Утка наверняка заметила посторонний предмет, но ее смутило то, что этот предмет не шевелится. По-видимому, ей показалось, что он был тут и раньше, просто она не замечала его.
Утка успокоилась. Вторая перестала было цедить воду, но увидела спокойную подругу и тут же вновь погрузила голову в воду.
Быстрыми пружинистыми шагами спустился с бугра. И когда утки подняли головы, я уже сидел за прикрытием из редкого ольшаника. Предо мною, в десяти шагах, — кочка с багульником. До нее нужно добраться. К ней даже пригибаясь не подойдешь — утки заметят. Оставалось одно — подбираться ползком.
Охота целиком захватила меня, хотелось вернуться непременно с добычей — ведь это моя первая охота!
Не раздумывая, ложусь в болото. Не прогретая скудным солнцем вода леденяще обожгла мое тело, дыхание перехватило. Одежда прилипла, мешая движениям, но я ползу, стараюсь держать ружье высоко, чтобы вода не залила стволы.
Вот и кочка. Утки продолжают кормиться. Удобно кладу ружье на кочку, перевожу дыхание. Кормящиеся утки сидят низко, только тонкие полоски спины остаются над водой. Попасть трудно. Я долго жду, когда спарятся, чтобы одним выстрелом ударить по обеим, но они никак не сходятся. Аккуратно целюсь в ближайшую, плавно нажимаю на спусковой крючок. Хотя и плотно прижимал ружье, ударило больно, но мне было не до боли.
Утки взлетели, обалдело махая крыльями. Одна из них свернула в сторону, вторая же столбом поднималась надо мной. Голова ее была неестественно подтянута, утка оказалась ранена, она застыла на секунду и, растопырив крылья, упала на противоположный берег. Вторая вернулась к подруге, громко и суматошно кричала, будто бы причитала в кустах.
Утопая по колено в грязи, побежал через болото на крик. Утка, увидав меня, поднялась, но тут же опять села. Она кричала громко и часто.
Первая мысль была — стрелять в нее, но я боялся, что вспугну раненую и она улетит. А еще того хуже я боялся, что промахнусь и вернусь вовсе без добычи. А раненую можно добить вторым выстрелом.
Я долго искал ее. И все время, пока я рыскал по кустам, вторая утка вертелась под ногами. Мне стало жаль ее.
Через некоторое время она улетела, так и не найдя подругу. И я не находил. Я уже пожалел, что не стрелял во вторую — ведь она была совсем близко.
Повернулся было к болоту, чтобы посмотреть, там ли улетевшая утка, но между кустами кедрового стланика увидел чирка. Он лежал на спине. И на его светлом гладком брюшке играло солнце. Я порывисто схватил добычу и, ликуя, помчался домой.
Мать достала из тощего кошелька талоны на крупу. У нас в семье, когда удавалось, хранили талоны на конец месяца, чтобы потом сразу купить побольше. И хоть раз в месяц мы чувствовали себя почти сытыми. Но в тот день, хотя и было далеко до конца месяца, мать достала талоны и купила крупы.
В нашем доме собрались старушки и дедушка Мам-зин. Гости обсасывали косточки моей добычи и хвалили охотника.
После ужина, когда старушки дымили самосадку из одной трубки, пуская ее по кругу и затягиваясь по разу, подошел ко мне старейший рода дедушка Мамзин, мягко положил свою большую руку на мои худые плечи, посмотрел мне пристально в глаза и сказал:
— Я знал, что ты станешь настоящим мужчиной.
Потом он отвел глаза в сторону, часто-часто замигал воспаленными оголенными веками и, как мне показалось, скорбно добавил:
— Но не думал, что станешь им так рано.
У ИСТОКА
Рано утром Полун вышел на крыльцо. Над домами уже задумчиво струился дым, — как из его трубки, когда он, отрешившись, долгим взглядом смотрит в одну точку. Невеселые мысли одолевали Полуна в это утро. Что-то важное упустил он в своей жизни, а что оно, это важное, — никак не понять, никак не поймать в петлю мысли — все ускользает.
Часто то или иное давнее событие надолго занимало мысли Полуна. Он обдумывал, взвешивал свои поступки и находил, что событие могло бы обернуться по-другому, поступи он иначе. Свои рассуждения старик обычно заканчивал вздохом: «Эх, что утруждать голову тем, что было, да прошло».
Но думы одолевали его вновь и вновь. Полун — последняя ветка из рода Кевонгун. Его род пришел сюда одним из первых. Это было много сотен лет назад. Некогда род Кевонгун был могущественным. Но от поколения к поколению он хирел. Последние шесть-десять — семьдесят зим в живых было всего несколько человек.
Потом, после черной болезни, осталось только несколько женщин и Полун. Женщин забрали в другие роды, и Полун остался совсем один.
У него была невеста, но ее увели на западное побережье в большой род. Что мог поделать Полун? Он мог бы уехать с невестой куда-нибудь подальше в тайгу, но куда ему одному против рода?
После этого Полун не искал себе жену, а когда спохватился, оказалось — все женщины из рода тестей были замужем, так и остался он бобылем. Горькая дума тяжелей наваливалась на плечи Полуна и с годами сгибала его спину.
Струи дыма задумчиво уплывают ввысь… Солнце застряло где-то между горами, но живым заревом оповещало мир, что вот-вот выйдет к нему. Природа затаила дыхание. Багровая рябина и сморщенная бурая ольха смотрятся в дремлющую заводь. Недолго им любоваться своим осенним нарядом. Скоро жгучий мороз опалит листья, деревья оголятся и будут всю долгую зиму зябко трепетать под ударами злых ветров. А вот из чащобной темноты и сырости поднялись ели. Они угрюмо, с молчаливым ропотом стерегут тишину. Легкий морозец холодной струей врывается в грудь и бодрит дряблое тело старика.
Полуна что-то тревожило. Он привычно закинул за спину одностволку и осторожно вышел к реке.
На противоположном берегу задергались нижние ветки рябины, это белка рвала обвисшие гроздья ягод. «Знает, когда собирать ягоду, — сладка рябина после заморозков», — усмехнулся старик. На дымчатой спине белки кое-где рыжел летний мех. «Какая ты некрасивая», — старик улыбнулся. Как бы стыдясь, что ее застали в таком неприглядном виде, белка юркнула в кусты.
В глубине рощи настойчиво дзенькает сиротливая синичка. Над головой старика на оголившихся ветвях черемухи сидят будто грибки-наросты два притихших розовых рябчика. Душа Полуна сейчас, как поверхность широкой заводи в тихую-тихую погоду, достаточно легкого ветерка, и побежит по заводи рябь и уничтожит зеркальную гладь. Грубый выстрел в такой волшебной тишине разом убил бы мирное настроение старика.
Полун шагнул к реке, чтобы студеной водой освежить слезящиеся глаза.
В воде он увидел свое отражение. На него глядел старик с белыми, торчащими во все стороны волосами. На морщинистом, как кора старой лиственницы, лице и в потускневших глазах — испуг и удивление, потрескавшиеся губы полуоткрыты. Старик, древний старик!
Полуну очень много лет, но его и сейчас, как в молодости, влекут ели со снежными воротниками и острым дурманящим запахом смолы, мягкие вмятины соболиных лапок на свежем снегу.
Наступает тиф — сезон дороги. Скоро в тайгу. Как только приходила мысль о зимней охоте, старик начинал суетиться, хотелось вот сейчас, сию минуту, оказаться на охотничьей тропе.
Всю зиму Полун будет жить в тайге, ставить ловушки и просить Курига быть доброжелательным к нему. Полун не позволит себе просить только черных соболей. Он никогда не был алчным. Его никто в этом не обвинит.
Долгое время он рыбачил в артели. Сколько рыбы выловил он с бригадой! Никто не сосчитает, сколько выловил.
Очень давно предок Полуна перевалил Сахалин по ветру Конгр[53] в сторону восхода солнца через высокий хребет Арквовал. Он вышел на солнечную долину, густо поросшую могучими тополями. Быстрые студеные струи, обгонявшие его на всем пути, соединившись, превратились здесь в большую реку. Тот человек беспредельно обрадовался своему открытию — тысячи и тысячи лососей нерестились на многочисленных галечных плесах. И назвал человек открытую им реку «Тым-и!» — нерестовая река.
Предки сегодняшних нивхов заселили Тыми, потому что она была богата рыбой. Теперь рыбы стало меньше. С каждым годом она убывала, и это тревожило старого Полуна из рода Кевонгун.
При новой жизни русские научили нивхов кормиться не только дарами природы. Они научили их копать землю, класть в ямки картошку. Полун, как и другие нивхи Тыми, неохотно учился новой работе, но все-таки иногда в руки брал тык[54] и поливал свой небольшой кусок земли. Каково же было его удивление, когда из одной лунки, куда в начале лета он бросил две картошинки, осенью достал целых восемнадцать!
Многие нивхи в поселке привыкли к земледелию и образовали нивхский колхоз, а Полун так и остался рыбаком и охотником.
Старик заметил, что у него появилась непонятная нежность ко всякой живности. Он теперь не закапывал живых щенков в снег… Выкормив, дарил их односельчанам. Пусть будет больше собак.
Сородичи не могли не заметить странностей в поведении Полуна. Во время хода кеты древний Кевонг выходил до восхода солнца на нерестилище и подолгу, ссутулясь, сидел неподвижно на берегу. Что его тянуло туда, о чем он думал на берегу реки, никто не знал. Наверно, он и сам не мог бы сказать, зачем приходит к нерестелищу. Он ласково и грустно смотрел на нерестящихся рыб, и по его лицу лучиками разбегалась улыбка, свойственная добрым душам.
Его ужасала мысль: «Лосось может исчезнуть!» Она не оставляла его, поднимала с топчана, на котором он проводил большую часть времени, выгоняла на улицу, и старик подолгу бродил, не зная, что предпринять. Эта мысль беспокоила, наверное, не только его.
Недалеко от старинного нивхского селения Тлаво русские люди построили странные дома. Говорят, там выводят из икры кету. Но Полун туда ни разу не ходил.
Когда всяким людям с плохими мыслями запретили ловить кету, Полун радовался всем сердцем. И все же ему приходилось сталкиваться с бесконечно жадными людьми, которые сотнями вылавливали кету, брали икру, а тушки выбрасывали. Каждый раз при встрече с нйми у него закипало все внутри.