. Уговорила отца снять банкетный зал на мою свадьбу, причём за большие деньги. На окраине города. Не помню названия, ты лучше разбираешься, наверное…
– У тебя что, будет свадьба? – вырвалось у меня хрипло. Небо полетело вниз, готовое разбиться вдребезги. Если бы не опиралась на трубу, то, наверное, упала бы навзничь в обморок.
– Нет, нет! – поспешно поправил себя Марат. – Не будет! То есть будет, но только если ты согласишься.
Он резко замолк и вытаращился на меня с требовательным ожиданием. Я ничего не понимала:
– Что ты имеешь в виду?
– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Не потому, что зал уже заказан. А потому, что, кажется, знал тебя с рождения. И ты мне близкий человек. Уже. Но я уезжаю, и зал забронирован…
– Какой ещё зал? – шатнулась я в сторону, словно слепая.
Голова у меня кружилась от навалившегося счастья и вместе с тем заторможенного непонимания – что же Марат на самом деле имеет в виду.
Он подошёл ко мне и взял за руку. Чайные глаза совсем близко к моим.
– Тебе плохо?
– Нет, – возмутилась я, – нет, только я ничего не соображаю.
– Это я виноват. Объясняю, как слабоумный, – сокрушался он, не отпуская мою руку. – Патя, скажи, ты станешь моей женой?
И снова на меня нашла удушающая искристая пелена, прилипла к губам, к носу. Я глотнула побольше степного воздуха и выдохнула, почти высвистела:
– Да!
– Тринадцатого августа.
– Уже? Так быстро?
– Зал уже снят.
– Странно, Марат, очень странно…
– Я знаю, но ты же видишь… Не хочу говорить избитые слова, не хочу. Мы же как будто знали друг друга. Это неспроста.
– Вижу, наверное. Но нужно побольше времени. Нужно проверить, убедиться…
– Вот и время появится! Хоть вся жизнь целиком! – обрадовался Марат и обнял меня за трясущиеся плечи.
Но внутри ещё бился сгусток недоверия. Я отдёрнулась и почти закричала:
– Может, тебе всё равно, на ком жениться? Лишь бы быстро, лишь бы тяп-ляп, лишь бы успеть до тринадцатого!
– Патя, вся эта история с банкетным залом просто предлог. Не будь буквалисткой… – тоже почти криком ответил Марат, распахивая объятия навстречу мне и ветру.
– Буквалисты держатся берегов… – зачем-то произнесла я бабушкино…
Внезапный шквал понёс на нас степную пыль, летящие, похожие на печёные коржики куски картонных коробок, слабую мелодию незатейливой песенки из далёкого магнитофона и пронзительное тоскливое коровье мычание.
Мелкие страхи вдруг разом рассыпались, и я кинулась на грудь Марату, смыкая веки от несущегося песка, от предзакатного солнца, от нахлынувших слёз радости, от условностей, от подсматривающих за нами тюремных вышек.
Жарко, жарко, и кружится голова. Уже прощаясь, держась за руки и почему-то хихикая, мы перебивали друг друга и никак не могли докончить ни одной фразы.
Наконец Марат выговорил, что завтра отправит свою мать к моей на разговор, а потом, пока будет сражаться с судебными церберами в Москве, меня и просватают. А потом, а потом…
– Суп с котом! – давилась я легкомысленным хохотом.
Он тоже сгибался пополам и потирал колени ладонями от заразительного, неудержимого смеха. Мы не могли успокоиться.
Когда прибежала домой, всё тело ещё ходуном ходило от нервов, от застрявшей в боках щекочущей смешинки. Зашла в комнату, где перед телевизором раскалывали щипцами скорлупки грецких орехов мама, тётки и бабушка. Они будто что-то почувствовали, оторвались от говорящего экрана и ожидающе уставились на меня.
– Ладно, я всё-таки выхожу замуж, – торжественно, на манер королевских глашатаев объявила я перед собранием.
– Молодец! – загалдели тётки. – Одумалась! Согласилась!
– За Тимура? – расцвела мама.
– За Марата-адвоката, сына Асельдера и Хадижат.
– Что-о-о? – подскочила мама, роняя щипцы для орехов на пол. – И что значит «выхожу»! Выйдешь, если мы тебя выдадим.
Услышав новость, она не знала, как отозваться – то ли бранить, то ли радоваться, и побежала к соседкам за справками о Марате. Пока ждала её, я бродила по комнате в полусне, как лунатичка, то напевая под нос прилипчивую популярную песенку, то вздрагивая от собственных мыслей, то звучно вздыхая, то подпрыгивая на месте, запинаясь, поднимаясь, лучась миллионом улыбок.
Мама вернулась строгая, с поджатыми губами.
– Так ты, значит, разгуливала с ним под руку по всему посёлку!
– Не под руку!
– И была в этом притоне!
– В каком притоне?
– «У Заремы» на станции! Ни одна порядочная девушка там не болтается!
– Мама, какой ещё притон? Это кафе!
– Да уж, кафе! Ты видела хоть раз, чтобы в этом кафе сидели твои подруги? Да возьми любую знакомую. Ни амишки, ни мимишки – никто так низко не падал, как ты! «У Заремы»! Среди сброда и швали!
– Не было там сброда и швали…
– Молчи! Об этом уже весь посёлок знает. Наедине чёрт-те с кем и чёрт-те где! Докатилась в своей Москве. Потеряла совесть! Ты же меня опозорила!
Мама кипела от раздражения. Тени соседок зашевелились по нашим углам, закартавили, загалдели, зашлёпали длинными языками:
– Позор, позор, позор!
Одна мелькнула за деревянным корытом, в котором мама месила тесто. Другая пролетела ночным мотыльком над мигающей лампочкой, качающейся на кривом шнуре, третья захлопала занавеской об окна:
– Хлоп, хлоп, хлоп!
Стены задвигались, голоса загудели, переливаясь и перекрикиваясь, попрёки запрыгали наперегонки, настигая меня всюду, где я искала укрытия.
– Мерзавка, трясогузка, негодница!
Мама задыхалась, перечисляя мои прегрешения: прожжённые утюгом скатерти, переваренные супы, поздние отлучки, вызывающе светлые брюки, остриженные, как у евнуха, волосы.