В нашем колхозе привыкли поливать, когда солнце сядет. А что может быть лучше ночного полива? Поработать после заката, когда спадёт дневной жар и на поля опустится прохлада, — одно удовольствие.
Как и все поливальщики, Ягмур отдыхал днём, а когда темнело, вооружался фонарём и отправлялся в поле. Парень был хоть куда. На его загорелое лицо, оттенённое пробивающейся щетиной усов, на мышцы, которые даже просторная одежда не могла скрыть, заглядывалась не одна девушка. Был он, пожалуй, на первый взгляд, несколько простоват, но на редкость трудолюбив, и потому работу ему доверяли самую ответственную.
В тот вечер Ягмуру предстояло полить карту, отделённую от полей соседнего колхоза большим магистральным арыком, который, щедро напоив оба хозяйства, нёс свои воды дальше, в низовье. Ягмур о лопатой на плече шёл вдоль арыка, что-то тихонько напевая и в такт размахивая фонарём. Погода хмурилась, на небе не было ни одной звёздочки, но настроение у парня было отличное. Вышел он из дома чуть пораньше и до захода солнца успел высмотреть, где на карте высокие, а где низкие места, сделал их самостоятельными делянками, подправил временные арычки… И только закончил все дела, стало совсем темно. Поставив на землю фонарь, Ягмур налёг на лопату, открывая воде путь. Едва он подкопал запруду, как вода, словно коричневая змея, с шипением поползла по арычку. Ягмур последовал за пенящимся потоком, подсвечивая под ноги фонарём. Когда вода пошла на большие делянки, парень выпрямился и вытер рукавом вспотевший лоб. Самая трудная часть работы была позади.
Он отдыхал, стоя на поросшем травой берегу арыка, и с удовольствием вслушивался в успокаивающее журчание воды. Внезапно привычную тишину нарушили резкие хлопки лопаты. «Уж не решили ли соседя перекрыть нам воду?» — встревожился Ягмур. Забыв фонарь, он бросился к запруде.
Опасения не оправдались — вода спокойно текла по прежнему пути. Опершись на лопату, парень постоял немного, прислушался и по шороху травы понял: по другому берегу арыка кто-то идёт в его сторону. Ягмур покашлял, давая о себе знать. Шаги всё приближались.
— Эй, кто там? — окликнул парень, когда незнакомец оказался прямо против него.
— Поливальщик, — донеслось из темноты. — И ты поливаешь, сынок?
В кромешной тьме Ягмур, как ни старался, не мог рассмотреть подошедшего, но по голосу понял, что тот уже не молод. Поэтому ответил почтительно!
— Да, яшули, а вы не заблудились? Почему идёте вдоль берега?
— Вай, устал я, сынок, — закряхтел невидимый со-беседник, присаживаясь на корточки. — Я дальнее поле поливал. Вода идёт хорошо. Вот я увидел твой фонарь и подумал, что если ты не очень занят, то можно бы и поболтать немного. Одному скучновато.
— Вот и хорошо, — обрадовался Ягмур. — Я тоже любитель поговорить, да и с водой у меня порядок.
Яшули сразу смекнул, что перед ним парень добродушный и незлобливый. Но хоть и вглядывался изо всех сил, разглядеть своего собеседника ему тоже не удавалось. И вот спросил просто, чтобы начать разговор:
— Ты чей же, сынок, из какого рода?
— Мой отец Гаип из рода багалар.
— Не знаю его, сынок. В этих местах мы недавно, — помолчав, добавил он.
— Ясно, — протянул парень, про себя подумав, что расспрашивать приезжего человека о его родственниках вовсе ни к чему. Видимо, поняв это, но не желая прерывать нить беседы, ночной собеседник поспешил опять задать вопрос:
— А ты женат или холост?
Если бы только яшули мог увидеть лицо Ягмура в этот момент! Случайный вопрос мигом оживил в душе парня образ Байрамсолтан, девятнадцатилетней красавицы из соседнего колхоза. Ведь только вчера, прощаясь, Байрамсолтан сказала ему сама: «Ягмур-джан, подумаем о том, чтобы не расставаться никогда, а то кто знает, что ждёт нас завтра…» И едва прозвучали эти наполненные непонятной тревогой слова, как девушка легко, точно паутинка, выскользнула из его объятий. Припомнив всё это, Ягмур глубоко вздохнул и ответил:
— Пока не женат, но, видимо, к этому идёт.
— А девушка та из ваших?
— Дочь Тагана-тыррака.
Если бы Ягмур мог сейчас увидеть хоть на мгновение своего собеседника! Он наверняка испугался бы: яшули бил озноб, а на лбу его выступили крупные капли пота. Но овладев с собой, старик сказал, как ни в чём не бывало:
— Счастье тебе, мой хан. Когда же вы хотите той устраивать?
— Недели через две-три.
— А калым уже уплатил?
— Какой калым, яшули? Мы комсомольцы, свадьбу будем справлять по-новому.
Яшули вытер пот со лба и, помолчав, спросил:
— А её родители разве согласятся так… по-новому?
— При чём здесь родители? Дочь-то согласна.
— Значит, скоро свадьба, — настойчиво переспросил невидимый собеседник.
— Скоро, скоро, — подтвердил парень.
Яшули поднялся (Ягмур понял это по шелесту одежды), тяжело взвалил на плечо лопату и молча, не попрощавшись, сгинул во тьме. Удивлённый таким окончанием разговора, парень, пожав плечами, направился на участок, который ещё предстояло полить.
…А яшули чувствовал себя совсем скверно. Стучало в висках, пот заливал глаза. В душе он проклинал своего сына, сетовал на его бестолковость. Две с половиной тысячи заплатил он Тагану-тырраку за будущую невестку, а она, оказывается, уплыла из рук!..
Перевод Л.Половинкиной
Огультач ОразбердыеваСоседка
Весной сорок восьмого года мы переехали в новый посёлок. Больших домов, правда, никто не строил, не собрались ещё о силами — так, одну-две комнаты, иногда из кирпича, чаще глинобитные. У нас с мамой была мазанка, как и в старом селе, но попросторней благодаря прихожей.
Весь наш порядок и тут поместился на одной улице. Специально просили об этом председателя: привыкли друг к другу, не хотели разлучаться. Но затесалось, конечно, и новые жильцы, не без того. Нашей соседкой, к великой моей досаде, стала глухонемая Кекилик. И откуда только она взялась, эта Кекилик!
От мамы я узнала, что привёз из Чарджоу один бесчестный человек. В жёны взял, а потом бросил. Сошёлся с другой и уехал в город, а Кекилик осталась.
— Не могла получше место выбрать для нашего дома? — стала я брюзжать. — Обязательно, что ли, рядом с какой-то немой. Только и может: э-э, ме-э… Противная.
Эх как мама возмутилась!
— Еле научилась сопли вытирать, а уж цену людям назначаешь? Подожди, жизнь большая, встретишь ещё языкастых, которые мизинца этой немой не стоят. А будешь над её бедой смеяться — смотри!
Больше я не смела вслух выражать недовольство соседством Кекилик, но неприязнь к ней долго во мне держалась.
И не только во мне. Детвора наша почитала за удовольствие дразнить эту женщину. Проходу ей не давала. А Кекилик сердилась, нелепо жестикулировала, издавала противные резкие звуки… Мучителям того ж надо, вопят, рожи строят. Я не принимала участия в подобных забавах. Не только потому, что боялась маминого гнева, — самой неприятно было. Даже стыдно за сверстников. Но и того стыдилась, что живу рядом — стена к стене — с глухонемой. Будто тень какая-то на меня ложилась…
Впрочем, иные взрослые вели себя не лучше нас, дурных детей. Я слышала не раз, как мамаша какая-нибудь, стараясь успокоить ревущего малыша, говорит: «Замолчи, а то отдам тебя Кекилик!»
Между тем в колхозе наша соседка была на лучшем счету. Не случалось собрания, чтобы о ней не упомянули с похвалой, и праздника, чтоб её не премировали. Прополка ли, чеканка, уборка ли хлопка — Кекилик успевала за двоих. А в лунные ночи обрабатывала свой приусадебный участок. Всходы у неё на меллеке были ранние, дружные, и урожай — соответственно. «Бог справедлив, — говорили старики. — Языка лишил, зато руки дал ей золотые».
Мы жили с мамой вдвоём, отец без вести пропал на войне, поэтому Кекилик приходила к нам запросто, почти каждый вечер. Принесёт какое-нибудь рукоделье и сидит допоздна.
Вышивала она отменно. Даже в наших краях, богатых искусницами, говорили: «Таких поискать!» Мама без конца ею восхищалась, но я была упорна в нелюбви. Кекилик подарила мне тюбетейку своей работы. Стоило появиться где-нибудь в этой тюбетейке — все взоры обращались к ней. Стащат с головы, передают из рук в руки, ах, ох! В чужое село приедешь — то же самое. Я и не заметила, как нос задрала. Но если спрашивали, кто вышивал, отвечала: мама. Или: тётя. Услышала мама и выругала меня: «Хэй, бессовестная!» Потом всегда торопилась сказать, что вышивала Кекилик, и при малейшей возможности расхваливала её.
А возможностей было, что камней в горах. Если какая-нибудь женщина с нашей улицы ждёт ребёнка, Кекилик без всяких просьб шьёт приданое будущему младенцу — пелёнки, рубашонки, вьёт прочную шерстяную верёвку для колыбели и тесьму, чтоб колыбель качать. Если кто-нибудь затеет той, Кекилик с рассвета на ногах — варит, печёт, подаёт, убирает, и так до тех пор, пока последние гости не разойдутся по домам.
Если же кто-нибудь, не приведи аллах, захворает, Кекилик тревожится чуть ли не больше родных. Травы всякие таскает больному — лекарства, вкусненькое что-нибудь стряпает каждый день и всё подбодрить старается, улыбается, машет рукой, тянет: «Э-ээ!» И всем понятно, что она хочет сказать — не горюй, мол, скоро будешь здоровей здорового. Ну как тут не похвалить её.
Впрочем, мои односельчане, кажется, склонны были рассматривать бескорыстное усердие Кекилик как некий дар природы. Кому в голову придёт благодарить колодец с прозрачной водой. Он есть, и все черпают из него сколько хотят.
Незаметно у нас с Кекилик сделался общий стол. Пока съешь целую выпечку хлеба — неделя пройдёт, хлеб под конец разгрызть невозможно — такой он становится сухой и жёсткий. Печь ежедневно или хотя бы через день — топлива много уходит да и времени, а мама от зари до зари в поле. То же и с обедом. Словом, готовить сразу на два дома выгоднее. К тому же чурек у Кекилик получался вкуснее, чем у мамы, — даже мне пришлось это признать, а маминым восторгам конца не было: «Какое пышное лёгкое тесто — во рту тает. И на вид приятное, жёлтое, как абрикос, посмотришь — слюнки текут». Что верно, то верно. Но всё равно. Не хочу я, чтобы эта мычащая, кряхтящая Кекилик, посмешище всеобщее, стала лучшей подругой моей мамы! А дело явно к тому идёт.