Изгину взгрустнулось от этих невеселых мыслей. Он шевельнул ногой. По склону дюны побежала струйка песка. И вот уже ручей низвергается вниз, к воде. Волны подхватывают песок, и течение выносит его в залив. Пройдет немного лет, и не станет дюны, на которой сидит Изгин. Да и сам Изгин скоро умрет.
Грустно и печально старику. Но тут он взглянул на собеседников, встрепенулся: профессор и поэт торопливо записывали в тетради его слова, слова старого охотника и сказителя. Цепочка за цепочкой легли волны на чистые листы, вечные волны.
И старик подумал: вечна и жизнь. Она передается из поколения в поколение.
Через полмесяца поэт уехал домой в областной город. С наступлением перелета птиц в сторону полудня уехал и профессор.
И остался старый сказитель один. Наедине со своими мыслями и настроением…
Прошлое лето было большой радостью в одинокой, ничем не прикрашенной жизни Изгина. Он лелеял надежду на его повторение. Но не приезжал ни профессор, ни поэт. Говорили, что поэт уехал в Москву. Надолго.
Теперь Изгин целыми днями чинил лодку и сети. Это занятие стало его повседневной радостью.
Хоть стар Изгин, но он остался охотником и рыбаком. За свою долгую жизнь он хорошо изучил нрав залива. Кто лучше всех в селении определяет изменчивое течение? Некоторые бригадиры на рулевых веслах делают маленькие царапины — отмечают дни большой и малой воды. А Изгина увези хоть куда, продержи его там сколько угодно времени — вернется к родному заливу, взглянет на его лицо и скажет: сегодня третий день большой одинарной воды, через неделю будет двойная вода.
Как-то вышел Изгин на берег, взглянул на залив и заметил — через полчаса вода слегка отхлынет. Но никто и не собирался на рыбалку. Изгин торопливо направился к Латуну, бригадиру молодежной бригады. Застал у него многих рыбаков. Латун гостеприимно поднялся навстречу старику и предложил стул. Старик пошел мимо высокого неудобного стула, сел у стены на пол, накрест подогнув под себя ноги, и, хитро прищурив щелки-глазки, сказал:
— Уже май месяц, а медведь все еще спит в берлоге. А осенью он удивится: «Что-то произошло в природе — лето на месяц стало короче».
Молодые рыбаки поняли намек.
— Что вы говорите, дедушка! Толчок будет завтра, — уверенно сказал Латун.
— У человека есть слабость: когда он разучится делать свое дело, начинает поучать других. — Это сказал Залгин, редкий среди нивхов грубиян, не признающий разницы ни в возрасте, ни в положении. Товарищи не любили его за это.
А Изгин надел потрепанную оленью шапку и гордо вышел.
Через час молодые рыбаки стояли на берегу — тянул слабый отлив. Рыбки, резвясь, выпрыгивали из воды и, сверкнув жирными брюшками, возвращались в родную стихию. Рыбаки оживленно о чем-то спорили. Все это Изгин видел из окна своего дома.
А поздно вечером, когда рыбаки вернулись с рыбалки, использовав только один отлив, они увидели Изгина, который шел с независимым видом: руки заложены за спину, голова запрокинута, будто старая шапка вдруг настолько отяжелела, что оттягивала ее назад.
— Дедушка, — донесся до него виноватый голос Залгина.
Изгин даже не обернулся.
— Дедушка, а дедушка! — слышится глухой, хриплый голос.
Это обращается уже бригадир. Ну что ж. Ему можно ответить.
Молодые рыбаки окружили старика.
— Дедушка, бригада просит извинить Залгина. — Это сказал бригадир. — И еще, дедушка, я уже третий сезон бригадиром, а нет-нет, да и ошибусь с этим проклятым течением. Научите меня совсем не ошибаться.
Изгин внимательно посмотрел на Латуна, потом перевел суровый взгляд на Залгина, стоявшего с опущенной головой. Видно, здорово ему досталось от друзей. Старик глубоко и спокойно вздохнул. Примирение состоялось. Кто теперь посмеет сказать, что Изгин никому не нужен! Человек — он всегда людям нужен. Пусть он будет инвалидом или глубоким старцем.
Напротив дома Изгина — тонь. Ее так и называют — Изгинская. Когда здесь мечут невод, старик выходит из своего жилища, становится около питчика, который с помощью деревянного кола регулирует замет и натяжение невода, и вслух дает оценку замету. А увидев, как прибрежной струей выносит начало невода, кричит:
— Смотрите, люди! Бригадир выставил пузо! Видно, слишком много рыбы вошло в невод. Видно, не под силу бригаде притонить его. И бригадир, жалеючи людей, загородил рыбе вход в невод!
Питчик пробежками пытается исправить оплошность бригадира, но замет, считай, пропал.
Изгина недолюбливали за его острый язык и старческую настырность. Но он относился к той категории людей, которые всегда бывают правы. И потому его уважали. Колхозное начальство считалось с его мнением, но решило, что будет лучше, если держаться от него подальше: уж очень откровенно говорит Изгин о самых неприятных вещах в работе и поведении членов правления и председателя колхоза. Рядовые же колхозники поддерживали его — пусть говорит.
Но с годами боевой дух старика истощался. А последнюю зиму он пережил с трудом. Почти не вставал с постели. Мучил старый, как он сам, недуг — ревматизм. А тут еще заболел воспалением легких и чуть не ушел в Млы-во — селение усопших. Поднялся только весной. Летом мало общался с сородичами. Лишь изредка спрашивал: не слышно, приедет ли нынче поэт?
По селению уже не ходили его остроты. Не докучал бригадирам своими замечаниями…
— Угомонился, — говорили одни.
— Как бы нынче он не того… — шептали другие.
Вот уже третий год колхоз застраивается новыми домами. Посеревшие от времени старые избы были возведены еще руками Изгина и его сверстников. Они отслужили свое, и колхоз построил новый поселок чуть выше прежнего. Старые же дома разобрали на нё.
Нынче летом последние семьи въехали в новые дома. Изгин же ни в какую не согласился покинуть свое старое жилье. Его дом теперь стоял оторванно от пахнущих смолой коттеджей. Колхоз слегка починил жилище старика. С переселением от него отстали.
Изгин остался совсем один. В мае он ждал наступления июня — месяца хода горбуши. В июне с нетерпением ждал хода кеты, который бывает в конце августа. Он заготовил много юколы и все роздал сородичам. Односельчане удивлялись его беспечности: себе-то ничего не оставил…
И опять по селу пополз шепот:
— Пожалуй, нынче он того…
С особым нетерпением старик ждал наступления зимы. Бывает такое. Справится человек со своими насущными делами и однажды ловит себя на мысли: дела поменьше и не очень важные закончены, а главное, большое еще далеко впереди. Сделать бы его сейчас, да нельзя — не время. Остается, одно — мучить себя изнурительным ожиданием.
Изгин уже давно закончил приготовления к зиме. И теперь скучал от нечего делать и ругал время за его неспешность. Старик открывал дверь. Та выводила печальную песню, которая тоской входила в его душу. Открывалась дверь, и вместе со светом в глаза лезли старые, никому не нужные лодки. Их даже на дрова никто не порубит. Пропитанные насквозь солью, они способны только тлеть, испуская едучий дым.
А ведь когда-то и их водили пузатые и деловитые мотодоры. Наполненные живой сельдью, они важно подходили к приплоткам, где их радостно встречали сортировщицы и шумная ребятня. Когда-то и с ними заигрывали волны, плескались вокруг и играючи прикасались к ним щеками.
А теперь они, никому не нужные, забытые, лежат на берегу. Лишь ветер навещает их, проникает сквозь щели, равнодушно гудит в пробоинах и улетает по своим, только ему известным делам. Да дождь, видя их беспомощность, злорадно пляшет по открытым днищам. Старику жалко их, и его глаза покрываются голубовато-белесой пленкой грусти. Старик старается не глядеть на лодки, у порога звучно сморкается и мучительно думает — чем бы сегодня заняться?
Потоптавшись минуту в нерешительности, не спеша поворачивается и, сутуло пригнувшись, влезает в низкую дверь. Медленно проходит в наполненную сумраком комнату. И начинает переставлять прочные сиденья — чурки от лиственницы — от стены к нарам, потом от нар переносит их в угол, где грудится всякий хлам: дырявый брезентовый дождевик, заплатанная ватная телогрейка, грязное белье. Валко ступает в сторону, примеривается, снова хватает чурку, несет в передний угол и ставит к свежевыскобленному пыршу — обеденному столу на коротких, с рукоятку ножа, ножках.
Эта странная для постороннего глаза привычка появилась у Изгина давно — когда он вошел в рыболовецкую артель и закрепился на месте.
До времени пускания корня Изгин прожил, как и все нивхи: год у него был строго разбит на сезоны. Когда солнце при своем заходе делает самый длинный в году шаг — это сезон лова горбуши. Многотысячные стаи лосося идут из моря в реки на нерест. И человек выезжает на облюбованное еще предками урочище и заготовляет нежную юколу.
Когда деревья и травы остановят свой буйный рост и, отдав земле свое наследство, устало отдыхают, из моря прет старший брат лососей — кета. И человек срывается за косяком рыбы в новые места.
Но вот пришли холода. По утрам гулко гремит подмерзшая земля, обильно падает первый, уже «настоящий» зимний снег, которому суждено растаять весной последним. Бодрящий воздух, мягкое поскрипывание еще не схваченного морозом снега тревожат сердце. Человек чувствует, как он наливается новой силой. Притихает на какое-то мгновение, потом вдруг заволнуется, заспешит. И переезжает всей семьей с оголенного побережья моря в Тул-во, где под защитой тайги не страшен никакой буран. Зима долгая-долгая. Но вот солнце стронуло с самого короткого дня. Месяца через два мужчины заканчивают сезон охоты на соболя и вскоре переезжают в кэт-во[44] и открывают сезон охоты на морского зверя во льдах.
Каждый переезд — это новые места, новые дела, новые радости. И так из года в год в течение многих лет.
Когда организовалась рыболовецкая артель, пришел конец такой жизни. Изгина мучила тоска по вольным переездам. Каждодневная многолетняя работа в колхозе приглушила эту тоску. В последние годы вновь заговорил властный зов тайги. Но старость и болезни держали Изгина в четырех стенах темного приземистого дома.