залив.
Было голодно. Помню дни, когда одну наважью юколу мы делили пополам с моим аки — старшим братом.
Отца помню плохо. Но помню, как моя скрученная ревматизмом мать, забыв свои недуги, опираясь на палку, радостно выходила на студеный берег залива и садилась свежевать огромные туши лахтаков. Длинные, изогнутые ножи ловко ходили в слабых руках. Мне было радостно, потому что мать брала меня помогать. Она прорезала брюхо морскому зверю, я поддерживал края шкуры с толстым, в ладонь, салом. Поддерживать сырую шкуру — трудное дело: руки быстро уставали, и шкура выскальзывала из рук, звучно шлепалась в песок. Мать бранила меня, но я не обижался.
Когда мать срезала сало с шеи, груди и брюшины лахтака, к нам подходил аки. Он переступал через могучую шею морского великана, вонзал в основание шеи острый нож, выкованный из японского напильника дедушкой Мамзиным, налегал всей силой на костяную рукоять, и грудь с хрустом распарывалась, обнажая перерезанные белые ребра. А перерезать их мог только сильный мужчина, и мой аки прекрасно справлялся с этим делом.
Аки разрубал лахтака на много кусков, прорезал в каждом дырочки, чтобы можно было продеть в них пальцы, и я носил мясо в нё — амбар, очень похожий на избушку на курьих ножках из русских сказок. Сало, нарезанное большими кусками, носил сам аки.
Затем все мужчины садились за пырш — низкий столик, скрестив по-восточному подогнутые ноги. Мать подавала нам еще теплую кровавую печенку. Каждый своим ножом разрезал ее на мелкие кусочки и, обмакнув в раствор соли, не спеша ел. Я глотал шумно, подчеркивая этим, что добыча охотников очень вкусна и я, которого они кормят, доволен ею. Мать и сестра садились за другой пырш, погружали пальцы в расколотый череп лахтака и выбирали нежный мозг. К великой радости моей сестры, голова у лахтака большая, с полведра.
Аки ездил на весеннюю охоту с отцом в лодке-долбленке. Как и все взрослые нивхи, он мастерски правил шаткой, круглой, как бревно, лодкой. Сколько я помню, он ни разу не перевернулся в ней. Это — искусство, доступное только настоящим охотникам-зверобоям.
Охотники привозили много нерп. Никто не спрашивал, кто из них добыл больше, потому что у нас не принято спрашивать, кому люди обязаны пищей, если в охоте принимало участие двое или больше мужчин. Это и не важно, важно, что люди сыты.
Когда снег растаял, а льды угнало течением и ветрами в море, и я стал бегать босиком по буграм за бурундуками, исчез отец. Исчезли отцы многих моих сверстников. Позже я узнал: они ушли на войну.
Раньше мы любили играть в игру «олени и охотники», которая требовала от «оленей» умело скрываться в кустах, а от «охотников» — угадывать, где спрятались «олени», и подходить сторожко, чтоб ни одна ветка не хрустнула под ногами. Теперь же мы, разбившись на две команды, играли в «войну».
Мой аки и русский мальчик Славка были командирами. У Славки глаза прозрачные, будто из стекла. И мне очень хотелось потрогать их — вдруг они на самом деле стеклянные.
Одна команда пряталась в кустах, а другая наступала. Когда мимо куста, где я замаскировался, проходил «противник», я поднимал крученый сук, похожий на обгорелую трубку дедушки Мамзина, и тихо стрелял:
— Кх!
Если «противник» не слышал моего выстрела, стрелял громче и несколько раз:
— Кх! Кх!
Часто мы всей «армией» ходили в атаку. Тогда Славка, став в позу взаправдашнего полководца, каких показывают в кино, громко кричал: «За мной! Ура-а-а!» И его «армия» поднималась навстречу нам. Я громко стрелял из моего сучка. Сучок у меня волшебный: он мог быть и пистолетом, и автоматом — в зависимости от того, что мне хотелось иметь в данное время.
Я стрелял в Славку, потому что «убить» командира всегда почетно. Но Славка не падал. И тогда волей-неволей начиналась рукопашная, которую мы все любили. Вообще-то раз в тебя стреляют, да еще длинными очередями, полагалось падать. Когда стреляют одиночными выстрелами, можно сказать, что тебя лишь ранили, а то и вовсе промазали. А я стрелял в Славку длинными очередями и в упор. Но он все равно хватал меня сильными пальцами и больно бросал на землю. И когда я начинал шумно и обиженно протестовать, он пренебрежительно отвечал:
— Не хнычь! Вы же — «немцы», а мы — «наши». Мы должны победить!
А потом, махнув рукой, говорил:
— Давай по новой!
И мы начинали игру сначала, на этот раз мы — «наши», а Славкина команда — «немцы». Но все равно повторялось то же самое: Славка не хотел проиграть ни одного сражения. И на наше возмущение отвечал:
— У-у-у, молокососы! Что вы, не знаете, что на войне сейчас наши отступают?
Потом, опять махнув рукой, сокрушенно говорил:
— Да и откуда вам знать? Ме-люз-га-а-а.
После этого мы возвращались к милой игре «олени и охотники»!
Со временем мы стали играть все реже и реже. Дети, как могли, помогали дома своим матерям. Каждый день я ходил в лесок за хворостом. И всегда брал с собой свой волшебный сучок. На этот раз он превращался в охотничье ружье. «Оленями» были ветвистые кусты корявой ольхи.
Иногда играл в «охоту» дома, во дворе. Я скрадывал «уток» — консервные банки — и стрелял из-за угла дома. Все банки были ржавые, еще времен моего отца.
Уже давно недоедание в нашем доме стало таким же обычным и частым явлением, как дни и ночи.
Мой аки, которому в то лето исполнилось четырнадцать лет, ушел в рыболовецкую бригаду. Но рыбу мы видели нечасто, потому что сдавали все, даже мелочь и сорную рыбу: большеротого, брюхатого, тощего бычка и морских ершей, которых сейчас никто и за рыбу-то не считает.
Аки приходил с рыбалки усталый и промокший. Мне становилось неловко, когда я видел брата, измученного изнурительной работой.
Дед Мамзин, старший в нашем роду, древний и дряхлый, научил меня удить рыбу. И я иногда приносил домой небольшой улов.
Сам же дед целыми днями сидел на осыпающемся склоне песчаного бугра, пристально и долго смотрел в бинокль на море. Может быть, он ждал, когда среди беснующихся валов-волн появится маленькая точка — катер, который привезет моего отца с войны. Но отец не приезжал, дедушка с угрюмой настойчивостью проводил все время на берегу и смотрел в бинокль.
Когда наступили голодные дни, я стал часто поглядывать на отцовское ружье, висящее на пышных; по пятнадцати веток, оленьих рогах. Оно могло как-то помочь нам. Но некому было воспользоваться им — единственный мужчина, кормилец семьи нашей, мой аки, все дни находился на тони.
€ ружьем были связаны далекие воспоминания о вкусной печенке, нежных плавниках и ластах лахтаков и нерп, воспоминания о жирных супах из уток и гусей, оленины и о сердце того медведя, которого отец добыл в тайге.
Сердце дали мне, чтобы дух могучего хозяина гор и тайги отогнал от меня страх и я вырос в сильного мужчину, удачливого добытчика.
Стрелять из настоящего ружья — мечта всех нивхских ребятишек-малышей. Я не раз просил брата дать выстрелить просто так по какой-нибудь мишени и хотя бы на мгновение почувствовать себя взрослым. Но он не давал — охотничьего припаса было в обрез, да и мал был я. Но в день, когда мне исполнилось восемь лет, аки разрешил мне выстрелить из ружья.
Он сказал:
— Хаскун, вот тебе два патрона. Иди потренируйся по куликам. Только крепче прижимай приклад к плечу — ударит больно.
В это время у нас сидел Славка. Он посмотрел на меня как-то необычно. Никто до этого не смотрел на меня так. В глазах Славки холодно сверкнул и еще долго мерцал огонек удивления. Я взял ружье и выбежал, боясь, что брат передумает.
В коридоре у истоптанного дощатого порога под ноги мне попался крученый сучок, который мог быть и автоматом, и пистолетом, и охотничьим ружьем. Я замахнулся ногой, чтобы закинуть его куда-нибудь, но спохватился, поднял и засунул в щель между досками разбитой завалинки: может, еще пригодится когда-нибудь.
Было жаль тратить драгоценные патроны на мелких куликов, которые большими стаями скапливаются на береговой отмели, и я побежал на болото в надежде найти уток. Пройдя кустарники, я взобрался на песчаный бугор. И увидел: внизу, в луже посредине маленького болота, плавают две утки.
Нивхские дети моего возраста знают почти все виды диких уток. По небольшим размерам, маленькой голове, тонкому клюву, темно-пестрому оперению и суетливым, движениям я определил, что это чирки. Они плавали, глубоко погрузив головы в воду, над водой забавно торчали их вздернутые хвосты. Иногда они клали головы на воду и быстро-быстро работали клювами. До меня доносилось их частое щелоктанье, похожее на журчание ручейка: утки, как сквозь сито, процеживали воду через зубчатые края клюва, а на широком чувствительном язычке оставались рачки и другая болотная мелочь. Изредка утки поднимали головы и оглядывались — нет ли опасности.
Это была моя первая охота. Никто не учил меня законам охоты: брату не до меня, дедушка Мамзин уже несколько лет не охотился — силы оставили его, а другие мужчины нашего рода были на войне. Не знаю, откуда у меня появились повадки охотника, скорее всего это передалось по наследству.
До уток далековато, и я решил скрасть их. Для этого нужно было спуститься по оголенному склону бугра, проползти до заросшей багульником кочки и с нее стрелять. Еще можно было бы дать большой круг за буграми, обойти болото и стрелять с противоположного берега из-за кустов кедрового стланика. Но этот план я тут же отверг, потому что требовалось много времени, а я боялся, что утки улетят.
Оставалось — скрадывать на виду у уток. Моя одежда — рубаха и брюки цвета хаки — не выделялась на фоне песка, и я решился. Когда обе утки опустили головы в воду, я вышел из ольшаника и, не спуская с них глаз, сделал несколько быстрых шагов.
Одна утка подняла голову. Я мгновенно остановился и застыл в очень неудобной позе — с отставленной рукой, в которой держал ружье. Я даже перестал моргать.
Заметит или нет?
Утка повернула голову. Вот сейчас взмахнет крыльями, за ней, так и не поняв в чем дело, ошалело взмоет в воздух и вторая, с крыльев мелкой дробью посыплются брызги.