Впервые о легенде я услышал уже не поманю от кого. Услышал во время одной из многочисленных ночевок на охоте или рыбной ловле. Тогда попался ничем не примечательный рассказчик. Он отделался лишь тем, что сказал: вот раньше были собаки! Куда сегодняшним собакам до них. И только назвал имя легендарной собаки, добавив, что упряжка во главе с Тынграем не знала поражений.
Второй раз услышал я об этом через несколько лет, зимой, и вот при каких обстоятельствах.
Я приехал в свой родной поселок Ноглики на праздник народов Севера. В районном центре собрались рыбаки, оленеводы и охотники за десятки и сотни километров, чтобы посостязаться в стрельбе из лука, гонках на собаках и оленях, нивхской борьбе и других видах спорта.
Гонки на собаках выиграл каюр из Пильтуна, самого северного селения на восточном побережье. Упряжка у него выделялась среди других: собаки высоконогие, поджарые, с развитой мускулатурой, со стройной аккуратной головой. В беге они неутомимы и резвы.
После гонок я встретился с каюром. Мы знали друг друга: были школьными приятелями. Разговорились. Он много расспрашивал о жизни в городах на материке. Мой приятель ни разу не бывал дальше районного центра. Но это не мешало ему быть хорошим рыбаком и отличным каюром.
Когда зашла речь о соревнованиях, мы тут же заговорили об упряжках. Говорили с интересом. Мой приятель — большой знаток ездовых собак. Он отметил, что собаки из разных селений отличаются друг от друга: то ли мастью, то ли размерами, то ли экстерьером в целом. И даже характером.
О своей упряжке только сказал то, что выводил ее долго, строго отбирая производителей. Мой друг признался, что не любит угрюмых собак: угрюмые и в работе нерезвые. Особенно трудно давалось ему перевоспитание характера своры. И тут он сказал, что его любимцы — далекие потомки того легендарного Тынграя, о ком и по сей день рассказывают легенды. А Тынграй был угрюмым псом…
Второй раз услышав это имя, я уже не мог не записать легенду о Тынграе. Но мой приятель не унаследовал от своих предков дар рассказывать, да и относился к легендам и преданиям как не стоящим внимания пустякам.
И все-таки помог мне мой приятель. Сказал, что, если верить преданиям, Тынграй происходил с побережий Лунского залива. Эту версию подтвердили и другие каюры, что постарше нас. А тут мне еще сообщили, что с недели на неделю в стойбище на берегу Лунского залива состоится медвежий праздник. Весть привез охотник-соболятник. Он приезжал в райцентр сдавать пушнину.
Через день меня уже мчали быстроногие собаки. Предстоял путь более чем за сотню километров через залив, соболиную тайгу и перевал.
В три дня мы доехали до стойбища Миях-во. Стойбище — в нескольких километрах от оголенного берега. Оно защищено от студеных ветров низкорослыми рощами корявой лиственницы. В двух-трех километрах в глубь острова — отроги хребта, изрезанные распадками и покрытые хвойным густолесьем, — излюбленные места соболей.
В стойбище из четырех домов жил род Сакквонгун — таежные охотники. Мы приехали за несколько дней до праздника.
Наши хозяева — люди Сакквонгун — оказались по-нивхски гостеприимными. Днем они занимались охотой и другими делами. А вечера отдавали тылгурам. Иногда мы слушали нгастуры[50] о необыкновенных путешествиях какого-либо безымянного меннгафкка[51].
В один из вечеров я сказал, что видел на празднике пародов Севера упряжку, которая состоит из потомков легендарного Тынграя у человека из рода Сакквонгун. Именно люди Сакквонгун воспитали Тынграя и были его первыми хозяевами.
В то время род Сакквонгун не был многочисленным. В стойбище Миях-во стояло несколько то-рафов, покрытых корьем и землей.
В одном из то-рафов жила семья: хромоногий мужчина, который мог кормить только одну жену, его жена, красивая женщина, и их десятилетний сын. Несколько родов предлагали красивой женщине, когда она была не замужем, перейти к ним, но ее родители свято хранили обычаи — отдали свою дочь в род ымхи — зятей.
Хромоногий был старательный кормилец. Но не всегда удачей заканчивались его старания. А долго преследовать добычу он не мог.
Зимой хромоногий ловил пушного зверя. Он не мог ходить далеко и ставил ловушки сразу за стойбищем. Потому не часто приносил добычу домой.
Весной он ездил вместе с сородичами в море, во льды бить нерпу. Охота на нерпу требует сноровки. Но откуда взяться сноровке, если охотник хромоногий? И сородичи брали его гребцом. При дележе добычи хромоногого не баловали вниманием.
Только летом хромоногий мог один промышлять. Он вместе с женой сплетал из тонких ветвей тальника тек-ко — ловушки на рыбу — и ставил их в горных речках. Много ли, мало ли добывали они рыбы, но делали кой-какой запас юколы и как-то тянули до весны.
А если весна затягивалась — первой начинала голодать семья хромоногого.
У хромоногого было всего три кобеля и одна сука. Он не мог держать целую упряжку — собаки требуют много корма. И когда нужно было заготовить дрова, хромоногий запрягал в легкую нарту трех своих тощих кобелей и медленно исчезал в ближайшей роще. А потом люди видели: из рощи выходила странная упряжка — те же три тощих кобеля и вместе с ними тянул нарту хозяин.
У хромоногого была одна радость — сын. Мальчик рос смышленым. И отец делал все, чтобы передать сыну свои нехитрые секреты рыболовства и охоты.
В свои десять лет мальчик уже умел точить наконечники гарпуна, умел различать следы зверей и узнавать птиц по их голосам.
Мальчик любил собак, и те отвечали ему взаимностью. В сырые вечера в начале осени мальчик помогал матери варить на костре похлебку для собак. Когда выпадал первый снег, он запрягал всех трех кобелей в упряжку и с веселым криком носился вверх и вниз по-над берегом реки. Об одном мечтал мальчик: когда будет юношей, заимеет свою упряжку. И не какую-нибудь там, а самую отборную. Чтобы она везла с весенней охоты тяжелую нарту, груженную жирными нерпами и лахтаками, которых добудет удачливый юноша; чтобы она везла хозяина по весеннему насту в отдаленные стойбища в гости; чтобы она не знала поражений в гонках.
Однажды весной кто-то заметил: один из нё ограблен. По следам определили: нё ограбила собака. Следы собаки были крупные, но аккуратные. Они вели в лес.
И с тех пор неизвестная собака стала проникать в закрытые нё и пожирать юколу и скудные запасы нерпичьего жира.
Люди, чтобы поймать пса-грабителя, выставили ловушки с приманками. Но собака будто обладала человеческим умом: она ловко обходила настороженные ловушки и безнаказанно брала приманку.
Тогда жители стойбища решили травить дикого пса домашней сворой. Отобрали несколько крупных и злобных кобелей и стали караулить дикаря.
Но тот не появился в ту ночь. Караулили и в следующую ночь. Но пес будто знал, что его ждет, и опять не появился. А люди сменяли друг друга, но продолжали караулить каждую ночь. И вот на шестую ночь появился дикий пес. По-видимому, голод выгнал из леса. Нет, люди не видели его. Но откормленные кобели вдруг яростно взлаяли и один за другим помчались к крайнему нё. При сильной луне было видно: от нё к лесу стрелой метнулась длинная тень. Кто-то утверждал, что заметил, как луна высеребрила его рыжеватый загривок и сделала пса каким-то неземным.
Долго доносился лай, отдаляясь. Но вот лай перешел в рык и рев. Было ясно: свора нагнала дикаря. И люди облегченно подумали: теперь стойбище избавится от грабителя. Вдруг взметнулся визг и оборвался. «Конец», — подумали люди. Но тут же недоуменно переглянулись: лай донесся с новой силой и вскоре потух вдали.
Когда рассвело, хозяева взяли вернувшихся кобелей на сворки. И увидели: у одного кобеля до основания разорвано ухо, у другого прокушена лапа, у третьего на загривке зияет рваная рана, а четвертого, самого могучего, не узнать: морда разбита, будто колотили по ней обухом топора. И подивились люди, какой же силой и ловкостью надо обладать собаке, чтобы отбиться от целой своры ездовых кобелей!
Прошло несколько спокойных ночей. И так уж случилось, что мальчик, сын хромоногого, выйдя поздно вечером за дровами, увидел: огромный стройный пес желтой масти воинственно прохаживался среди привязанных к кольям трех тощих кобелей, а те покорно прижимали уши, приседали и водили куцыми обрубленными хвостами.
Когда вышли взрослые, пса уже не было. Только три тощих кобеля пристально смотрели куда-то в ночь.
Наутро жена хромоногого вынесла объедки от скудного завтрака, чтобы дать непривязанной суке. Обычно сука поджидала у порога, когда ей вынесут эти объедки. Но на этот раз ее нигде не было.
Женщина громко звала собаку, но та не появлялась.
Женщина так и не дозвалась, пришлось отдать объедки кобелям-бездельникам, от которых летом нет никакого проку.
Сука объявилась через три дня. Она стелющимся шагом подошла к хозяйке, лизнула ей ногу. Увлажненные глаза полны усталости. Она была какая-то другая: шерсть на ней лоснилась, будто ее долго откармливали; когда ее звали, она словно не слышала. Она теперь подолгу лежала на солнцепеке и старательно вылизывала себя, не отвечала на ласковый зов мальчика. Она была озабочена какой-то великой заботой. Казалось: в мире существует она одна.
Прошло два месяца, и однажды утром хромоногий воскликнул:
— Хы! Да наша сука отяжелела!
Как-то в середине лета, когда мальчик с отцом вернулись с рыбалки и привезли матери жирных красноперок, мать загадочно улыбнулась и сказала сыну:
— Сходи-ка в конуру, посмотри.
Мальчик вышел посмотреть. И что увидел: из-под усталой суки выглядывали маленькие игрушечные лапки с белыми коготками и тонкие мышиные хвостики с белесой редкой шерстью. Лапки и хвостики беспокойно шевелились, и снизу, из-под суки, доносилось недовольное попискивание щенков, ищущих соски, и сочное торопливое причмокивание тех, кто сосал молоко матери.
Вслед за сыном подошел отец. Он криво уставился на суку и усмехнулся почему-то горько. Потом резко наклонился, сдвинул суку ногой, схватил одного щенка за задние лапки и перевернул. Сказал: «Щенок-кобелек». Схватил второго, потянул кверху. Но щенок намертво всосался в розовую пухлую соску, обхватив ее такими же розовыми лапками. «Ох и жадный ты!» — сказал хромоногий, не то сердясь, не то поощряя. Взглянув между задних лапок щенка, отец сказал: «Щенок-кобелек»…