И вдруг Кекилик надумала съездить в Чарджоу. Если брат согласится, она переберётся к нему жить. Нехорошо всё-таки одной, без родни, на чужбине…
Услышав об этом, я чуть не запрыгала — так была довольна. Но прошло несколько дней после отъезда Кекилик, и мне стало казаться, что в доме у нас не хватает чего-то, пусто как-то стало. «Кекилик нет, вот и пусто», — незамедлительно откликнулась мама, откровенно скучавшая без соседки. И я с удивлением обнаружила, что мама права: именно Кекилик не хватает. Это мне-то!
Кекилик вернулась. Сидим мы с мамой и чай пьём в обеденный перерыв. Вдруг открывается дверь и появляется Кекилик. Видно, что прямо с дороги, даже к себе не заходила. Мама вскочила, давай её обнимать, по плечам хлопать. И та сияет. Потом долго руками размахивала и мычала: «М-м-м-м», — что-то рассказывала. Мама как всегда её прекрасно поняла. «Я бы всё равно тебя не отпустила», — говорит. Позже объяснила мне: Кекилик не переедет в Чарджоу. Брат её — под башмаком у жены, а та не хочет, чтобы Кекилик жила с ними. «Ну и хорошо», — обрадовалась я. И наверное, это у меня на лице было написано, потому что мама вдруг лукаво усмехнулась. Конечно, она видела мою неприязнь к немой соседке, но поскольку я боялась её выказать, ничего не говорила мне. И вот вышло как она хотела — сама того не замечая, я привязалась к Кекилик.
В те времена появился шёлк-кетени фабричной выработки. Нам он казался гораздо красивее домотканого. После того как две-три мои одноклассницы стали щеголять в платьях из «русского кетени» — так мы называли фабричный шёлк, — я потеряла покой. День и ночь канючила у мамы: «Купи мне русский кетени!» — «Потерпи, — увещевала она, — куплю, как только получу на трудодни». Но я не хотела, не могла ждать. Блеск этой ткани затмевал в моих глазах солнечный свет, обладательниц платьев из «русского кетени» я считала самыми счастливыми людьми на земле. И едва усталая мама переступала порог, как я заводила свою бесконечную песню. В конце концов терпенье у мамы лопнуло.
— Если ты ещё хоть раз откроешь рот из-за этого кетени, — сказала она, — я не куплю его тебе никогда. Все деньги, какие получу, истрачу на новую постель. Недаром ещё предки наши говорили: сначала дом приведи в порядок, а потом уже себя.
Со злости я заревела. Кекилик по обыкновению сидела у нас, она знаками спросила у мамы, отчего я плачу. Мама отмахнулась, но Кекилик настаивала.
— Да из-за этого «русского кетенибудь он неладен! — сердито блеснув на меня глазами, сказала мама. — Голову уже мне продырявила своим нытьём.
Соседка поднялась и вышла. И тут же возвратилась со свёртком. Это был отрез «русского кетени», предмет моих вожделений. Шёлк пламенел, как раскалённые угли в очаге, шуршание его звучало сладчайшей музыкой для моих ушей, две золотисто-жёлтые полосы по краям полотнища сверкали как рельсы железной дороги, и, ей-богу, рельсы эти пролегли через моё Сердце, потому что я чуть не лишилась сознания. Кекилик подвинула отрез к маме: мол, крои. Растерянная мама оттолкнула его назад к соседке: что ты, как можно?! Кекилик опять бросила шёлк маме, и он раскрутился волнами. «Я ей куплю, — знаками говорит мама, — а из этого ты сшей себе». Но Кекилик ответила: «Если ты не хочешь, то я сама раскрою и сошью ей». И стала снимать с меня мерку. Моё лицо пылало от безумной радости, мамино — от смущения, а Кекилик проворно скроила платье и, не теряя времени, принялась вышивать ворот.
В тот вечер она засиделась у нас допоздна, я не могла оторвать взгляда от её быстрых умелых рук. Наконец она смотала нитки, сложила их в мешочек и, попрощавшись, пошла к себе спать. Мы тоже стали укладываться, но послышался её голос, громкий, тревожный.
— Что там случилось? — Мама поспешила к двери. — Животина какая-нибудь к ней в дом забралась?
Я выскочила из-под одеяла и тоже на улицу. Кекилик, выкрикивая что-то ещё более невнятное, чем всегда, палкой гнала какого-то мужика. Пригляделись — это Худайкули-пьяница с соседней улицы. Мама попыталась остановить Кекилик, но та вырвалась, догнала Худайкули, ковылявшего прочь, и снова принялась лупить его изо всех сил, А мужик был до того пьян — не мог ни удрать, ни оказать ей сопротивление. На шум собрались ещё люди, увели Худайкули, а мы о трудом утихомирили свою соседку, Дрожа от гнева и волнения, она поведала маме о том, что произошло. Вышла от нас, видит — возле её двери кто-то стоит. Подошла поближе — Худайкули. «Что тебе нужно?» — спрашивает у него на своём языке, а он хватает её за руки и тянет к себе. Кекилик оттолкнула Худайкули — тот упал. Рядом валялась увесистая палка. Этой палкой Кекилик и отходила пьяного нахала.
Надо сказать, что все свидетели ночного происшествия были довольны его исходом: поделом досталось Худайкули, дрянной человечишка. Ни к какому делу не приладится, скачет с места на место как блоха — к проку от него не больше. К тому же пьян вечно и имеет гадкую привычку приставать к девушкам и молодым женщинам.
Кекилик долго не могла успокоиться, плакала, что-то говорила, стучала себе кулаком в лоб. Возможно, она в тот раз жаловалась на свою судьбу. Мама старалась утешить её — поглаживала по плечу, холодной водой поила и со всей скоростью, на какую был способен её язык, проклинала Худайкули. Кончилось тем, что Кекилик рассмеялась сквозь слёзы и стала показывать, как она лупила мерзавца. Мама тоже смеялась и всячески выражала одобрение её действиям, «Переночуй сегодня у нас», — предложила она потом соседке.
Я в ту ночь долго не могла уснуть, вертелась с боку на бок, вздыхала.
— Ты чего это не спишь? — спросила мама. — Скандал тебя напугал? Или от радости, что получила новое платье?
Платье из «русского кетени» — это замечательно. Но я о нём как-то забыла, вспомнила только после маминых слов. А скандала чего пугаться, это уже скорее смешно, чем страшно. Задала Кекилик трёпку пьянице Худайкули! Вот почему я уснуть не могла — о Кекилик думала. Какая она хорошая! Лежу и твержу себе! Кекилик сильный человек! Кекилик смелый человек!
Кекилик добрый человек! (Подумать только — отдала мне «русский кетени»!) Надо быть такой, как Кекилик, решила я и с этим наконец заснула. На другой день я стремглав бросалась выполнять всякое мамино поручение, шагать старалась шире, ногу ставить твёрже. Мама конечно заметила небывалое моё усердие и вообще перемену во мне и поглядывала на меня с улыбкой.
Худайкули несколько дней провалялся в постели, не только ходить — сидеть, говорят, не мог. Заметили, что с той поры он перестал задевать чужих жён и девушек. А в селе появилось новое присловье. Если кто-то грозил кому, хоть в шутку, хоть всерьёз, то обещал: «Изобью, как Кекилик Худайкули избила».
Зимою мама расхворалась. Она и прежде нет-нет да покряхтит: «Ох, косточки мои!» Ревматизм у неё был. А в ту зиму совсем ей плохо стало. «Того и гляди раскрошатся», — говорила она о своих костях. Сельский врач велел в город ехать. Не сразу, но всё-таки решилась мама лечь в городскую больницу. А меня — я тогда училась в четвёртом классе — оставила на попечение Кекилик.
Целый месяц продержали маму в больнице. Бедняжка Кекилик за этот месяц не знала ни минуты отдыха. Кроме обычных дел, она должна была смотреть за нашим домом и нашей скотиной, да ещё, приготовив что-нибудь особенное, по её мнению, питательное, через день, а то и каждый день ездила в город навестить маму. А я до того обленилась и обнаглела, что и половины своих обязанностей по дому не выполняла — всё играла с подружками. Но Кекилик и не думала меня бранить или хотя бы выражать недовольство. Она всё успевала сама, и всё у неё было, лучше, чем у других. Помню, как восхищал меня запах свежести, исходящий от её чистой постели.
Однажды, возвращаясь из школы, я повздорила со своим одноклассником. Стараясь задеть меня побольнее, он спросил с издёвкой:
— Ты, кажется, дочь Кекилик?
В прежние времена я бы взбесилась от такого вопроса, а теперь ответила:
— Чего мне ещё и желать, если я дочь Кекилик!
— Смотри, как бы немая не задушила тебя ночью, — не унимался мальчишка. — Они такие. Злюки. Из-за того, что языка нету.
— У тебя язык без привязи болтается, но ты и ногтя той немой не стоишь! — отбрила я, вспомнив мамины слова.
Ввязались в нашу перепалку ещё балбесы.
— Ве, в доме у немой живёт!
— Не подходите к ней, она кусается, как та немая!
— Скоро сама немая станет. Вызовут её к доске, а она будет мычать вместо слов: ме-е-е!
— Ишаки вонючие! — негодовала я.
В ответ прокричали:
— Кекилик — тюйкулик[16]!
Лишь один голосок меня поддержал. Малышка Хурма сказала:
— А у Кекилик ордена есть. Попробуйте-ка получите.
Но её тихий голос потонул в их ослиных воплях. Вне себя от злости я стукнула кого-то по башке сумкой с книгами и помчалась домой. Но и там места не находила от обиды за Кекилик. Даже играть не пошла, как меня ни звали. Кекилик недоумевала: в чём дело? Решила, что у меня голова болит, всё прикладывала ладонь ко лбу — нет ли жара.
На следующий день я пожаловалась учителю, мне хотелось, чтобы он пристыдил, отругал мальчишек. Но он не стал вникать в происшедшее.
— Что вы пристаёте ко мне со всякой чепухой! Готовьте лучше классное задание.
На перемене мой вчерашний противник поддел меня:
— Думала, учитель заступится за тебя и твою немую, да? Ну, как, заступился?
— Кекилик хороший человек! Очень хороший человек! — Я опять мгновенно взъярилась. — Но такому ишаку, как ты, никогда этого не понять!
Наконец-то вернулась из больницы мама. Радости моей не было предела, потому что, сколько бы я ни восхищалась Кекилик, маму заменить она мне не могла, даже и сравнивать нечего.
Мы опять зажили втроём дружно и весело. Но однажды, забежав за чем-то в дом Кекилик, я увидела там гостью — белолицую пригожую молодую гелин.
— У Кекелик какая-то женщина сидит, не наша, — немедленно доложила я маме.
Мама, сунув ноги в туфли, поспешила к соседке. Поприветствовала незнакомку, как положено, спросила у неё: