Закун умело пользовался некогда бытовавшими у нивхов преимуществами в родственных отношениях. Всегда решающее слово оставалось за ним, как за представителем рода ахмалков — тестей. Закун старался одеваться в духе времени, но выглядел нелепо. Сочетание широкоплечего пиджака, яловых сапог и зеленой шляпы вызывало у людей усмешку. Он лез из кожи вон, чтобы быть первым парнем на селе.
Малуну всегда было неловко в обществе Закуна. Не совсем осознанное в детстве чувство с годами перешло в открытую неприязнь. Грубая самоуверенность и надменность были для Закуна тем же, что сила и клыки для кобеля, делавшие его хозяином на собачьей свадьбе.
«…Умора. Тоже выдумали моду. Медведь — это же наимирнейшая тварь и трус…» Малун на минуту задумался. Еще совсем недавно нивхи говорили о медведе только почтительно. «Мок — добрый» — вот как называли его взрослые при детях, утверждая этим посредничество медведя между землянами и таинственным всемогущим, от которого якобы зависит благополучие людей.
Когда Малун рассказывал об этом своим ленинградским друзьям, те восклицали:
— Да ты откуда взялся? Ты же первобытный!
Потом уже серьезно просили рассказать о нивхах, их обычаях и нравах. Малун чувствовал внимание окружающих. Это вливало в него, обычно несколько робкого, уверенность, и он с интересными подробностями рассказывал о своем народе. Русские ребята особенно любили слушать его рассказы о медвежьих праздниках и нивхские песни. Песни покоряли слушателей своей проникновенностью и глубокой лиричностью. Друзья просили дать подстрочники, записывали ритмику и переводили на русский.
Ленинград… Ленинград… Как быстро прошли пять лет! Первые робкие шаги по непривычно твердым асфальтированным улицам города… лекции по древнеславянскому и современному русскому языкам… Теоретические основы нивхского языка… спортивные лагеря и соревнования… удивленные глаза перед картинами в Эрмитаже на первом курсе и глубокое понимание идеи и замыслов художников — через несколько лет… Потом будто остановка стремительного бега времени: диплом… Как вы быстро прошли, пять лет!
«До-мой! До-мой! До-мой!» — стучали в быстром и четком ритме колеса экспресса. «Ж-ж-ж-ж-ду-у-ут!» — гудели мощные моторы «Ту-114».
…Ноглики… Оно звучит на русском таинственно.
Это слово как кусок айсберга.
Ноглики… Ноглики… Когда-то, несколько веков назад, предок Малуна пересек Сахалин с запада на восток, перевалив через хребет. Он вышел к истоку безымянной реки, срубил тополь и выдолбил из него лодку. Долго спускался он по большой реке. Но вот пахнуло солоноватой свежестью. Стало быть, до моря близко. И тут уставший путешественник увидел, что его вынесло к высокому лесистому берегу, прорезанному притоком. Он повернул к устью спокойной реки, привязал лодку к нависшим ветвям ивняка и, измученный жаждой, прильнул к воде. Но тут же отпрянул — в чуткие ноздри ударил терпкий запах. И только теперь нивх заметил — вода в реке загрязнена маслянистой жидкостью. И назвал первооткрыватель эту речку Ноглын-нгиги, что на русском означает — Пахучая река.
…Ноглики… Ноглики… Здесь прошло детство Малуна, здесь он окончил школу.
Уезжал Малун из маленького селения, а вернулся и с трудом узнал его. Встреча обрадовала обоих. Малун стал, одним из первых учителей своего племени, а Ноглики раздалось вширь втрое, оттеснило тайгу на отдаленные сопки и тянулось к небу: появились целые кварталы двухэтажных домов. Вокруг поселка поднялись эклипсы[56]. Они с равнодушным спокойствием встречают нового человека, безразлично кланяясь ему железной головой.
Несколько корпусов — новые здания интерната. Спокойная уверенность готовой к приему детей школы… Все это сулило хорошее начало работы. Малун с радостью повторял, что вот он уже учитель и скоро будет обучать детей своего племени. До нового учебного года оставалось чуть меньше месяца.
«…И трус…» — в устах Закуна это звучало фальшиво. Он сам недалеко ушел от стариков, опутанных предрассудками.
«…Медведя убить легче, чем собаку: он большой, в полдома. В него и с закрытыми глазами попадешь. Приезжай. Поохотимся на славу. Тебя приглашает твой ахмалк. Я уже сказал об этом сородичам».
Хвастун, нахал и болтун! Понятно, почему он так усердно приглашает. Чувствует, хитрец, что подчеркнутое внимание окружающих — маска. Он хочет поднять себя в глазах односельчан. Он всегда был честолюбив. И в качестве жертвы выбрал, конечно, его, Малуна, представителя рода зятей. Ох, этот обычай! Он гадко переползает через пороги веков и десятилетий. Ахмалк… Нужен он Малуну!
Малун всего полмесяца назад побывал в Тул-во. Прямо с самолета на катер. На плаще еще серела ленинградская пыль, а он возбужденно ходил по песчаной косе Тул-во, где, казалось, недавно вместе с другими пацанами и визгливой сворой собак бегал по кустам за бурундуками. Сородичи радостно и по-нивхски гостеприимно встретили молодого учителя. Малун долго говорил со старым У-Тером — Обгорелым Сучком, который сомневался, посылать ли сына в школу. Его сын Сережа остался в третьем классе на второй год. Сережу в школе называли переростком. Может быть, ему и не стоит продолжать учебу? Ведь охотнику нужны твердая рука и точный глаз. У сына У-Тера все это, как у всякого нивха, есть.
Односельчане ожидали учителя с нетерпением. Рыбаки просили совета, как жить дальше, — в заливе из года в год становится меньше рыбы.
Надо объединиться с другими колхозами, приобретать флот и выйти в море — другого выхода нет. И Малун говорит об этом на правлении колхоза. Или рассказывает о том, что творится в стране и за рубежом. Для старшего поколения нивхов, которое не читает газет и не понимает радио, он был и газета, и радио. Малун запомнил теплый прием сородичей. И еще запомнил холодный взгляд в затылок.
На этот раз Закун прямо на берегу, даже не дав Малуну выйти из лодки, сказал громко, чтобы все слышали:
— Вот и приехал к нам медвежатник! Смелости тоже учили в институте?
Что и как ответить на эту бестактность, Малун не знал. Он разозлился, но не подал виду.
…Широкая чугунная сковорода тяжело прокатывается по кускам свинца. Дробный стук разносится далеко окрест.
— Будто мелем кости, — сказал Малун.
— Эй! Не говори так! — вдруг запальчиво крикнул Закун. — Ты же собрался на охоту, а не на игру какую-нибудь. Уйкра[57]. — Но потом спохватился и, оправдываясь, сказал: — Охотничий обычай так велит.
Малун отметил про себя, что, поменяйся они ролями, Закун использовал бы этот случай для бесконечных насмешек при людях.
Дул Тланги-ла — олений ветер. Он идет с океана, сырой и холодный. Даже в августе при этом ветре только ватная куртка с верхом из брезента может спасти от холода. Комары и мошкара от этого ветра стынут и становятся вялыми. Оленям благодать — гнус их не беспокоит, и они большими стадами совершают перебежки в поисках лучших ягельников. Вот и назвали этот ветер «оленьим».
Закун зябко поежился и поднял капюшон.
Между дюнами стыло поблескивали озера. Осока на их берегах звенела, будто жестяные пластинки. Охотники прошли несколько рядов дюн и вышли к мелким зарослям кедрового стланика. Между кустами виднелись следы оленей, но медвежьих не видно. Можно подумать, что медведи ушли с косы. Закун так и сказал:
— Медведи ушли в тайгу.
— Не может быть, — ответил Малун. — В тайге нет ягоды.
Уже давало знать о себе расстояние, пройденное по сыпучим пескам и кустарникам.
— Медведя бить легко. Он большой, — опять начал Закун. — Бьет тот, кто ближе к нему и кому удобнее. Лучше бей ты, а я буду добивать. Это по нашим обычаям.
«А шкуру заберешь ты «по нашим обычаям», — разозлился Малун, но ничего не сказал.
Прошли еще километра четыре и повернули к заливу. Малун отвлекся. Его сейчас больше занимали мысли о начале учебного года. «Сережа будет учиться! Очевидно, прошлогодний учитель двойками и упреками отбил у Сережи желание учиться. Я найду подход к Сереже и его отцу. Он будет учиться. Все будут учиться. Дурацкое слово «переросток». Кто его выдумал? Сейчас нивхи поняли значение образования. Не то, что во времена недавнего прошлого, когда родители забирали детей из школы, едва подходило время осенней охоты. Обгорелые Сучки — единицы. Жизнь — это дерево. А дерево растет вершиной. Старые сучья остаются под новыми, сгнивают и опадают. От этого дерево становится стройнее».
Вдруг Закун крепко схватил руку Малуна: охотники шли по еще теплым отпечаткам больших лап.
В это лето не пролилось ни одного дождя. Такого лета давно не было на Сахалине. Медведи, голодные и злые, бродили близ селений. Непрерывающееся утробное урчание и сосущая боль в желудке заставляли их бродить целыми сутками в поисках пищи.
…Медведица была старая. Огромная и сильная, она долго дралась с другими медведями, пока не стала хозяйкой большого урочища, богатого ягодой, муравейниками и дичью. Возвышенные места сплошь заросли длинноветвистой таежной брусникой, низкие сырые берега реки поросли голубицей и малинником. А осенью в реки входит кета. По утрам медведица выходила на реку и на перекатах ловила рыбу. Она ловко подхватывала цепкими когтями больших и упругих рыбин и бросала на берег. А там ее детеныши, маленькие и пушистые, прокусывали рыбам голову.
Поздно осенью медведица со своими детенышами уходила к верховью реки и ложилась в берлогу у подножия горы. Так было каждый год. Нынче же лето подходило к концу, а семейство медведицы еще не накопило жиру, чтобы думать о берлоге. Медведица остервенело преследовала бурундуков, разоряла их норы глубоко в земле и поедала все их запасы. Но рытье бурундучьих нор утомительно и еще больше истощало медведицу. Иногда ей удавалось поймать обессилевшую от голода куропатку. Тогда медвежата дрались из-за каждого перышка.
Она оставляла детенышей в кустах у суковатого дерева, а сама уходила на охоту. Однажды она вернулась с охоты и не нашла старшего медвежонка. Голод вынес его из кустов, и он обалдело понесся куда глаза глядят — авось где-нибудь да наткнется на пищу. Мать с другим медвежонком долго шла по следу глупого пестуна. Но на болоте потеряла его. Несколько ночей и дней она тонко и протяжно кричала, звала сына, но тот не объявлялся. Может быть, он нашел пищу и сейчас быстро накапливает жир. А может… Беспокойство не покидало ее.