Увидела кедровка бурундука — пожалела. Хоть сама была голодна, отдала шишку.
Съел бурундук орешек — шея окрепла. Съел второй — спина окрепла. Съел третий — ноги окрепли. Съел всю шишку — почувствовал, что может идти. Пошел бурундук по лесу. Скачет от дерева к дереву, от куста к кусту. Заглядывает под коряги и валежины, в расщелины и норы. Нашел прошлогодние орехи. Поел сам и поделился с кедровкой.
С той поры и дружит маленький лесной зверек бурундук с маленькой лесной птицей — кедровкой.
Каждую осень, когда созревают орехи, кедровка летает по всему лесу, собирает шишки. А бурундук шелушит, делает запасы, себе и кедровке.
Прослышали горностай и лиса о том, что бурундук больше не дружит с медведем, обрадовались. Решили съесть. Но не тут-то было. Как бы тихо ни крались горностай и лиса, заметит зоркая таежная птица.
Крикнет кедровка. Бурундук прыг с ветки и — в нору. Когда на кедровку нападает какой враг, проворный бурундук вцепится зубами ему в шею. И так вместе: кедровка острым клювом, бурундук зубами прогоняют маленькие друзья своих врагов.
А медведю теперь не сладко. У него нет запасов. И чтобы не умереть с голоду, он только и знает: всю зиму сосет лапу.
ТЮЛЕНЬ И КАМБАЛАСказка
На севере Ых-мифа есть залив, отделенный от Пила-Керкка — Охотского моря — песчаной косой. Это лагуна. Лагуна как лагуна: в ее чаше есть глубокое русло, в которое во время прилива вливается морская вода, а в отлив она бурно. выливается обратно в море через узкий пролив; в лагуне есть и обширная отмель, она простирается к западу от глубокого русла, постепенно переходя в пологий берег. Отмель вся заросла морской травой.
Когда ты поедешь ставить сети, не ставь их на мелководье. Здесь не поймаешь ни кеты, ни тайменя. Сети забьет морская трава, а нижние ячеи — камбала. И не простая гладкая, а звездчатка. Она вся покрыта колючими наростами, похожими на бородавки. Эта камбала обычно ложится на дно лагуны, плавниками накидает на себя ил, и ее не видно. А глянешь туда, где глубоко, увидишь на поверхности воды черную круглую голову тюленя. Она поворачивается влево, вправо, большие блестящие глаза словно ищут кого-то. Тюлень долго ищет, не находит, ныряет в глубь залива, но вскоре опять появляется на его поверхности, поворачивает голову влево, вправо.
Некогда звездчатка была похожа на других камбал. И ей это не нравилось. И поплыла она искать, с кем бы посоветоваться, как быть не похожей на остальных камбал.
Встретилась с навагой:
— Навага, навага, ты пришла в наш залив из дальних вод. Тебе не страшен даже седьмой вал. И ты видела много. Скажи мне, как сделать, чтобы не походить на остальных камбал?
Видавшая виды навага удивилась вопросу камбалы, покачала тупой головой, вильнула тонким хвостом и ушла в глубину.
А камбала обращалась и к корюшке, и к тайменю. Но никто не мог помочь ей.
— Я помогу твоему горю! — сказал тюлень. — Только, чур, и ты поможешь мне.
— Конечно же! Конечно же! — обрадовалась камбала, подплыла к тюленю, погладила плавниками его усы.
В то давнее время тюлень был весь черный, и его можно было заметить далеко во льдах. А у тюленя, известно, много врагов: медведь, орел, лиса…
Тюлень принялся мазать камбалу потайной глиной. Долго и старательно делал он свое дело. Только и было слышно, как он сопит от усердия. На хвост камбале тюлень перенес веер северного сияния, плавники окрасил в цвет тихого заката над августовским заливом.
Камбала любуется собой — не налюбуется. Повернется то одним бочком, то другим, проплывет то над волной, то у самого дна.
Тюлень ждал, ждал, кое-как дождался, когда угомонится камбала.
— Теперь ты принимайся за меня, — говорит тюлень. — Я черный, и меня далеко видно во льдах. Сделай меня серым, чтобы я был незаметен и во льдах и на берегу.
— Мигом я это сделаю, — сказала камбала и стала мазать тюленя белой глиной.
Но у камбалы не было столько усердия, сколько у тюленя. Да и спешила она к своим сородичам, чтобы показать себя. Она нанесла несколько пятен и отстала.
— Фу-у-у, устала, — сказала она.
— Отдохни немного, — посочувствовал тюлень.
А камбала повернулась и поплыла от него.
— Ты куда? — спохватился тюлень.
Камбала сильно ударила плавниками, только и видал тюлень ее плоскую спину. Тюленю стало страшно: он ведь теперь пестрый. Ему не укрыться ни во льдах, ни на берегу; во льдах его выдадут черные пятна, а на берегу — белые.
— Ах, так! — возмутился тюлень и погнался за камбалой. Долго длилась погоня. Но куда там: только тюлень раскроет пасть, чтобы поймать обманщицу, та ловко увильнет в сторону. Тогда разозленный тюлень схватил горсть крупного морского песка и бросил в камбалу. Так и покрылась камбала колючими наростами, похожими на бородавки.
С тех пор прошло много времени. Но и по сей день тюлень враждует с камбалой. Камбала прячется от грозного тюленя в траву на мелководье. Она ложится на дно лагуны, накидывает на себя ил, и ее не видно.
А пятнистый тюлень плавает на глубине, все ищет камбалу, не находит, ныряет до самого дна, всплывает на поверхность залива, поворачивает голову влево, вправо…
ПОСЛЕСЛОВИЕОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ НАРОДА
Владимир Санги часто вспоминает один из эпизодов своего трудного, голодного детства, выпавшего на военные годы.
Старейший в их роде дед Мамзин решил приучить мальчика к морской охоте, взял с собой и позволил постоять рядом, пока сам кормил хозяев моря — ызнгов.
Мамзин держал на ладони щепоть чая, сушеные клубни сараны, кусочек сахара и, обращаясь к таинственному ызнгу, говорил: «Вот! Мы пришли к тебе. Бедные мы люди, неимущие». Мальчик слушал старика вполуха и не сводил глаз с его ладони: дома давно не было сахара. Старик припрятал кусочек для самого важного — кормления духов перед охотой.
А старик продолжал: «Дали бы тебе больше, но у нас нет. Бедные мы люди, неимущие. Пожалей нас. Сделай, чтобы нам было хорошо. Чух!» — и Мамзин бросал приношения под куст.
Охотники на долбленых лодках уходили во льды. А мальчик на берегу старался вести себя тихо, не бегал, не озорничал: ведь Тол-Ызнг — хозяин моря может подумать, что. его шалости от сытой жизни, и не даст охотникам добычи!
Не этот ли эпизод, запечатленный памятью сердца, позволил писателю воссоздать одну из выразительнейших сцен романа «Женитьба Кевонгов»?
И хотя действие произведения развертывается в годы, когда первого нивхского писателя Владимира Санги еще не было на свете, ощущения временной трансформации не возникает. Память художника ярко и образно запечатлела сцену приготовления к охоте, а талант писателя воссоздал ее с поразительной достоверностью.
…Пятнадцать лет назад в Сахалинском издательстве вышла в свет книжка под названием «Нивхские легенды».
Это была, по сути дела, проба пера молодого литератора и фольклориста Владимира Санги. Каково же было удивление автора, работавшего в ту пору инспектором по делам малых народов северного Ногликского райисполкома, когда маленькую, неказистую книжицу заметил Константин Федин и прислал ему теплое приветственное письмо.
«Фольклор советских народов, — писал К. Федин, — обогатился теперь еще одним красочным притоком… Появился первый нивхский писатель, которому предстоит открыть другим народам душу и сердце своего».
Прошло время, и Владимир Санги в полной мере оправдал надежды своего «крестного». Одна за другой на Сахалине, во Владивостоке, в Москве выходили книги писателя — стихи, очерки, рассказы, повести, позволившие советскому читателю, как единодушно заметили критики, «взглянуть на жизнь нивхов изнутри».
— Меня угнетало то обстоятельство, что в европейской литературе сложился стереотип произведения о наших краях и наших народах, — говорил Владимир Санги. — Люди в таких произведениях были едва ли не придатком к экзотическому фону Крайнего Севера или Дальнего Востока. К двадцати годам я прочитал многое из того, что было доступно современнику из такой литературы, штудировал труды историков и путешественников, географов и фольклористов. Удовлетворяло мало, многое же вызывало желание раскрыть жизнь, быт, нравственные устои малых народов, в частности нивхов, глубже, полнее, достовернее. Увлекли и покорили меня лишь некоторые советские писатели — Владимир Арсеньев и Трофим Борисов.
От истока — к устью, от изображения древних обычаев, веками установленных традиций — к постижению национального характера — такую задачу ставит перед собой молодой литератор. Нивхи, прожившие отпущен^ пый им век в общинном строе, и нивхи, шагнувшие из сумрака родовых то-рафов — зимних жилищ в светлые классы школ, в аудитории техникумов и институтов; потомственные рыбаки, и охотники, с трудом приноравливающиеся к новой жизни и ее законам, и их сыновья, запросто пересевшие из лодок-долбленок на мощные сейнеры, становятся неизменными героями его книг.
Вот старый охотник и рыбак Полун. Его тревожит, что рыбы в реке Тыми, на берегах которой много лет назад поселились его предки, где прожил он всю свою долгую жизнь, становится меньше и меньше. Сам он никогда не возьмет из реки рыбы больше, чем нужно ему и его собакам на зиму. Но все чаще сталкивается Полун с теми, кто хищнически переводит кету и горбушу, кому порой и не рыба нужна, а лишь ее дорогая икра, — и его гнетет мысль: «Лосось может исчезнуть!» Эта мысль не дает покоя старику, гонит его в тайгу, на нерестовые реки, и старый нивх становится добровольным «рыбнадзором» («У истока»).
А молодой герой рассказа «Гостья из Ларво» покидает таежное стойбище, чтобы начать новую жизнь в рыболовецком колхозе. Парень учится, женится на русской девушке рыбачке, овладевает техникой, какая и не снилась его землякам. Он легко «командует» мощным морским маяком, луч которого чуть не до смерти пугает его мать, принявшую свет маяка за молнию, ниспосланную духами, чтобы покарать нивхов-колхозников.
В ранних рассказах первого нивхского писателя значительное место занимает изображение традиционных для нивхов занятий — охоты, рыбалки, выращивания ездовых собак, живописание вековых традиций и обрядов, красот сахалинской природы, повадок животного мира и т. п.