Спустя полчаса Жека снизу крикнул глухим голосом: звал пить чай, думая, что Алексей ничего не слышал. Розовой блондиночки за столом не было. В молчании пили дешёвый растворимый кофе, отдающий печёной картошкой, и сэндвичей не было.
Алексей обдумывал, как объявить о своем отъезде. Машинально спросил: «Можно, я ещё ложку себе положу, люблю крепкий?» – «Хоть три, – процедил Жека, заразившись раздражением жены. – Хоть десять. Хоть всю банку сыпь».
Алексей резко, выплеснув, отодвинул чашку. Во дворе срывал с верёвки ещё влажное бельё, в комнате трясущимися руками запихивал в сумку пелёнки, подгузники. Решительно закинул набитую сумку через плечо (ещё много чего из собственных запасов оставалось: пакет дорожных сухарей, тушёнка, сгущёнка, ничего не взял – давитесь!) Выкатил коляску с проснувшейся матерью. Она ничего не понимала, спросонок вертела коротко стриженой головой, хныкала. Семь километров лесом до электрички отмахал – от злобы не заметил…
Всё-таки было нехорошо со стороны Павла и Нади, что они оставили мать на руках младшего брата – тридцатилетнего парня. Он слесарил на заводе, приходилось работать и в ночные смены. Он имел друзей, которых ему хотелось пригласить к себе попить пивка или посидеть с ними после смены в баре. Ему пора было, в конце концов, подумать и о личной жизни, о женитьбе.
Они рассуждали так: у них семьи, а у Алексея семьи нет. Вот появится жена, дети – тогда да, можно что-нибудь придумать. Под «что-нибудь придумать» предполагалась отправка матери в дом престарелых – тот самый, в котором всю жизнь она проработала нянькой. Хотя непросто это, конечно, было сделать, туда очередь немаленькая. Требовалось несметное количество всяких бумажек, справок, задабривание нужных людей из горздрава и собеса. Но при Павловых связях и это можно было потихоньку утрясти.
Павел с женой приезжали поговорить на эту тему. Алексей насупился, бурчал, рассматривал свои большие руки: «Ей там плохо будет… Справлюсь как-нибудь». Тут же после их ухода, взмыленная, как заезженная лошадь, ворвалась Надежда. Кипя, закричала с порога:
– Где эти? Что же братец, окончательно рехнулся со своей, что ли? При живых детях – в приют?! Да я лучше под поезд брошусь, чем маму туда… – и пошло-поехало.
Она немедленно разбудила и подняла мать, несмотря на её протестующее мычание, поволокла в ванную, сорвала с неё рубашку. Запыхавшись, крикнула Алексею: «Помогай! Чего стоишь?» – и изо всех сил ожесточённо стала обмывать мать (хотя нужды в том не было, выкупана была вчера). И кричала как заведённая всё время, хотя сама не раз до этого заводила с Алексеем неуверенный разговор всё о том же: как бы устроить мать на казённое обеспечение, и как бы это сделать по-хорошему, чтобы люди не осудили.
Мать догадывалась о разговорах, ведущихся взаперти от неё на кухне. И очень боялась, что дети, в конце концов, договорятся между собой. Она страшно боялась дома престарелых: ей там было не выжить. Она сама, работая нянькой, больно щипала и поколачивала стариков за то, что ходили под себя, не давала им пить – чтобы меньше мочили простыни. Над особенно надоевшими «забывала» закрывать форточки зимой. Почти все лежачие старики умирали от воспаления лёгких.
В последнее время она и привыкла-то только к Алексеевым рукам и с трудом переносила даже Надины руки. Часто, когда Алексей, пахнущий морозным воздухом, железом, маслом, возвращался со смены, у матери капризно и жалобно, как у ребёнка, кривился рот, глаза с упрёком наполнялись слезами. Снова соседка не угодила: накормила едва тёпленьким, не вовремя подложила судно, подушку взбила буграми.
Ещё Алексей видел, что, несмотря на неподвижность, мать проживёт долго – это подтверждали и врачи. У неё было здоровое сердце, она помногу и с аппетитом ела, испражнялась как по часам и ночью храпела, как сильный мужчина после сенокоса.
– Н-нет… Пока желающих знакомиться нет. Как только появится, сразу сообщу, – положив трубку, сотрудница службы знакомств пожала плечами, обращаясь к телефонному аппарату: «Господи. Да кто ж согласится – с таким приданым?!»
Алексей перекурил унижение у своего подъезда.
Как ни странно, в квартире было тихо. В кухне горел свет, кипел чайник на плите. За столом сидела участковая врачиха, качала ножкой в шерстяном носке и задумчиво грызла сушку. Увидев Алексея, она страшно смутилась, вскочила и рассыпала сушки.
– Ой, извините! А я пришла вашу маму проведать и вот тут… хозяйничаю. Умираю с голода, а ещё три вызова. Весь день на ногах, в обед было торжественное собрание…
У Алексея в цеху сегодня тоже поздравляли женщин: восьмое марта. Он прошёл в комнату, мать спала. Поправил на ней одеяло, подумал. На окне стоял горшок с растением, названия которого он не знал. Дважды в год, осенью и весной, оно обильно выбрасывало цветки: крупные белые граммофончики с жёлтыми языками, пахнущие слабо и нежно, как водяные лилии.
– Ой, спасибо, – растерялась врач, принимая букет. Сегодня она была без шапки, и косицы у неё торчали по-девчоночьи. – Мне ещё никогда не дарили цветов. Тем более сорванных минуту назад…
ИЗ ОКОШКА «ТАНЮХИ»
Впервые Серёга узнал женщину в шестнадцать лет, в детдоме. Это была уборщица, тридцатипятилетняя разведённая женщина с ленивым, вальяжным именем Нева. На ней он узнал, какие мягкие и волнистые волосы бывают у женщин, какое податливое атласное тело…
И потом он думал: какое же острое, острое как остриё иглы наслаждение его ждёт, когда любимая девушка боязливо и трепеща, а не опытно и уверенно, отдастся ему… У него во рту пересыхало, когда он об этом думал, засыпая на солдатской шконке.
Права он получил ещё до армии, на гражданке сразу устроился в таксопарк. Ездил на битой «волге», прозванной напарником, лысоватым дядькой, в честь любовницы «танюхой». А Серёга, засыпая на жиденькой койке в съёмной комнатке, продолжал мечтать о встрече с необыкновенной девушкой.
Из окна «танюхи» он видел их, выходящих из сумеречных мрачных, отделанных гранитом зданий консерватории и университета: будто жемчужинки выкатывались из чёрной потухшей пасти спящего дракона.
Спускаясь по старинным выщербленным ступеням, они держались пряменько, изящно и узко, точно ожившие статуэтки. В руках покачивались плоские чемоданчики или футляры со скрипками, соперничающими тонкостью талий со своими ладными хозяйками.
Ни на Серёгу, жадно пялящегося на них из окошка «танюхи», ни на кого-либо из встречных, студентки не смотрели. Они вообще никуда не смотрели: шли, целомудренно опустив мохнатые ресницы и нахмурив строгие стрелочки бровей. Господи, чего бы ни дал Серёга, чтобы его полюбила такая девушка, такая ангел-девушка!
Приходя домой, они, наверно, скидывали свои стеклянно-прозрачные блузки и тесные аскетические юбочки, распускали чистые волосы, надевали мягкие благоухающие пижамки… Гладили какого-нибудь развалившегося на ковре громадного, с телёнка, дога… Пообедав неземной пищей, приготовленной домработницей или мамой-домохозяйкой – непременно выпив, в соответствии с мысленным Серёгиным условием, чашечку кофе, величиной с ноготок, садились к фортепиано…
Именно так и должно быть у оживших фарфоровых статуэток: невозмутимо, ясно и чистенько. Он бы и обращался с такой девушкой, как с хрупким произведением искусства, которое при малейшем соприкосновении с грубой шероховатой жизнью даст трещинку, разобьётся вдребезги, погибнет.
Но Серёга реально оценивал свои возможности. Ангельским созданиям никак не подходил парень в китайском свитере и дешёвых джинсах, который снимал угол и таксовал в машине с именем чужой любовницы. Они проходили мимо, как шла мимо жизнь, а он провожал их взглядом из окна «танюхи» и иногда ударял кулаком по баранке.
Отдуваясь, пассажир плюхнулся на заднее сиденье «танюхи», утирал лоснящиеся губы платком и поглядывал на подъезд. Оттуда вышла женщина в шубе до пят и каракулевой папахе. Задрав голову и придерживая папаху, послала кому-то чмокающие звуки – воздушные поцелуи.
В машине оба враз качнулись, когда Серёга тронул машину. Ему хорошо было видно в зеркало солидно упакованных пассажиров. Не кричаще, не для показухи (сверху, скажем, норка, а под ней застиранный свитерок), а основательно упакованных. Они были богаты уверенным, прочно вошедшим в их быт богатством, которому вовсе не требовалось кричать о себе во всё горло.
В ушах женщины качались прозрачные камни. Она подымала худую руку, чтобы поправить крашеный пук волос, и Серёга слышал головокружительный запах французских духов, и мельком видел длиннющие акриловые ногти – с такими коготками посуду не помоешь. Старая накрашенная ведьма, звякнув тусклым золотым браслетом, вынимала какое-то удивительное портмоне – щёлкал замочек, и раздавалась тихая мелодия.
Муж и жена, похожие на близнецов – хотя она была долговяза и тоща, а он – упитан и мал ростом – сидели, отвернувшись друг от друга. У обоих были замкнутые лица, оба были недовольны собой ли, друг другом ли, всем ли белым светом.
Выходя из гостей, они в прихожей, наверно, разыгрывали благополучную любящую пару. Он предупредительно, с озабоченным лицом надевал на неё шубу и целовал, будто украдкой, в крашеные волосы возле крупного уха с серьгой, в коричневый узелок бородавки под ухом, хотя ненавидел и волосы, и бородавку.
А она с деланной досадой шлёпала его по губам, отлично понимая, что он ненавидит её всю: с ушами, бородавкой и серьгами, и ненавидела взаимно ещё больше.
– Юбилей называется, фу!
Он промычал что-то. Потом она ещё сказала:
– Ключи не оброни, ради бога.
– А когда я ронял?! – раздражённо огрызнулся мужчина.
– С тебя станется.
У «сталинского» дома на улице Ломоносова, у первого подъезда она выскочила и пошла, не оглядываясь, к подъезду. Мужчина оставил крупную купюру, при этом губы у него брезгливо отвисли. Буркнул: «Сдачи не надо». И этим сказал: «А, получайте своё, свиньи».
Серёга добавил деньги к пачке, упиханной в «бардачок». Отъехав на стоянку, приметил парня с девушкой. Они нерешительно поглядывали в его сторону и, склонившись головами, подсчитывали в ладонях мелочь. Они очень долго считали, и Серёга успел соскучиться.