Мы рассаживаемся за столом точно так же, как во время того ужина в честь их помолвки: папа сидит во главе стола, я сажусь на место рядом с мамой, а напротив нас располагаются Яр и Леля, так что я при всем желании не могу на них не смотреть.
Ее рука с кольцом по-хозяйски лежит поверх его руки, и это невыносимо.
– Запеченные устрицы и салат с морепродуктами, – объявляет папа, когда вносят закуски. – Кому вина? Бокальчик белого, а, Ярослав? За возвращение невесты?
– Я бы с удовольствием, но мне за руль еще вечером садиться, – вежливо отвечает Яр.
– А ты оставайся у нас ночевать, Ярик, – улыбается Леля и нежно кладет голову ему на плечо. – Займешь гостевую спальню.
– Будет слишком большое искушение прокрасться ночью к тебе в комнату, – губы Яра изгибаются в усмешке. – Так что прости, откажусь.
– Вот нахал! – смеется мама. – Скоро уже свадьба, потерпите немножко.
Я ковыряю вилкой салат, подношу кусочек ко рту и не могу заставить себя его проглотить. Желудок протестующе сжимается.
– Нюта, ты почему не ешь? – замечает папа. – Это же твой любимый салат.
Да, я и правда обожаю морепродукты. Но сейчас кажется, что стоит хоть крошке еды попасть в мое стиснутое судорогой горло, как меня тут же вытошнит.
– Чувствую себя плохо, – бормочу я. – Простите.
– Это все из-за красок твоих, – недовольно замечает папа. – У них вредные испарения, а ты надышалась опять.
Я вяло пожимаю плечами – у меня нет сил спорить.
Мама озабоченно кладет руку мне на лоб:
– Температуры вроде нет, но ты вся бледненькая. Хочешь иди полежи, раз так плохо?
– Хочу, – с радостью хватаюсь я за эту возможность. – Прошу прощения, что так… вышло.
Я говорю эти слова куда-то в сторону, чтобы только не смотреть в синие глаза Яра. А вдруг в них отразится нежность к сидящей рядом невесте? А вдруг я пойму, что эта нежность непритворная?
Потому что Леля смотрит на Яра влюбленными глазами. Я теперь это вижу. Я сама бы так смотрела на него, если бы не прятала взгляд, и от этого к выкручивающей жилы ревности добавляется тошнотворное чувство вины. От этого адского коктейля можно сойти с ума, и я, кажется, я близка к этому.
Я выскальзываю из столовой, поднимаюсь наверх в свою комнату и без сил падаю на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Она отвратительно белая, цвета цинковых белил. Виски болезненно пульсируют.
У них было все хорошо, пока я не появилась. Пока я не испортила все.
Стоило ли оно того? Стоило.
Готова бы я была все бросить, отречься от семьи, от любимого дела, от всего на свете, если бы Яр предложил мне сбежать? Да, сто раз да! Я бы убежала с ним на край света, я была бы готова жить хоть в землянке, хоть в шалаше, я была бы готова поссориться со всей своей семьей и быть тысячу раз ими проклятой. Если бы только….
Я вдруг с отчетливой ясностью понимаю то, чего не видела до настоящего момента: если бы Яр хотел предложить мне какой-то выход, он бы уже это сделал. Если бы он передумал жениться на Леле, он бы уже это сделал.
Но мы с Яром не говорили о том, что будет после. И вот это «после» настало, и хочется сдохнуть. Просто сдохнуть. Я бессильно бью ладонью по стене, пока рука не начинает болеть, наливаясь краснотой, а потом закусываю подушку, чтобы не выть. Выть, как раненое животное с перебитой капканом лапой.
Стук в дверь.
Я не отвечаю.
Кто-то нажимает ручку с той стороны, и она внезапно поддается. Я что забыла закрыть?
Дверь медленно приоткрывается, и за ней неожиданно оказывается тот, кого я меньше всего сейчас ожидала увидеть.
Там стоит Яр.
Мгновение мы молча смотрим друг на друга.
– Ты с ума сошел? – наконец еле слышно выдыхаю я. – Иди обратно.
– Что случилось? – вместо ответа спрашивает он. В синих глазах больше нет льда, в них только тревога, напряжение, усталость и боль, похожая на мою.
Но у меня нет сил на сочувствие. Ни ему, ни себе.
– Нюта, – настойчиво повторяет он. – Что случилось?
Из моего рта вырывается смешок, хотя мне совсем не весело.
– Заболела.
– А на самом деле?
– Иди в столовую, Яр, – сквозь зубы говорю я. – Иди, пока Леля не пошла тебя искать.
– Не неси ерунды. Я что не могу отлучиться из-за стола, чтобы поссать? – зло спрашивает он. – Леля не истеричка, чтобы выцарапывать меня из сортира.
Я пожимаю плечами. Я знаю свою сестру гораздо лучше, чем он, но не хочу спорить. Я вообще уже ничего не хочу: у меня начинает болеть голова, мерзким давящим обручем стягивая лоб и пронзая виски раскалённой иглой. Это невыносимо.
Абсолютно невыносимо.
– Потерпи, Нют, пожалуйста, потерпи, моя хорошая. Я знаю, что это хреново, мне тоже тяжело, но по-другому никак, – шепчет Яр и делает шаг в комнату, но я резко мотаю головой, запрещая ему входить, и от этого движения едва не вскрикиваю. Больно так, что аж перед глазами темнеет.
– Сколько терпеть? – выдавливаю я из себя. Каждое слово отдается в голове вспышкой боли.
– Пару лет, – напряженно говорит Яр, но смотрит на меня и тут же поправляется. – Может, год.
Год?!
Год, когда я и пяти минут за столом не смогла высидеть, чтобы у меня не поехала крыша?
Я чувствую себя зверем, попавшим в капкан. От моих попыток высвободиться стальные челюсти только сильнее сжимаются, а боль с каждой минутой становится все острее и невыносимее. Я была не права. Я сделала огромную ошибку. Я поступила плохо.
И это моя расплата.
Можно ли спастись зверю, если он отгрызёт себе лапу? Не умрет ли он раньше от потери крови?
Я не знаю. Но я знаю одно: вот ТАК я не смогу.
– Не хочу, – выговариваю я непослушными губами, в то время как внутри меня все кричит.
– Чего? – не понимает Яр.
– Ничего. Я ничего не хочу. Уйди.
А когда Яр не двигается с места, я добавляю тихо, почти беззвучно:
– Пожалуйста. Уйди. Совсем.
– Я уйду, – тихо и яростно говорит он. – Но мы поговорим. Завтра. Ты поедешь в город, я тебя там подхвачу и…
– Нет. Не поеду. Не поговорим. Все, Яр. У нас все.
– Не все! – его глаза вспыхивают. – Что ты несешь, Нюта? Я тебя не отпущу.
– У тебя нет выбора.
Перед глазами темнеет. Голова болит так, что меня начинает подташнивать. Я утыкаюсь лицом в подушку, медленно дышу и вдруг жалею, что нельзя в последний раз обнять Яра и подышать его ледяным горьковатым запахом. Ощутить его теплые сильные пальцы, перебирающие мои волосы прядь за прядью. Почему-то я уверена, что от этого мне бы стало легче.
– Так, еще раз, – цедит Яр, и я по голосу слышу, что он на грани. – Ты меня бросаешь?
– Это ты меня бросаешь. У тебя же свадьба скоро.
– Это формальность, просто договор, я к ней больше не прикоснусь, мы с ней все уже обсудили… Нюта!
– Если ты сейчас же не уйдешь, я закричу, – тихо предупреждаю я, поднимая голову.
Но это оказывается лишним, потому что Яра и так уже хватились.
– Ярик! – громко кричит Леля из столовой. – У тебя все в порядке?
– Блядь, – выдыхает он, и я вижу его взгляд. Он тоже как у загнанного зверя. – Мы не закончили, Нюта. Понятно?
Я ничего не отвечаю и снова утыкаюсь в подушку. И через мгновение слышу мягкий щелчок закрывшейся двери.
Мы закончили, Яр.
И нет, ты не сможешь больше со мной поговорить. Я не позволю. 1cbb1cb
Я слишком хорошо понимаю, чем может закончиться наш разговор один на один. Поэтому…
Сажусь на кровати, дотягиваюсь до телефона и блокирую Яра везде, во всех сетях и мессенджерах.
А больше нигде у нас и не будет возможности поговорить. Не на свадьбе ведь, правда?
Где-то внутри меня тлеет слабая искорка идиотской надежды на то, что Яр прямо сейчас говорит моим родителям о том, что свадьбы не будет. Представляю себе вытянувшееся лицо Лены, разбитую фарфоровую чашку, выскользнувшую из разжавшихся маминых пальцев, покрасневший от гнева широкий лоб отца…
Я встаю и приоткрываю дверь, прислушиваясь к тому, что происходит внизу в столовой. До меня доносится приглушенный смех и звяканье бокалов. Все хорошо. У них все хорошо.
Я ложусь обратно и закрываю глаза, проваливаясь в какой-то странный сон, где я лежу на пустом пляже, а солнце жжется так сильно, что кажется, будто от жара даже кости плавятся.
А потом я чувствую на лбу прикосновение прохладных пальцев и слышу обеспокоенный мамин голос:
– Саш, она вся горит! Вызывай врача.
Глава 19. Неоновый розовый
Следующие два дня я не могу даже встать с кровати, придавленная слабостью и высокой температурой, которую удается сбить максимум на час-два. Приезжает из частной клиники врач, осматривает меня, делает мне экспресс-анализы крови, а потом недоуменно пожимает плечами.
– Все чисто, в крови никаких показателей инфекции или воспаления, – говорит он маме. – Может, нервное? Не было у Анны каких-то сильных эмоциональных потрясений?
– Да откуда бы, – фыркает мама, но тем не менее соглашается на капельницу с глюкозой, чтобы поддержать мой ослабленный температурой организм, и просит назначить мне какие-нибудь витамины.
А потом, когда врач уже уезжает, вдруг присаживается рядом со мной и тихонько спрашивает:
– Кажется, я поняла. Это ты из-за своего собеседования так переволновалась, да? Когда там оно у тебя?
– Уже было, мам, – сиплым голосом говорю я и отворачиваюсь к стенке. – Но да. Из-за него.
Она неодобрительно цокает языком и приносит мне брусничный морс, который отлично варит наш повар.
Мой телефон лежит на столе, полностью разряженный. Просто черный прямоугольник, пустой и бесполезный, если не подключить его к сети. Я себя чувствую точно такой же – пустой и бесполезной – поэтому отворачиваюсь к стенке, закрываю глаза и проваливаюсь в сон. Во сне легче. Во сне я хотя бы не думаю.
На третий день я чувствую, что мне стало легче. Внутри все еще пусто и холодно, но тело, кажется, отправилось от потрясений: оно хочет есть, пить, хочет быть чистым и немного размять затекшие от лежания мышцы. И я послушно иду за его желаниями.