Отметив семь дней, я словно полоумный, пошёл к одинокому тутовнику. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, как старый, могучий богатырь. Листья его давно осыпались. «Тутовник, зачем ты обманул меня? — мысленно обратился я к дереву. — Нет, конечно, не ты меня обманул, но ты мог открыть мне глаза? Ведь видел же, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом, о одинокий тутовник. Знай, что теперь я убедился в этом на собственной шкуре. О, могучее дерево, ты свидетель самых разных моих дней, и печальных, и разудалых, я любил тебя и буду любить!» Так я говорил в тот раз о тутовником, словно с человеком. Он же молчал мне в ответ, только в ветвях его свистел холодный ветер. А может, он осуждал меня? Ну и пусть, значит, так и надо. Он имеет на это право. А мне после такой исповеди стало чуть-чуть легче…
Я не мог пойти дальше старого тутовника, А ведь станция была совсем рядом, вон рабочие кладут новые шпалы. Возможно, это мои товарищи, возможно, среди них и добрая тётя Даша. Вон та женщина в белом платке на неё похожа. Кажется, она даже смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался о ними, они меня не простят…
На душе у меня было муторно и противно. Неужели я заболел? Или это боль разлуки с Керимом? Только одно меня может сейчас отвлечь от грустных мыслей. Водка. И я опять выпил.
Нельзя сказать, что я был слишком пьян, но идти в тот день в дом Керима, мне, конечно, не следовало. А я пошёл и тем самым оскорбил, осквернил память друга. Разумеется, все собравшиеся на поминки догадались, что я выпил. Я услышал, как снова зашлась в горьких рыданиях жена Керима Оразгуль. Старшие их девочки Бахар и Вегуль хлопотали вокруг неё, как птенцы. «Не плачь, перестань, мама! Перестань, мама. Вдруг дядя Базар обидится. Не надо, мама! Не плачь!»
Вечером я сидел окружённый стеной молчания. Но вот ко мне подошла Садап, в глазах её были гнев и презрение.
— Я вижу, ты не прекратишь позорить нас. Бедняга Керим сгорел, спасая тебя, — тихо сказала она. — Ты явился причиной его смерти…
Я молчал.
Садап распалилась пуще прежнего:
— Ты прекратишь пить или нет?
Я не удержался и вновь заорал как сумасшедший:
— Не прекращу, не прекращу! Когда мы пойдём к себе домой?
— Если не бросишь, я для тебя больше не существую. Я не уйду отсюда. А ты забудь обо мне. Если ты мужчина, то должен встать на место Керима, поднять его детей. Но где такому ничтожеству сделать это. Вон отсюда! Глаза бы мои тебя не видели! Я сама выращу детишек Керима!
Я ушёл. У меня не хватило сил отречься от водки. А ведь Садап совершенно права. Я должен был заменить отца детишкам Керима. Это был мой священный долг. Но, поверишь ли, сынок, мне в тот момент такое и в голову не приходило.
И я запил. Ударившись в дикий разгул, я слышал всякое: и «дорогой Базар-джан», и «облезлый Базар-пьяница». На улице, случалось, ночевал. На чужих пирах опохмелялся незваным гостем. Пока водились деньги, изображал широкую натуру, поил других, потом, оставшись без копейки, клянчил на выпивку. Водка заменяла мне и мать, и ребёнка, и жену. В пьяном бреду вспоминал и Керима…
Я был уже никому не нужен, нигде меня не ждали. Завидев меня, старые товарищи переходили на противоположную сторону улицы. И вот, наконец, мне всё это надоело.
Однажды вечером я побрёл к одинокому тутовнику. Осушив там бутылку водки, я стал плакать пьяными слезами: «Ты свидетель, одинокий тутовник, на этом свете я никому не был верен… Я никому не нужен и не имею права жить. Прощай, одинокий тутовник!» С этими словами я растянулся поперёк железнодорожного полотна. Мне был не мил весь белый свет… Я заснул на рельсах. Вдруг чувствую, меня кто-то трясёт. Нет, думаю, это сотрясается земля от тяжести приближающегося поезда. Подняв голову, я увидел яркий свет фар. Ну вот и всё, думаю, прощай, одинокий тутовник. Прощай, Садап! Вдруг кто-то мощным рывком швырнул меня под откос. Поезд с грохотом пронёсся мимо.
— Ах, ты, негодник. Жить, значит, надоело? И не стыдно такое выкидывать, — раздался голос моего спасителя. — Ну, хватит валяться. Вставай, пойдём.
Я послушно пошёл вслед за пожилым бородатым человеком. Он привёл меня к себе, обмыл и одел, между делом расспрашивал о моей жизни. Несколько дней я жил у него. Бородатый и устроил меня сторожем в магазин, причём накрепко приказал: «Услышу, что пьёшь, добра от меня не жди».
После этого я обрёл какое-то равновесие. Бросил пить. Но стеснялся показываться на людях. Да и сейчас без особой надобности никуда не выхожу. Меня же из-под поезда вытащил твой дед Хадар-ага, сынок. Вот это был настоящий человек, жаль только, умер он рано.
Да, вот что было дальше. Хотя я и перестал пить, Садап не простила меня и не приняла. Домой не вернулась. Усыновила маленького сына Керима и осталась у них жить. Говорят, они там очень ладно живут. Ну, и дай бог. А я вот как старый филин на развалинах, живу один в своей хибаре. А на стене вон фотография Садап и Ениш-джана. Как затоскую, беседую с ними…
…Сынок, у тебя ещё всё впереди. Не досадуй на меня, что разболтался, время отнимаю. Если подлый друг — Каджар, то образец неверного друга — я. Отнявший жизнь у своего верного друга — негодяй. И это — тоже я.
Я не удержался, чтобы не расказать всё это тебе, сынок. Мне даже как-то полегчало. Да и ты теперь поближе узнал истинное лицо Базара-ага!
Но, как ни поносил себя старик, Мерген внутренне не мог с ним согласиться. Отчего? Оттого ли, что тот убелён сединой? Или из жалости, зная, как одинок и покинут Базар-ага? Мерген и сам не может этого объяснить, но в сердце его зародилась жалость и сочувствие.
Он ушёл от старика с тяжёлыми думами. Перед мысленным взором его прошли Керим и Садап, маленький Ениш… Ухмыляющийся Каджар… Разных людей встречал на своём пути Базар-ага.
Интересно, почему он рассказал всё это именно мне? — подумал Мерген и оглянулся.
Базар-ага так и стоял на пороге своей хибары, глядя ему вслед. Мергена снова охватило чувство жалости: «Видимо, не даёт ему покоя мысль о гибели друга, и с годами острей сознаёт он свою вину. Эх, Базар-ага… Если бы ты тогда не напился, не упал в воду… А у меня есть такой близкий и верный друг, как Керим? А Аталы? Когда Мерген заболел и лежал в больнице, тот ни разу не навестил его. Да что там говорить, — попросишь ручку или тетрадь, не даст, даже если есть… А когда Мерген напишет контрольную работу, тот сразу становится «другом». Может ли в таком случае Мерген считать его своим другом, таким же верным, как Керим? И Мерген покачал отрицательно головой. Нет.
А Назар? Назар неплохой парень. Мелким бесом он перед Мергеном не рассыпается, не называет его «другом». Но он по-своему привязан к Мергену. На лице Назара есть шрам. Он остался от следов пожара, вспыхнувшего на пшеничном поле. Назар вместе со взрослыми боролся с огнём. О проявленной в тот раз храбрости он никогда не вспоминает. Но, с другой стороны, он слишком вспыльчив и гневен, по любому поводу, не разобравшись, готов полезть в драку. Мерген однажды почувствовал к нему даже неприязнь. Это когда он дразнил и довёл до слёз соседку по парте Шемшат. Можно ли считать его другом?
А каков Берды? Нет, у Мергена вовсе не лежит к нему сердце. Чтобы дружить с ним, надо вмеоте курить и целыми днями пропадать на реке, ловить рыбу. А зачем всё это Мергену?
Вот одноклассница Гытджа очень симпатична Мергену. Она серьёзная, добродушная девочка. Когда Берды на уборке хлопка положил в свой мешок арбуз, чтобы приписать несколько лишних килограммов хлопка, Гытджа вывела его на чистую воду. Тогда бригадир Гельды-ага сказал ей: «Молодец, дочка. Ты такая же честная и прямодушная, как твой уважаемый всеми отец. А у честных людей всегда много друзей». Да, именно так и сказал. Берды же не знал, куда деваться от стыда. Молодец, Гытджа. И когда Мерген лежал в больнице, она пришла к нему. «Прости, Мерген. Целый день занималась с Хатыджой. Когда тебя нет, ока отстаёт ещё больше», — оправдывалась она. — Не могла не помочь ей».
Вот какая Гытджа. Конечно, с виду она далеко не красавица. Смуглая, большеротая. Она скорее похожа на мальчишку. Но смелая и принципиальная, и потому Мергену она очень нравится.
Акбилек… Акбилек… это собака Мергена. Когда он вспомнил о нём, то невольно улыбнулся. Вспомнился снегопад, когда он учился в четвёртом классе.
…Снег валил всю ночь и целый день. Мерген не мог идти в школу по такому снегу. Отец сам повёл его, А снег всё продолжал идти, а тут ещё ветер кружил и завихрял его.
Возвращался Мерген домой один по едва заметному следу, что проложили они утром с отцом. Он уже видел свой дом. И по привычке не пошёл вдоль улицы, а решил пересечь пустырь по косой, пройти мимо старенького деревца джиды. Мысль о тепле подгоняла его. «Сейчас мама даст мне чаю, приготовит яичницу…»
Погружённый в свои мысли, он совершенно забыл в заброшенном колодце вод джидовым деревцем. Отец как-то собрался было засыпать его, вышел с лопатой я принялся за дело, но помешал Мерген: «Не засыпай совсем, в нём так хорошо прятаться, когда играем».
И вот теперь Мерген угодил в этот колодец. Как не старался он выкарабкаться, ничего не получалось. Напротив, снег оседал, и Мерген опускался всё глубже и глубже.
— Ма-а-ма!..
Почему он тогда позвал мать? Видимо, от того, что человек во всякий трудный час привык ждать помощи и участия именно от матери.
И тут Мерген увидел Акбилека. Пёс, шумно дыша, разрывал лапами снег…
Вспомнился и другой случай. Однажды Акбилек подбежал к Мергену и принялся скулить, то и дело посматривая в сторону сарая. Видимо, он зачем-то звал мальчика туда. Когда Мерген зашёл в сарай, то увидел среди соломы крохотных слепых котят, которые жалобно пищали, а рядом с ними лежала со вздувшим-ся животом мёртвая кошка, их мать. Её, оказывается, ужалила змея. Обычно собаки и кошки не уживаются, Но Акбилек очень привязался к котятам, играл с ними и опекал их. Они тоже к нему привыкли. Акбилек — умный пёс.