Теперь она была уже давно замужем за симпатичным и очень достойным человеком. Детей у них не было. Муж зарабатывал приличные деньги для их небольшой семьи. Не очень много, но достаточно, чтобы она могла не работать, пару раз в году съездить отдохнуть куда-нибудь в Турцию или в Грецию и одеваться, если уж и не в фешенебельных магазинах, то, во всяком случае, и не на рынке. Но ей было скучно сидеть дома и заниматься только хозяйством, поэтому она работала. Не каждый день и не помногу, но с удовольствием – числилась переводчиком в небольшом издательстве.
В тот первый раз она вошла в мой малюсенький задрипанный кабинетишко и села напротив меня, спокойно положив руки на колени. Было видно, что мой возраст ее несколько смутил, но она пришла ко мне по рекомендации хороших знакомых, которым я, несмотря на мою молодость, очень помог, и, раз уж пришла, она решила все-таки довериться мне. Речь ее была спокойна, без какого-либо налета экзальтированности. Время от времени она поднимала на меня глаза, как бы ожидая вопроса, но я сначала ни о чем ее не спрашивал – хотел, чтобы она выговорилась сама. Собственно, свою проблему Анна изложила в нескольких четких, коротких предложениях.
– Я часто читала в книгах что-то вроде: «она задрожала от страсти» или «ее разум помутился от любви», но вот мне самой уже довольно много лет, а я никогда не дрожала от страсти и не ходила как пьяная от любви. Поэтому я хотела бы знать: все эти разговоры и писанина о страстях человеческих – сплошные выдумки и все только молчат, притворяются и делают вид, что испытывают что-нибудь подобное, или другие люди на самом деле могут любить по-настоящему, а мне это не дано?
– Разве сейчас вам плохо живется? – спросил я. – Любовь и страсть часто приносят несчастье. Зачем усложнять себе существование?
– Вы правильно сказали – существование. Говорят: «Любовь – это жизнь». Я хочу испытать это чувство. Хотя бы из интереса, – ответила она. – Я должна понять, можно ли было действительно любить этого грубого, раздражительного, некультурного человека, моего отца, или моя мать всю жизнь притворялась? Не буду врать, что сейчас я не ценю свою удобную жизнь, комфорт, но я боюсь опоздать… Мне кажется, что пока я живу, будто в мешке, наблюдая действительность сквозь пыльную серую ткань, а мне хотелось бы увидеть мир в ярких красках. Знаете, я даже голода почти никогда не испытываю, а говорят, с возрастом чувства притупляются еще больше…
– Чаще бывает наоборот, – ответил я. – В книжках написано, что именно к старости человек начинает ощущать всю полноту жизни. Что же касается женщин, то именно в период после сорока пяти многие пускаются в рискованные авантюры…
– Ну, до этого возраста мне еще далеко, – задумчиво сказала Анна, и по твердости ее голоса я понял, что она не собирается отступать от своего решения.
И я начал с ней работать. На первый взгляд она не была интересной пациенткой – довольно часто встречаются разумные и уравновешенные натуры, как правило, счастливо проводящие свои дни без всяких потрясений. В Анне же интересно было другое – она сама хотела измениться. Ее худоба, быстрота реакции на раздражители выдавали в ней страстную натуру, только страсть эта была запрятана где-то очень глубоко, и я всеми способами пытался выманить ее на поверхность из неведомых глубин подсознания.
Сначала я решил, что дело в сексуальной неудовлетворенности. Я задал ей несколько вопросов. Она посмотрела на меня с холодным презрением.
– Я читаю журналы о здоровье. Естественно, будь у меня такие проблемы, в первую очередь я постаралась бы отрегулировать эту сферу. Но проблем нет. Мой муж – умный и понимающий человек, и, в то время как сердце мое молчит, физиологические механизмы работают соответственно уровню выработанных гормонов.
Я опустил глаза – на это мне было нечего возразить, если только она не врет. Но Анна меня не обманывала – потом я сам смог убедиться в правдивости ее слов. Когда мы уже стали близки, я обнаружил, что действительно у нее все происходит как полагается. Да и не было ей никакого резона обманывать меня. В минуты, когда глаза ее, покрасневшие и замутненные, закрывались от неги, сердце, хотя и колотилось неистово, оставалось холодным. Она совершенно не была мне благодарна за ласки. В минуту сердце ее успокаивалось, она зевала, равнодушно от меня отворачивалась и очень быстро уходила из моей каморки, никогда не оставаясь ночевать.
– Во-первых, мне нужно хорошо выспаться, – говорила она. – А во-вторых, муж будет меня искать, не хочется, чтобы мои приметы записывали в милиции и морге.
Я проверял ее на жалость, на любовь к детям, к животным. Она без умиления смотрела на пушистые комочки, которые мы видели у старушек в метро, оставалась равнодушной на блошиных рынках, куда я специально ее водил, пытаясь выведать ее скрытые интересы. У Анны никогда не было домашнего любимца. Она была слишком рассудительна.
– Взять на себя заботу о чужой жизни – слишком ответственно, – говорила она. – Если вдруг несчастный котенок умрет, я буду винить в этом себя.
– А если ты не возьмешь на себя труд сейчас позаботиться о нем, вечером его, возможно, утопят, – пробовал я возражать. Но ее логика оставалась безупречной:
– Но не я же буду в этом виновата! Кроме того, неизвестно, что для этого бедного существа на самом деле лучше: быстро окончить свою не начавшуюся жизнь в ведре с холодной водой или познать все испытания: голод, холод, побои, злость других животных и людей – и все равно в конце концов погибнуть где-нибудь на чердаке или под забором.
– Но если ты возьмешь его сейчас, он получит уютный дом и счастье быть домашним любимцем. Скорее всего, ты к нему бы привязалась.
– Нет-нет! Чем он лучше других? Как я могу выбрать между ним и оставшимися, что сидят в той же коробке? Если я возьму одного, то приму на себя функцию Всевышнего и никогда не смогу забыть о судьбе остальных. А кроме того, у кошек бывает лишай.
Однажды я заманил ее в детский дом. Будучи студентом, я несколько недель провел там на практике. Вид детей, получающих казенную пищу, одежду и ласку строго поровну, всегда вызывал во мне чувство вины и сожаления. Я привел Анну туда для того, чтобы она перевела на счет этого заведения деньги, но перед этим познакомил ее с заведующей и провел по комнатам.
– Хорошо, что у меня нет детей, – заметила она, когда мы вышли из банка, где она послушно выполнила мою просьбу.
– Почему? – спросил я, хотя уже догадывался, что она ответит.
– Несправедливо холить и лелеять единственного ребенка, пусть и собственного, когда другие живут в таких условиях, – сказала она.
– Есть дети в семьях бомжей и алкоголиков, которые не получают в день даже куска хлеба, – зло сказал я в ответ. – Есть больные дети, калеки, которые не могут не только сами ходить, но и есть, играть, говорить.
– В таком случае рассчитывать на то, что твой ребенок родится здоровым и умным и ты вырастишь из него процветающую личность, – большой эгоизм и несправедливость по отношению к тем детям, о которых ты говоришь, – спокойно заметила она.
– Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка! – Я тряс ее за плечи. – Я сам его выращу!
– Зачем тебе ребенок? – Она вздыхала и смотрела на меня почти с такой же грустью и сожалением, как до этого на детдомовских детей.
– Ребенок, навеки соединив меня с тобой, даст мне любовь, на которую ты не способна! – В эти минуты я забывал, что я психотерапевт, и кричал на Анну, как кричат обманутые и бессильные в своей ревности мужья или любовники. Я был готов убить ее.
– Я склоняюсь к тому, что, вероятно, многие люди все-таки не любят друг друга, хоть и живут вместе, – замечала она. – Но притворяются, что испытывают страсть, для достижения каких-либо целей. А любят лишь единицы, какие-то особенные натуры, вроде космических пришельцев. Иначе я не понимаю, как это можно – то любить кого-то, то разлюбить? Уж если любить, то надо любить всегда! Ответственность, долг… все понятно! Но представь, я начинаю радоваться тому, что никого, по крайней мере, не разлюбила! – Анна смотрела на меня с улыбкой превосходства. Впрочем, настоящее чувство превосходства надо мной у нее так и не появилось, хотя могло бы – ведь это я, как безумный, любил ее, а она меня – нет. Презирать меня ей мешало обостренное чувство справедливости. Но все-таки пока еще она не останавливалась в своем желании понять, что же такое любовь.
Она и любовницей-то моей стала, как я подозреваю, только затем, чтобы испытать неведомое ей ранее чувство опасности. Своим браком она дорожила, но ей хотелось узнать, не явится ли опасность стимулом для более яркого проявления чувства. Но ничего у нее не получалось. Видимо, муж доверял ей безоговорочно и опасность была эфемерной. Во всяком случае, ничего похожего на любовь ко мне она не испытывала, в чем и признавалась совершенно искренне и без обиняков. Я же тосковал по ней. Несколько раз она уезжала отдыхать на пару недель, или ей просто надоедали мои эксперименты, и она уже хотела их прекратить, печально объясняя, что, по-видимому, у нас ничего не получится, а я все никак не мог примириться с мыслью, что ошибся в ней, считая ее натурой страстной, и обвинял себя в непрофессионализме и некомпетентности.
«Вероятно, – думал я в такие минуты, чтобы не сойти с ума от отчаяния, – у нее эгоистический тип мужской психики».
Среди мужчин я встречал многих, которые жили, ни к кому не привязываясь, и душу свою вкладывали только в профессию или хобби. Я знавал рыбаков, которые, вопреки уговорам близких, состоянию здоровья и даже здравому смыслу, из-за трех-пяти хилых окуньков часами просиживали на льду реки в холод или в оттепель, под яростный треск ломающихся льдин; встречал охотников, в любое ненастье бродящих по глухой тайге с риском заблудиться, только для того, чтобы совершить ритуальное убийство животного, мясо и шкура которого нужны не для утоления голода и защиты от стужи, а для экзотики; наблюдал деловых людей, считающих, что за деньги можно купить все, особенно женщин. Я уважал ученых и трудоголиков, кустарей-одиночек, ставивших во главу своего существования какое-нибудь крошечное открытие или производство не таких, как у всех, шариковых ручек или пробок для бутылок. Я знал, что все эти люди довольно часто холодно относятся к своим близким.