Савка шёл и думал, а городская окраина давно кончилась, потянулись вдоль улиц городские строения. Людей, почти как и в посёлке, не видать было, мало их попадалось навстречу. Только немцы с румынами шастали, на автомобилях да мотоциклетах разъезжали. Да ещё власовцы брякали облупленными ножнами шашек. На кой им это, думал Савка, всё время пеши ходят, без коней, а сабли понацепляли.
Жалел их Савка, сам не зная почему, странной, брезгливой жалостью.
А вот Шурка, тот власовцев и полицаев ненавидел аж до бешенства. «Не полицаи они, а подлецаи, шантрапа задрипанная, предатели. Хуже всякого фашиста, хуже клопа вонючего, — цедил он сквозь зубы. — Фриц, тот хоть чужой, а эта погань — своими считались. Вон у Павла-Михаила Нонку опоганили. Их бы за такую гнусь…»
Армянин Павел-Михаил, а правильнее Павел Михайлович, был довоенной гордостью города, модельным сапожником. Шил на заказ туфли и сапоги — не шил, создавал произведения искусства. Нонка же была его дочерью — очень красивой, но больной, параличной от полиомиелита. У какого гада рука не дрогнула? Савка представил на её месте Тоню — и, может быть, впервые за всё время понял и разделил Шуркину ненависть.
Шурку он встретил возле центрального городского сквера. Случайно встретил, потому что намеревался топать к нему на Луговую, под гору. Скособочившись на свою увечную ногу и опираясь на трость, которую ев приспособил под ножны для половинки найденной где-то старинной шпаги, Шурка курил и цыкал слюной за штакетник.
— Здорово! — сказал Савка и кивнул на цепочку медов по снежной пороше аллеек. — Гулял кто-то.
— Угум, — ответил Шурка. — Я гулял. Пошли отсюда.
— Куда?
— До моста пройдёмся.
— Погоди, — придержал его Савка и рассказал про дедовы домыслы. Заодно записку вынул Фроськину.
Шурка пробежал глазами ровненькие, как для урона чистописания, строчки бессмысленного набора букв, вздохнул.
— Чего там она пишет? — полюбопытствовал Савка.
— Не читал, что ли?
— Некогда было, торопился, — сказал Савка, понимая, что оправдание звучит не слишком убедительно, но другого быстро придумать не сумел.
— Хреново дело, Слав. Оттуда, — Шурка неопределённо повёл подбородком, — давно никого нет. Ни Мамченко, ни Яшки. Затаились они что-то.
— Может, Тоня в курсе? — спросил Савка.
— Ушла Тоня, — помедлив, ответил Шурка.
— Вернётся. Она же барахло менять пошла по сёлам.
— Совсем ушла.
— Как «совсем»?
— Надо так. Думаешь, то, что мы с тобой делаем, — это главное?
— А что?
— А то! Нельзя здесь Тоне оставаться было, понимаешь? Следили за ней. Может, и Мамченко поэтому не объявляется.
— За мной тоже следят, — с вызовом сказал Савка. — Козёл то и дело шнырит, а я не прячусь, не из таких.
— Серьёзно, что ли? — посуровел голосом Шурка.
— Точно. Сегодня грозился: «Во где вы у меня в дедом!» С похмелья это он… А может, унюхал что?
Шурка не ответил. И лишь продолжительное время спустя сказал, будто подумал вслух:
— Нам бы рассориться временно. Понарошке. Не чтоб всем видно было. А встречаться — чтоб никто же видал…
Они вышли на пригорбок базарной площади. Отсюда хорошо просматривалась река и оба моста — временный, вмёрзший в лёд, понтонный, и главный, уныло провисший выпотрошенным брюхом между двумя средними быками. Возле него стоял давешний «бюсингман», два трёхтонных «оппель-блитца». И копошились фрицы на мосту и на льду. Севка попробовал сосчитать, сколько их там копошится, но сбился раз, сбился другой — и бросил бесполезную затею. Шурка смотрел молча, только посапывал своим горбатым носом абрека.
Потом они прошлись по жидким базарным рядам. Здесь продавали и за оккупационные марки — иначе нельзя, приказ на столбе вывешен. А больше шла меновая торговля, в которой главной валютной единицей был стакан соли — на соль всё мерили. Торговали — кто чем горазд. И пшеном тоже. И румыны прохаживались — предлагали зажигалки, сигареты, чулки-паутинку, вонючий, как бензин, шнапс. Яшки в торговых рядах не было.
Они двинулись обратно. Не прежней дорогой, а напрямик к Шуркиному дому, мимо церкви, в которой при немцах исправно шла служба. Сейчас церковь была заперта, но на паперти и возле стояли женщины — и в овчинных тулупах, и в городских пальто, преимущественно пожилые.
— Передохнём, — сказал Шурка, — нога замлела.
— Шур, — спросил Савка, — неужто и в самом деле драпать собираются?
— Не век им тут вековать. Подрапают как миленькие. Вон родичи твои туркменские — девяносто миллионов отвалили на самолёты для Красной Армии. Шуточки?
Савка недоверчиво покривился.
— Откуда тебе известно? Листовку кинули или по прямому проводу сообщили?
— Тоня сказала. Тебе велела передать, да я забыл сразу.
— А-а-а… — протянул Савка, — Тоня… Постой, а откуда она… Ага, всё ясно! Слушай, Шур, может она к Мамченке подалась?
— Не докладывала… Вот что, Славец, давай о деле. Видал, чего фрицы затеяли? Фроська из своего Ганса тоже кое-что полезное вытянула, да не знаю, сумеем ли передать. Ни Яшки, ни Мамченко, и Бао провалился куда-то, носа не кажет. Угнали его вроде за город большак от снега расчищать, так он же не лопух, смотаться должен. А нам с тобой надо осторожненько о мосте думать. Тола у тебя много осталось?
— Целый ящик, — сказал Савка. — И мина ещё, противотанковая. У деда гранату могу взять.
— Граната ни к чему, — мотнул головой Шурка. — Впрочем, возьми, — сразу же поправился он. — Запал для тола один остался, вдруг не сработает. С гранатой вернее будет, от неё детонация хорошая.
Он говорил так просто и деловито, что у Савки по спине вдруг мурашки поползли, когда уразумел, о чём именно толкует Шурка. Не от страха — от азарта нервного. Даже закурить захотелось, хотя и не курил, а так, баловался ради компании.
— Дай ка, — потянулся он к Шуркиной пачке.
— Лучше бы у деда самосада отсыпал, — сказал Шурка. — Это — солома, душит только. А у деда твоего самосад с буркуном, душистый.
Ловко, с одного касания кресалом по кремню Шурка поджёг фитиль. Прикурили. Савка оглянулся и спросил, понизив голос:
— Когда взрывать будем? Сразу как наладят?
— Тогда поздно будет, — пыхнул дымком Шурка, — тогда мы с тобой сквозь охрану не проникнем, не те вояки. Надо перед самым концом строительства, пока ещё там эти казаки недоношенные да цивильные наши шебуршиться будут. Может, в строители подладимся, либо ещё как. Тол надо спрятать у меня, а то из посёлка когда его перетаскаешь, целый ящик…
Он замолчал, глядя мимо Савки. К ним подходил рябоватый «казак " с лихо выпущенным из-под кубанки светлым чубом, парабеллумом на животе и неизменной шашкой. На рукаве шинели — треугольный знак «РОА» — русская, значит, освободительная армия.
— Дайте прикурить, хлопцы, — попросил он, держа у губ сигарету.
Савка сунулся за своим «бычком». Шурка, опередив, спокойно вынул у него из пальцев окурок, бросят вместе со своим на снег, придавил каблуком сапога — щегольские у него были сапоги, модельные, довоенные, Павла-Михаила работа.
Власовец дрогнул губами в кривой улыбке.
— Жалеешь, что ли, кореш? Я не заразный.
— Я тебе не кореш, — ответил Шурка и тоже улыбнулся, как умел он улыбаться, когда хотел пригнуть человека стыдом до самой земли.
Если бы он выругался матерно, грубо оборвал просителя, всё, возможно, и обошлось бы — власовец как будто не расположен был к ссоре. Но именно этот мягкий тон, эта издевательски-ласковая улыбка задела «казака» за живое.
— Кацап краснопузый! Пойдём драться!
Красивое Шуркино лицо пошло девичьим румянцем, словно комплимент ему сказали или подарок поднесли.
— Пойдём, — не гася улыбки, согласился он.
Савка тоже пошёл было, но Шурка, не оборачиваясь, махнул рукой. Жест был понятен и достаточно категоричен. Савка приотстал, следя, как те спускаются в ложбинку, по которой талые воды ежегодно несли в реку городской мусор и хлам. Тревожиться особенно не стоило: драться Шурка умеет, даром что хромой.
Не слышно было, о чём они там говорят. Власовец, кинув саблю и пояс с пистолетом, снимал шинель. Расстёгивал полупальто и Шурка. И тут неизвестно откуда появился немецкий офицер. Звания не разобрать было, лишь погончик взблескивал на солнце. После короткой неподвижности «казак» спешно стал приводить себя в порядок. Шурка полез в карман и протянул что-то немцу. «Аусвайс потребовался!» — догадался Савка, Офицер документ не взял, а нагнувшись, поднял что-то. По движению рук можно было понять, что разворачивает бумажку, и Савка обомлел, сообразив: записка! Записку Фроськину обронил Шурка! Чуть отлегло от сердца, когда подумал, что записка-то шифро-ванная, не разобраться в ней фрицу. И опять тоска накатила: не такой фриц дурак, чтобы поверить в пустопорожнюю бумажку, допытываться начнёт.
Так оно и получилось. Немец поманил перчаткой ещё одного власовца, коротко что-то приказал и зашагал прочь. А власовцы, вытащив парабеллумы, повели Шурку. Встречные — кто глядел, кто торопливо отводил глава. Савка шёл поодаль следом, и мысли метались, как снегири под сетью, — не сообразить было, чем помочь другу, как выручить его не лихой беды.
Ничего не придумал до самой школы, где разместились военная комендатура и городская управа.
Ясно играло солнце, кругами жёлтыми расходилось по небу, суля хороший урожай полям, которые некому засевать. Пощипывал морозец, и снег битым бутылочным стеклом блестел на крыше бывшей школы.
Одетый, в ватнике и шапке, он стоял, прижавшись лбом к холодной оконной раме. От дыхания лёд на стекле таял, высвобождая чёрный кружок, похожий на обмёрзшее жерло колодца. Подрагивал за спиной огонёк коптилки, шевелились неясные тени на стекле — казалось, подсматривает кто-то с улицы. Темно было на дворе и на сердце.
— Савушка, — жалел его дед, — скинь лапсердак-то, приляг. Чего ты зубом скрегочешь, изводишься в пустой след? От судьбы своей, сказано, не уйдёшь и конём её не объедешь…