В черноте берёст
Бог весть с чего явившийся нарост,
Килою именуемых по-сельски.
Он весь в извивах, а извивы те
Почти не уступают красоте
Своей прославленной сестры карельской.
На третий день Жуан скользил по скатам
На поиск их
С охотником-бурятом.
Охотник из поселка
С давних дней
Здесь промышлял куниц и соболей,
Не раз встречался с мишкой-воеводой,
Знал от дерев-гигантов до куста,
Глухие украшавшие места,
С их неживою и живой природой,
Где, промышляя, знатный Цыденжап
Частенько видел
Этот самый кап.
В одной низинке,
Вспугнутые лайкой,
Взлетели куропатки белой стайкой,
Охотник вскинул верное ружье…
По выстрелу в урочище таежном
Краснодеревщик наш
Вполне надежным
Увидел охранение свое,
Особенно потом, когда под елью
Они лапшу с курятиною ели.
То был привал!
А до того привала
Прошли две впадины, два перевала,
Поднявшись, задержались на одном.
Заснеженная даль чуть-чуть дымилась,
И все, что взору с высоты явилось,
Казалось не реальностью, а сном.
Восторженный Жуан с горящим взором
Хотел излиться
Нежным разговором.
Но с Цыденжапом,
Как и до сих пор,
Напрасно затевал он разговор,
Напрасно до поры искал в нем друга.
— А где Байкал?
— Э, там…
— Иркутск?
— Э, там…—
Охотник все показывал, а сам
Размахивал рукою на полкруга.
Ах, если бы не эта осторожность,
Не вспомнил бы Жуан
Свою острожность.
Они огонь приятельства зажгли
Не раньше, чем в распадине нашли
Четыре капа, годных к пилораме,
Как я уже писал и вновь пишу,
Заправили домашнюю лапшу
Двумя ощипанными петушками.
А у Жуана, только бы кормежка,
Была всегда за голенищем ложка.
Теперь ему,
Поевшему отменно,
Пришла на память Марфа Тимофевна,
Ее стряпня, заботливость ее,
Столь зримая над скатертью из снега.
И не случайно.
Есть у человека
На близкие события чутье,
В котором может быть уловка даже:
Вдруг вспомнить тещу
С думой о Наташе.
В обратный путь
Уже на склоне дня
Их повела готовая лыжня,
Блестевшая в лучах незаметенной.
Мой друг летел пернатого стрелой,
Как будто бы спешил к себе домой,
К жене и теще, а не в дом казенный.
Там вечером, когда уже смеркалось,
Предчувствие Жуана оправдалось.
На тумбочке в углу,
Где спал сосед,
Еще с обеда ждал его конверт,
По службе вскрытый некими руками,
А в нем листок, а посреди листка
Зелененькие контуры цветка
С пятью наивнейшими лепестками.
Подумал: «Шуточки Аделаиды!» —
И скомкал,
Чертыхаясь от обиды.
Зачем бы это ей,
Не мог понять,
Листок разгладив, поглядел опять.
Таких цветов не видел он в природе.
Задумался:
«Цветок!.. Зачем цветок?..»
И вдруг его потряс догадки ток:
«Да это ж детская рука в обводе,
Да это ж сына моего рука,
Протянутая мне издалека!»
Да как он сразу
Буквиц не заметил,
Написанных по краешку:
«От Феди».
Глаза его зажглись: казалось, пар
Выбрасывал он вздутыми ноздрями,
Как свежими горячими углями
Не в меру перегретый самовар.
Так невменяемый
Впадает в радость,
А невменяемость в любви — как святость.
Пошла,
Пошла,
Пошла куда-то вкось
Ума и сердца золотая ось.
— Т-сс, он свихнулся! —
Фразы повторенье
Лишь вызывало подозренье к ней:
— Да это же рука любви моей,
Рука моей любви и примиренья!
Да это же рука, что, в мир явясь,
С обеих наших душ
Смахнула грязь!..
Друг оказался на свою беду
В то время у начальства на виду.
Меж тем сенсационное известье
И звание высокое «отец»
Его, такого пылкого, вконец
Душевного лишили равновесья.
А от начальства,
Чтоб избегнуть фальши,
В такое время надо быть подальше.
А тут еще ему,
Сама страстна,
Своих страстей добавила весна,
Тайгою закачалась подхмелевшей,
Рекою расковалась, сбросив плен,
И новым руслом — руслом перемен
Направила конфликт, давно назревший.
Но срыву не найти бы оправданий,
Когда б не эти
Комнаты свиданий!
Встречали в них
Мужей отгороженных
Весною понаехавшие жены
Из дальних городов и деревень.
Огнем любви и нежности сгорая,
Счастливцы уходили в двери рая
И возвращались лишь на пятый день.
Смотреть на них,
Блаженных от избытка,
Ревнивому Жуану стало пыткой.
В столярной,
Проходя свои этапы,
Пилились, гнулись и сушились капы
С далекой Цыденжаповой версты.
Жуан в горячке стал довольно часто
Оспаривать вмешательство начальства:
— Не вы, а я конструктор красоты! —
Жуан-отец, тоскуя о свободе,
Совсем забыл,
Что не на том заводе.
Уже назавтра,
Став на путь регресса,
Мой друг шагал на раскорчевку леса,
На заготовку смолянистых дров,
На просветленье просек долговерстных,
И вскоре душу просветлил он в соснах,
Так воздух был покоен и здоров.
Не странно ли,
Что, к лесу непривычный,
Он даже мыслить
Стал философичней.
На раскорчевке,
Размышляя днями
Над с кем-то,
С чем-то схожими корнями,
Зверьем и человеком в том числе,
«Природа,— думал он,—
Весь срок безмерный
В своей лаборатории подземной
Искала формы жизни на земле.
Еще не все взошло.
Нам и не снится,
Какая красота в корнях таится!
Взойти всему
Мешал огонь и бури,
Что не взошло,
Рождается в-скульптуре,
В изваянных пеньках, корнях,сучках,
В причудливых извивах их и складках,
Как у Коненкова в его догадках,
В его лесовичках-полевичках.
Нас лишь искусство в неком наважденье
Ведет к истокам
Нашего рожденья».
Примерно так
О чудесах корней
Он разговаривал со мной поздней,
Что позабавило меня, но вскоре
Печальным красноречием своим
Друг заразил меня любовью к ним,
Внушил смотреть, как говорится, в корень,
Но в корневищах,
В их узлах и плетях
Встречались больше
Змеи мне да черти.
Куда спешу?
Жуан еще корчует,
На верхней полке в камере ночует,
Тоскует, любит, суткам счет ведет,
Еще не зная, что в таежной хмари
Он отличится на лесном пожаре
И сократит свой срок на целый год.
Есть у любви особенное свойство,
Людей толкающее
На геройство.
Во знойный день
Был воздух весь пропитан
Парами леса, как парами спирта,
Хоть солнце, занимавшее зенит,
Едва светило в ореоле ложном,
И потому все ждали нетревожно,
Что их всего лишь тучка осенит
И покропит дождем, но осенила
Огня и дыма
Дьявольская сила.
Сначала,
Не сливаясь с хвойным фоном,
Огонь запрыгал по высоким кронам,
Куда-то пряча за собой следы.
Все подивились этакой безделке,
Поскольку прыгали всего лишь белки,
Как первые предвестницы беды.
Жуан подумал:
Может, средь проделок
Игра такая есть
У рыжих белок!
Потом на просеке
С рогами врозь,
Дыша ноздрями, появился лось,
Он к небу вскинулся, где солнце меркло,
С глазами уже полными огня,
Как будто вспомнил: где моя семья? —
И возвратился в огненное пекло.
Жуан подумал:
Может, зверь бедовый
Всего дивил
Губой своей пудовой!
Но вот,
Глухой озвучивая лес,
Стал нарастать и хруст, и резкий треск,
И гул, и дикий крик попавших в нети,
Как будто споенные сатаной,
Ломая все, ватагою хмельной
Бежали красно-бурые медведи.
Над просекой, чтоб взять ее нахрапом,
Уже и счета не было их лапам.
— Пожар!
— Пожар!
— Пожар!—
Ужасен в зной
Всепожирающий пожар лесной
С его огнем и нестерпимым жаром.
Как он изменчив, если поглядеть:
То бурым дымом пляшет, как медведь,
То огненным взлетает птерозавром,
То медлит,
То спешит в багряной злобе,
Чтоб воплотиться
В памятники скорби.
— Пожар!
— Пожар!
— Пожар!—
Уж не одну
Обуглил он за просекой сосну,
Как спичку, не одну спалил он елку,
Теперь же продирался сквозь кусты
По краю — к перемычке в треть версты,
Ведущей через просеку к поселку.
Жуан не оробел:
— Ва-а-лите лес!..—
И бросился огню наперерез.
С большим огнем,
Нагрянувшим на хвою,
Бороться трудно,
Как с большой водою.
Он понизу и поверху течет,
С ним в поджигателях любая палка.
Такая началась лесоповалка,
Что был часам потерян всякий счет.
Считали только у огня и ветра
В горячке отвоеванные метры.
Для многих —
Чем опаснее работа,
Тем выше мера нравственного взлета.
Жуан усталый, прислонясь к сосне,
Глядел на суету почти бесстрастно,