В это лето, как раз перед ходом кеты, словно пожар в сухостойном лесу, распространился слух: древний Кевонг стал рыбнадзором. Все были удивлены. Зачем нивху становиться рыбнадзором? Какое ему дело до того, что другие ловят рыбу? Нивху-то никто не запрещает ловить рыбу на юколу.
— Полун, наверно, порезал обе свои сети, — посасывая трубки, издевались сородичи.
А Полун набивал обгорелую трубку махоркой, закуривал и делал вид, что не слышит этих слов.
Браконьеры поначалу всячески пытались задобрить старика, но тот хладнокровно наказывал их. Они стали угрожать ему, что поймают где-нибудь и утопят. В ответ Полун только ухмылялся.
С тех пор, как новый рыбнадзор отвадил браконьеров, оштрафовав одних и отдав под суд других, на нерестилищах стало спокойно. И на душе у Полуна было хорошо. Его походка приобрела уверенность.
…Но в это утро тревога не покидала его. Он все смотрел в воду и вот увидел пару лососей. Каждый раз, увидев рыбу на нересте, Полун преображался. Даже будучи не в духе, он вдруг начинал весело щуриться: его радовало, что он, древний Кевонг, оберегает потомство лососей.
Полун прошел немного вверх по реке, остановился у мелкого плеса-нерестилища. Плес кипел от лососей.
Старик наклонился над водой. Вот большая брюхатая самка. У нее левый плавник истрепан. А у самца на боку багровый рубец. Какое расстояние им пришлось пройти из далекого океана в верховья Тыми? Никто не считал. По дороге их поджидали японские железные крючки, стеной стоящие в море, длинные сети, зубы морских животных. Многие их сестры и братья не дошли до заветных нерестилищ. А они дошли. Израненные и избитые, добрались они до места, где должны оставить после себя жизнь. Полуну хочется погладить жесткой рукой каждую рыбину. Ласки у него хватит на всех.
Самка плывет тихо-тихо, выбирает место для своих икринок. Со стороны к ней подплывает длинный самец. Но на него набрасывается самец с израненным брюхом, хватает огромной пастью. Тот стрелой пролетает вверх по течению, а израненный возвращается к своей самке. Она не спеша выбирает место. Самец торопит ее, тычет крючковатым носом, кусает. Самка ускользает от его острых зубов.
Но вот она остановилась, прижалась к гальке, плавниками щупает дно. Место ей понравилось. Хвостом ударила по гальке. Течение потянуло, как пыль, поднятый ил. Под самкой образовалась лунка. Самка замерла, лишь хвост подергивается нервно. И вот в ямку золотистой струей потекла икра!
Струя! Еще струя! В каждой икринке играло по солнцу, а икринок — сотни. Вода, казалось, до упругости пропиталась солнцем, и рыбы плавали в солнце.
Сердце Полуна забилось сильно и радостно. Он видит начало жизни! Вот они, тысячи будущих кетин!
Самец нетерпеливо вился вокруг, устрашающе разевая пасть, предупреждая других самцов. Наконец, вяло вильнув хвостом, самка отодвинулась в сторону. Самец стремительно занял ее место. Белое мутное облачко закрыло искрящуюся икру. Затем самец принялся бить хвостом по дну, заботливо загреб ямку — колыбель своих потомков.
А кругом и рядом сотни таких же пар совершали великое дело — продолжение рода. А после стояли над бугорками гальки, охраняли их, и, обессилев, здесь же умирали. Их дряхлые тела выносило на берег течение.
«Вы можете спокойно умирать, — думал старик, — вы совершили самое важное в своей жизни — оставили после себя жизнь».
Полун попятился назад, тихо отошел от нерестилища и направился дальше, вверх. В километре от этого места — второе нерестилище. Как там дела?
Уже издали тонкий слух таежника уловил тревожные всплески воды на нерестилище. Кто там — медведь? Полун зарядил ружье жаканом. Быстрыми, но мягкими шагами подошел к кустам и осторожно выглянул из-за них.
То, что увидел старик, настолько поразило его, что он чуть не крикнул: «Ыйка!» [55].
Человек в высоких резиновых сапогах стоял по колено в реке, ловкими ударами остроги бил лососей и выбрасывал их на берег. Там лежало уже несколько десятков кетин. У некоторых вспороты животы. Рядом стояла бочка.
«Заготовляет икру», — будто острым ударило в сердце Полуна.
Человек метнул острогу в проплывающую рыбину и поднял ее, трепещущую, над водой. Из рваной раны, сверкая кровавыми слезинками, стекала упругая икра.
Полун узнал в браконьере Серегу. Того самого Серегу, который некоторое время жил на берегу Тыми. Серега приехал на Сахалин по вербовке. Работал трактористом. У нивхов научился солить икру. Днем работал в поле, а по ночам ловил кету. Добычу продавал.
Полун уже имел с ним неприятную встречу. В прошлую осень старый охотник возвращался со своего участка, где разбрасывал приваду. На этом самом нерестилище он неожиданно наткнулся на Серегу, который точно так же заготовлял икру. Тогда Серега поставил кружку водки и взял с него слово никому не говорить.
Вскоре Серега исчез. Говорили, что он уехал куда-то на материк.
Сейчас он стоял на нерестилище.
Почувствовав пристальный взгляд Полуна, Серега резко обернулся. В его глазах вспыхнул страх: незнакомый человек стоял, опираясь на ружье. Но тут же страх как рукой сняло. Глаза Сереги засияли, будто луна, с которой сошло облачко.
— Ах, это ты, Полун! Чего ты уставился на меня?
Полун не двинулся с места. Его взгляд, наверное, был страшен, потому что Серега перестал улыбаться. Сдерживая волнение, браконьер, не торопясь, вышел на берег.
— Подойди сюда, — голос Сереги срывался.
Полун не шелохнулся.
— Ну, иди же! Утро холодное… У меня есть, чем согреться. — Браконьер хищно, по-рысьи, улыбнулся и положил перед собой длинный окровавленный нож.
— Вот что, — старательно выговаривая слова, сказал Полун. — Сейчас же ты покинешь берега Тыми! И не вздумай возвращаться сюда. Если хоть раз твоя нога ступит на эти угодья, я убью тебя. Выслежу, как медведя, и убью. Ни один шатун-разбойник еще не ушел от меня. Уходи!
Это был последний случай браконьерства. Теперь на всех нерестилищах стоял покой.
Окончился нерест. Сородичи не узнавали в Полуне прежнего Кевонга. Он стал общительным, заходил к односельчанам. Полун, казалось, помолодел. Даже спина его стала выпрямляться. Чувствовалось, гнетущие старика мысли ушли в забытье, а их место заняли бодрые.
Прошел сезон дороги. Зима вступила в свои права. Многие охотники уже сдавали пушнину, а Полун только закончил приготовления к охоте. Скорей в тайгу! Туда, где стоят вековые ели со снежными воротниками, где даже сильный ветер не в силах пробиться сквозь тайгу, и о нем догадываешься только по шуму верхушек елей. Туда, где осторожный соболь оставил на свежем снегу отпечатки мягких лапок.
Широкие, упругие охотничьи лыжи — энь, подбитые снизу нерпичьим мехом, легко скользят по рыхлому снегу. Полун вышел к большому озеру, соединенному с рекой Тыми протоком. Чтобы не делать большого крюка, охотник решил перейти озеро поперек.
Снял лыжи, привязал к ним бечевку и потащил за собой. Вода у берега замерзла наплывами, но дальше пошел чистый, ровный лед. Сквозь него на желтом песчаном дне виднелись островки водорослей.
Вдруг что-то живое шевельнулось подо льдом. Живое и страшное. Холодная дрожь прошла по всему телу старика. Кто это, как тень, движется по дну? Не водяной ли подкараулил Полуна? Старик напряженно сощурил щелки-глаза, силясь разглядеть, кто там, подо льдом. Большое и темное приближалось. Вот оно обрело форму рыбы. Да это же кета! Огромный, сгорбившийся самец с кроваво-бурыми полосами на боках. Он медленно, будто находясь в глубоком раздумье, подплыл под самые ноги старика. Полун опустился на четвереньки и стал разглядывать рыбину.
Странно! Все лососи, отметав икру, давно умерли. А этот жив. На боках у него рубцы — раны — свидетельство трудных дорог из океана в верховья рек; жабры выцвели, пообтрепались, и из них, как космы бороды, свисают зеленые водоросли.
«Лосось не выбросил молоки, — подумал старик, — не оставил после себя потомства, и Куриг наказал его долгой, одинокой, бесполезной жизнью. Будет он теперь пугать своим страшным видом рыбное население озера…»
Полуну стало жаль лосося. Он прекратил бы страдания несчастной рыбы. Но как это сделать? Между рыбой и человеком лежит толстый лед. Глаза старого охотника, всю жизнь прожившего холостяком, затуманились.
— Ты-то почему остался бобылем? — спросил старик лосося.
Омертвевшие глаза рыбины становились все больше и больше. Старик видел теперь только два огромных рыбьих глаза, и в них — тоску и укор.
ПОСЛЕДНЯЯ ДАНЬ ОБЫЧАЮ
Дальше в письме говорилось:
«По ночам свои порядки устанавливают медведи. Они прогуливаются по селу, не обращая внимания на лай собак. Нартовые кобели рвутся, чуть не ломают колья. Непривязанные суки с визгом носятся вокруг медведей, а те не спеша разваливают х’асы и ужинают юколой». В это лето на Северном Сахалине, как ни странно, была засуха. Она пала на время цветения ягод — основной пищи медведей. Во всей огромной сахалинской тайге не было ягоды. И медведи ушли из нее к побережью моря, где могли полакомиться заспавшейся нерпой.
Письмо заканчивалось так: «Вернулась забытая традиция — молодые люди должны доказать свое мужество в схватке с медведями. Охотиться на медведей стало в нашем селении модно. Девушки дарят улыбки только кавалерам-медвежатникам. Умора…» Когда Малун дочитал до этого места, перед ним возник образ Закуна: толстые губы выпячены, высокомерный взгляд, и голова качается, словно незрелая кедровая шишка на тонкой ветке. Это обычная манера Закуна, когда он чему-нибудь дает свою оценку.
Когда-то они были одноклассниками. Закун мастерски пользовался шпаргалками, подглядывал в учебники или старался поймать подсказку. Его друзья были такие же лодыри. Он бросил школу в седьмом классе. «Просвещайтесь! Забивайте свои головы науками. Нивху нужно уметь охотиться, а не тратить время на пустое дело — учебу. Я как-нибудь найду себе место: земля большая».
Когда Малун приехал на каникулы из Ленинграда, где он учился в педагогическом институте, Закун работал заведующим магазином. Крупная фигура на селе. Все здоровались с ним за руку. У него уверенный, громкий голос. Окружающие встречали его шутки, пусть даже плоские, дружным смехом. И в разговоре последнее слово — за ним.