Изгин — опытный охотник и рыбак. Некоторые поселковые насмешники говорят, что он отжил свое и теперь годен разве только в сторожа. Но Изгин не слушал их — он был охотником, сейчас охотник и умрет охотником.
Сколько исходил Изгин за свою долгую жизнь! На восточном побережье Сахалина нет урочища, где бы в погоне за удачей не побывал Изгин. Нет здесь ни одного залива, ни одной речки, где бы не рыбачил Изгин. Пусть кто-нибудь из этих «остряков» попытается посоревноваться с ним в знании залива, его мысков, бухточек, рек. Они и названия-то не все знают. Ведь не случайно в прошлое лето профессор из Москвы, такой же старый, как Изгин, когда записывал названия всех, даже малюсеньких, уже забытых многими речушек, бугров, мысов, бывших стойбищ, взял себе в помощники именно его. Хитрый старик: сам хорошо знает нивхский язык, а все равно просил разобрать, из каких слов состоит то или иное название.
Профессор приезжал вместе с нивхским поэтом — сыном сказительницы Тайгук. Поэт — частый гость Чайво, а профессор здесь впервые. Рассказывал, что хочет лучше изучить нивхские названия, обычаи — пишет книгу, что ли?
Как-то в тихий, на редкость солнечный день Изгин и профессор сидели на пологой ветхой дюне.
Изгин всунул босые ноги в нагретый песок и, не торопясь, вспоминал подзабытые названия, профессор не спеша записывал их.
Изгин смотрел на чистую страницу толстой тетради. Карандаш профессора коснулся ее, оставил маленький след. Вот карандаш медленно зашагал поперек листа, и за ним осталась цепочка следов. Но вот он помчался бойко, и цепочка за цепочкой, как волны на заливе, легли его следы.
В стороне послышался разговор. Кто-то говорил глухим голосом. Из-за бугра появился Латун — бригадир молодых рыбаков. На нем был черный пиджак и светлые брюки.
Ишь, выфрантился. Видно, сегодня рыбаки отдыхают, подумал Изгин. С ним — поэт, который сочиняет складные тылгуры — легенды. Это даже не тылгуры, стихи называются.
На другой же день после приезда поэт навестил всех стариков. Изгина тоже. Старик благодарил молодого человека: далекий гость принес ему свое почтение. Вот и сейчас он подошел посмотреть, как идут дела у стариков.
…Сын Тайгук родился и жил в Чайво до возраста пускания корня. Односельчане уже знали, что в поселке появится еще один очаг. Но юноша, подхваченный каким-то ветром, сорвался с родных мест и уехал в какое-то большое русское селение, которое, как рассказывают бывалые люди, находится на расстоянии полжизни пути, если идти пешком. Говорят, там большие дома-скалы, такие большие, что можно вселить в один из них всех жителей поселка Чайво с его колхозом, рыбобазой, метеостанцией, магазином и почтой, и тесно не будет. А домов столько, что, если даже заходить не на чай, а просто так справиться о здоровье жителей, понадобится много месяцев.
Сына Тайгук не было пять лет. Вернулся учителем и, как сейчас уже привыкли называть его нивхи, — поэтом. Те, кто слушал его выступление (слово это тоже появилось совсем недавно), утверждали: никогда не слышали ничего подобного.
Вскоре Изгин услышал его. Сам признанный сказитель, он поразился обилию ума, вложенного в те немногие слова, что составляют стихи. Поразился звучности этих слов, их стройности. Многие стихи поэта были одеты в мудрую печаль. Такое Изгину доводилось слышать лишь в годы своей юности из уст лучших шаманов.
Этого молодого человека с рюкзаком за плечами видели во всех нивхских селениях. Изгин встречал на своем веку не одного собирателя сказок. Но этот удивлял какой-то ненасытной жадностью к сказаниям: он мог их слушать часами.
Что греха таить, Изгин поначалу делал вид, что знает не много сказаний: кому охота тратить время на сказки и легенды, когда, например, пошла рыба. Да и язык устает.
Но вот однажды увидел Изгин на берегу несколько неводников с рыбаками и среди них — кто-то в белой рубахе. Вышел старик узнать, что заинтересовало столь солидных людей. И услышал неповторимое: казалось, само море вдруг обрело язык и заговорило с людьми — поэт читал стихи. Вокруг тишина. Даже слышно, как пена шуршит о борта лодок. А поэт стоял на груде невода, широко расставив ноги, и читал стихи. Его будто подхватила какая-то сила, и казалось, он вот-вот взлетит.
Поэт читал стихи о волне.
Изгин видел, как на бескрайнем океанском просторе что-то еле заметно сверкнуло. Плеск. Еще плеск. И зародилась маленькая волна. Играя с рыбьей стаей, она все росла и росла. И вот, выгнув спину, поскакала белым горностаем. Велик океан. Во все стороны одна даль, даль. И помчалась волна… Куда? Зачем?
Кто тебя приветит
нежным словом?
Кто тебя в просторных
далях
ждет?
Но ее никто и нигде не ждет.
Громадина волна, перед которой ничто не устоит, не знает, зачем она появилась на свет.
Ничему не рада,
ни на что не злишься,
У тебя, холодной,
никаких страстей.
Забавляясь силой,
вдаль стремишься,
В те края,
откуда
нет
вестей.
И вот она, громадная, и вот она, гривастая, и в ярости бессильная нависла над скалой. Мгновенье! И обрушится всей мощью на камни, и… только вспыхнувшие в лучах солнца брызги напомнят: была она громадная, могучая волна.
Поэт кончил читать. Все молчали, захваченные страстным чтением.
Изгину жаль волну, так зря растратившую свою огромную силу. Какая-то смутная, необъяснимая тревога охватила старика, вытеснила все его повседневные маленькие заботы. Она стала стучать в висках с настойчивостью дятла, добирающегося до личинки короеда. Только заметили односельчане — с тех пор уже не поэт искал встречи со сказителем, а старый человек шел к поэту и торопился выложить все, что слышал от разных сказителей за свою долгую жизнь. И рассказывал до тех пор, пока неутомимый молодой человек не сдавался:
— Дедушка, передохнем.
…И вот стоит поэт перед стариком, высокий, обветренный, как и все нивхи, с живыми, на редкость большими глазами, окаймленными черными ресницами. Брови — вразлет, как ястребиные крылья; тонкие, цвета клюквы, губы.
— Работайте, работайте, — мягко сказал поэт.
Чувствовалось: он смущен, что своим приходом помешал людям.
— Мы с Латуном просто хотели посмотреть, как вы работаете.
Изгин обрадовался молодым людям: им тоже интересно, что говорит старый человек.
— Присаживайтесь, нгафкка, — обратился Изгин к поэту. — И ты присаживайся, бригадир, — обратился старик к Латуну.
— Раз уж сошлись вместе профессор, поэт и сказитель, надо говорить о том, что всем интересно, — сказал Изгин, лукаво прищурив и без того узкие глаза.
«Сейчас что-нибудь расскажет», — будто неожиданной приятной находке обрадовался поэт.
— Вы, конечно, слышали, что среднее течение нашего залива у пролива называется Харнги-ру. Но не знаете, откуда взялось это название. — Старик обвел собеседников испытующим взглядом.
Когда Изгин сказал, что среднее течение залива Чайво у пролива носит название Харнги-ру, профессор посмотрел на собеседника с нескрываемым любопытством. Совсем как подросток, которого посвящают в тайны охоты.
Харнги-ру… Харнги-ру… Пожалуй, никто в поселке не задумывается над тем, почему среднее течение у пролива называется Харнги-ру. Называется так, и все. И никому нет дела до происхождения этого названия.
Харнги-ру — Озеро гагары. На заливе, и вдруг озеро! Разве может быть такое?
…Очень давно юному Изгину дед (память о нем добрая) рассказал, откуда взялось это странное и загадочное название.
Длинный, сплошь покрытый кедровым стлаником и низкорослым ольшаником остров, что лежит посредине залива Чайво, некогда был намного шире, чем сейчас. А на том острове — озеро.
Как-то гагары пролетали над заливом и нашли этот остров с озером. Озеро удобное: залив под боком, за пищей далеко летать не надо.
И поселились гагары на этом озере. Свили гнезда. Кормят детенышей живой рыбой. Досыта кормят: рыба рядом, сама лезет в клюв.
Детеныши растут сытые, ленивые. Лежат себе в теплых гнездах и только раскрывают клюв, чтобы принять рыбу от родителей. Ни летать не хотят, ни ходить. Так отлежали ноги, что и по сей день не разгибаются. Потому гагары и не умеют ходить. А ведь другая птица и летает по воздуху, и ходит по земле.
Развелось гагар в озере больше, чем комаров в тайге. Они пожрали всю мелкую рыбу в заливе. Старые рыбы забеспокоились — их роду приходит конец. Обратились они со своим горем к хозяину моря Тол-Ызнгу.
Приплыл Тол-Ызнг к острову. Говорит гагарам:
— Птицы вы, птицы! Вы наделены крыльями — расстояния вам нипочем. Вы наделены умением плавать на воде и под водой — шторма вам не страшны. Пищу добыть — вам ничего не стоит. Но вы больше калечите рыбу, чем едите. Поселитесь снова в отдаленных озерах. Тогда будете ценить пищу, не будете зря уничтожать рыбу.
А гагары тянут шею, чтобы через прибрежные бугры увидеть Тол-Ызнга. И вытянулась шея у гагар длинная-длинная.
Тол-Ызнг снова обращается к гагарам:
— Птицы вы, птицы!
А гагары издеваются над ним:
— А, а, а, а-а!
Знают, что Тол-Ызнг не достанет их. Он только в море хозяин. Через берег он не страшен гагарам.
Разгневался Тол-Ызнг. Поднял в море страшную бурю. Волны набросились на берег острова, ударили в склоны прибрежных бугров. И вскоре разрушили узкий перешеек, что отделял озеро от залива.
Еще дед Изгина видел маленькую бухточку, врезанную в остров, — все, что осталось от озера.
А теперь и бухты нет — прямой, круто обрывающийся к волнам берег.
Гагары разлетелись кто куда.
А море продолжает гневаться и по сей день — все рушит и рушит берега…
Старик умолк. Но будто видел: над обрывом в молчаливом крике нависли крючковатые, как пальцы стариков, оголенные корни. Им не за что ухватиться. И валятся, валятся в море деревья и кусты.
Исчезло озеро Харнги-ру. Исчезло много прибрежных дюн. Все рушится. Все исчезает и исчезнувшее забывается. Ничто не вечно. Вечно только время.