Но не видел ничего рокового, дьявольского. С тоской и недоумением видел плоские картонные лица, абсолютную не породистость, крупнопористую кожу в бородавках, карикатурно оттопыренные уши. Рассматривал тусклые мелкие, как гвоздики – или пустые, навыкате, ничего не выражающие глаза. В толпе за таких глаз не зацепится…
Летом мы увиделись в очереди за первой клубникой. Произошёл инцидент: в Лёвушкиных руках порвался пластиковый пакет, клубника рассыпалась по прилавку и по земле. Продавец гортанно голосил, воздевал густо шерстяные руки, ссылался на аллаха, наотрез отказывался вернуть деньги. Зиночка тоже воздевала пышные руки, призывала в свидетели бога, небо, очевидцев из очереди и аргументировала тем, что продавец дал некачественный пакет… Поняв, что перед ней достойный противник и не уступит пяди, обрушилась на Лёвушку:
– Сколько раз говорила не платить вперёд! Взял покупку, положил в сумку – только потом деньги!
Лёвушка молча виновато подбирал клубнику обратно в пакет, ягоды проваливались в прореху. Дрожащие пальцы у него были перепачканы в земле и клубничном соке.
– Что ты делаешь?! В порванный пакет?!
Лёвушка схватил с прилавка целый пакет.
– Что ты делаешь?! Мы будем есть эту грязь?!
Лёвушка совсем растерялся и послушно высыпал клубнику обратно на землю. «Ну, дурак!» – Зиночка дёрнула его за руку и поволокла за собой писать жалобу в Роспотребнадзор.
Она вообще таскала его с собой по магазинам, как авоську. Однажды на рынке громко учила, что о настоящий зимний мёд можно сломать нож – такой он должен быть кристаллизовавшийся, твёрдый… А не эта вот рыхлая крахмально-сахарная патока, которую торгаши всучивают как мёд. Она знает, у неё покойный папа был пчеловодом.
Лёвушка тосковал и переминался. Вокруг Зиночки собралась толпа, уважительно консультировалась, а толсто укутанные продавцы в грязных белых передниках угрюмо косились на стихийную лекцию: «Идите, идите себе, женщина. Нечего тут».
Даже когда Лёвушка вырывался с нами в редкие командировки, строгая тень Зиночки незримо витала над ним. Видимо, карманная наличность строго контролировалась ею, он был скуп до безобразия. Возил с собой кипятильник и баночку. В гостиничных номерах, где устраивалась весёлая преступная складчина, не давал копейки и отказывался от бурного застолья. Для виду шуршал газеткой, сидел одинокий, трезвый, дулся как мышь на крупу.
– Нет, это невозможно. Так увлечься ролевой игрой «госпожа-раб», – сплетничали мы.
Зато на вечер встречи, куда в принципе приходить с жёнами и мужьями дурной тон, зачем-то притащил с собой Зиночку. Она имела успех, цвела и блистала. То и дело в недрах застолья раздавалось задорное, поощрительное: «Кр-рысота!»
А Лёвушка, наоборот, стал потёртым, неухоженным, каким-то пыльным. У него вошло в привычку, по-птичьи выкручивая тощую шею, осматриваться и обирать с костюма комочки разномастной кошачьей шерсти.
С воробьиной дозы алкоголя он напился в хлам. Не сводил с Зиночки подобострастных глаз, блестел очками, с готовностью заплетающимся языком выкрикивал: «Класс, Зинуля! Зачёт! Сто баллов!» Смотреть на это было тяжело.
Зиночка за столом мило лепетала, как вчера варила борщ и забыла положить приправу. Забыла слово, каким называется приправа. Хотела найти название приправы в кулинарной книге – забыла, раскрыла книгу. А зачем раскрыла – забыла. Хотела вечером весело рассказать об этом Лёвушке – забыла, что хотела рассказать, как забыла, что… – она вдруг замолчала, и растерянно и очаровательно пожала наливным плечиком: – Ну вот, опять… А о чём я только что говорила?
На следующий день её увезли с острым нарушением мозгового кровообращения. Была Зиночка – стала овощ.
Некоторые закоренело, безнадёжно незамужние вузовские дамы воспрянули духом. Лёвушка, несмотря на общую потёртость и замызганность, был завидный жених. Его кандидатская наделала шума в научных кругах: пришло приглашение прочесть курс лекций в Принстон… Почистить, отпарить, Зиночку – в богадельню, кошек – в добрые руки, и с Богом, под ручку, – в Америку…
Но Лёвушка не собирался ни в Принстон, ни скидывать Зиночку в инвалидный дом. Чтобы помочь ему, мы организовали дежурства. Дежурства, по неутешительным прогнозам врачей, обещали продлиться недолго.
Однако Зиночка плевать хотела на прогнозы. Даже в лежачем положении она вела активную жизнь. Когда сжалившаяся соседка унесла к себе двух кошек, она всю ночь мычала и сотрясала кровать так, что Лёвушка, боясь повторного удара, поспешил вернуть хозяйке любимиц.
Она норовила пнуть полупарализованной ногой Лёвушку. Ловким ударом локтя опрокидывала ему на брюки поднос с горячим бульоном. Скрюченными пальцами изловчилась запустить чашкой в лицо. Метко плевалась, злобно сверкала одним глазом: второй навсегда прикрыло веко. Из вредности какала мимо судна и вообще всячески отравляла его существование.
– Ужас. Садо-мазохизм в самом ярком, махровом его проявлении, – вынесли мы вердикт.
Лёвушка всё терпел. Отказался от половины пар. Через восемь лет Зиночкиного растительного существования он превратился в согбенную, шаркающую, облепленную кошачьей шерстью тень со шлейфом застарелых запахов кошачьих, человеческих испражнений. И когда он окончательно потерял товарный вид, а одинокие дамы с кафедры – последнюю надежду – тут-то Зиночка и померла.
Поминки заказали в студенческой столовке. Лёвушка сидел и слизывал с губ сладкую разноцветную помаду от соболезнующих поцелуев.
…Он каждый день ходит к Зиночке. Насадил вокруг сирени, чтобы отгородиться от чужих взглядов. Могилка у него – то есть у Зиночки – ухоженная, чистенькая как игрушечка. Он рассказывает ей что-то, а чаще сидит молча.
– Это уже, прости господи, признаки некрофилии в особо извращённой форме, – негодующе изрекли дамы, только потратившие зря время и жизнь на напрасные ожидания. Разочарованно отвернулись и растаяли в тумане, как блоковские незнакомки.
Так называемая тропа здоровья, где спортивный люд совершает пробежки, пролегала рядом с кладбищем. Мы, запыхавшиеся, румяные, решили проведать Зиночку. Нарвали ромашек, свернули с тропы – на скамеечке предсказуемо горбился Лёвушка. Посидели. Пролетел тихий ангел.
– Знаете, – откашлявшись, скрипуче молвил Лёвушка, – я – пирамида.
Мы на всякий случай отодвинулись: не поехала ли с горя у вдовца крыша? А он покачивался на скамеечке и бормотал с отчаянным спокойствием:
– Всё моё благополучие, жизнь – это была пирамида, перевёрнутая остриём вниз. Она стояла на одной точке. Точкой была Зиночка. Зиночки не стало – пирамида подломилась, рухнула. Всё рухнуло. Всё пропало.
Ветерок, а может, тихий ангел запутался крылами в пышном сиреневом алькове. Колыхнулись тяжёлые прохладные гроздья, обдав наши плечи мелкими отцвётшими лепестками. И вновь повисла особенная плотная живая тишина, какая бывает только на кладбищах.
– Кр-расота! – печально вздохнул кто-то из нас, оглядываясь.
Раздался горловой хлюпающий звук – Лёвушка по-бабьи уткнулся в коленки и затрясся в рыданиях. Там мы его и оставили.
– Увы. Рождённый ползать…
– Господи, вот на что бездарно, жалко, гадко бывает потрачена человеческая жизнь.
И, дружно подытожив: «Подкаблучник!» – мы, топоча кроссовками, рванули нагонять жизнь. Она не собиралась нас ждать и успела убежать на четыре минуты вперёд, пока мы сидели у Лёвушки с Зиночкой.
КУКОЛЬНЫЙ ДОМ
…– Эта ненавистная Америка, – сказал он, и все мы замолчали и воззрились на него с недоумением.
Последние шесть лет для него прошли под знаком Америки. Мы только и слышали: там то, там сё. Там президент выходит на зеленую лужайку и отвечает на острые, а не дистиллированные вопросы. Там жизнь как после смерти (читай: в раю). Чего ты стоишь – такая тебе и цена.
Из самой первой поездки – это было восемь лет назад – он вернулся туманный, говорливый, зачарованный, с россыпью ярких фотографий. Вот он с сыном, снохой и внучатами в Нью-Йорке у подножия гигантских зеркальных небоскрёбов. И вдруг среди затмевающих небо громад – старинная уютная, провинциальная, низенькая, домашняя церковка. И там тишина, полумрак, дьячок бормочет, свечи горят, ладаном пахнет.
Вот они с семьёй в японском ресторане. Всё ослепительно белое: стены, столики, тарелки, рубашки на официантах. Вот они на мексиканском пляже – обслуживание изумительное, американцев готовы носить на руках… В переливающемся огнями, как гигантская ёлочная игрушка под ночным небом, Лас-Вегасе…
…Он вышел на перрон и увидел тот же бурьян, окурки, плевки, понурые лица… Там, на других берегах, ностальгируя, писал: «И те же милые опущенные лица, как будто вырубленные топором». Ностальгию как ветром сдуло. Со дна души поднялось и уже не оставляло раздражение.
– А ещё в Америке, – говорил он, – даже молодые следят за весом. Сын – ты знаешь его: высокий, худощавый – в первую очередь тщательно вглядывается в состав продуктов: сколько содержат калорий, нет ли вредных добавок.
По примеру сына, он решил перейти на здоровое питание, больше есть рыбу – и пришёл в ужас.
– Как вы это едите?! Это же рыбьи разлагающиеся трупы: прилипают к ножу и разъезжаются, как каша. Ну почему, – вопрошал он, – когда у нас готовят рыбу – это всегда невыносимая вонь, так что потом требуется проветривать квартиру? Почему вместо бульона – мутные серые помои? У них готовишь утреннюю выловленную рыбу: куски упругие и нежные, белые и розовые, слюнки текут.
Также он решительно не понимал, почему на наших яйцах ставят на фиг никому не нужные штампы «N-ская птицефабрика» или какое-нибудь «Яйцо деревенское». А самая-то главная информация – дата изготовления – отсутствует!
– Вчерашнее яйцо, – убеждал он, – это уже отрава, яд для печени. А у нас магазины забиты яйцами, привезёнными с Дальнего Востока! Сколько им дней? Недель? Месяцев?!
Как-то, дожидаясь автобуса, мы продрогли под дождём на ветру и заскочили в кулинарный магазин. Продавщица крикнула: «Вы заказываете или нет? Остановку, блин, себе тёплую нашли». Уборщица подпела: «Уже окна заложили, а они всё идут и идут».