Без упреков и слез Рараху вдруг усмехнулась и отвернулась от меня. Боже, сколько горечи, презрения, отчаяния было в этой усмешке!
Казалось, она говорила:
– Конечно, я для тебя низшее существо, забава, поиграл и бросил! У вас, у белых, всегда так. Так что нет смысла обижаться! Какая разница – ты или кто другой! Была твоя, здесь был наш дом… Ты и теперь меня хочешь… Бери…
Наивная девочка набралась житейской мудрости; маленькая дикарка стала сильнее своего хозяина и победила его.
Глядел я на нее с удивлением и печалью, не в силах вымолвить ни слова, – так мне было жалко малышку… Кончилось тем, что я сам умолял ее о прощении, чуть не плача и осыпая поцелуями…
Она еще любила меня, как можно любить недоступное и непонятное сверхъестественное существо…
После этой размолвки наступили новые мирные сладостные дни любви. Забылись обида и слезы; снова тягуче потекло медленное время.
XXXV
Тиауи с двумя родственниками из Папеурири приехала погостить в Папеэте и остановилась у нас.
Как-то она с серьезным видом отвела меня в сторону явно для важного разговора. Мы пошли в сад и уселись под олеандрами.
Тиауи на редкость скромна и серьезна, что совсем нехарактерно для таитянки. Она жила в далекой деревне, во всем следовала наставлениям миссионера-туземца, у нее была пламенная вера неофитки.[82] В сердце Рараху подруга читала как в открытой книге и знала о ней много удивительного.
– Лоти, – начала Тиауи, – Рараху пропадет в Папеэте. Что с нею будет, когда ты уедешь?
Меня самого мучило будущее Рараху. Впрочем, мы с нею были настолько различны, что я плохо разбирался в противоречиях ее мятущейся натуры. Но все же не мог не понимать, что она погибает – погибает душою и телом. Может быть, это меня особенно в ней пленяло – очарование близкой смерти… Я чувствовал, что люблю ее, как никого и никогда…
Между тем не было существа смиренней и тише моей подружки: она стала молчаливой, спокойной и кроткой – вспышек детского гнева как не бывало. Всякий, кто посещал наш дом и видел, как моя маленькая женушка беззаботно сидит на веранде и улыбается гостям загадочной гаитянской улыбкой, мог подумать, что именно здесь обитает сказка мирной и счастливой любви.
У нее бывали периоды безграничной нежности ко мне – казалось, ей хочется прижаться к единственному другу своему, единственной опоре в этом мире… В такие минуты она тихонько плакала при мысли о разлуке, а я опять возвращался к безумной идее – остаться с ней навсегда.
Иногда она брала старую Библию, принесенную из Апире, истово молилась, и пламенная простодушная вера светилась в ее глазах.
Но чаще она отворачивалась от меня, и вновь я видел знакомую недоверчивую усмешку, как после возвращения из Афареаиту. Казалось, Рараху пристально вглядывалась в туманную даль прошлого. К ней возвращались странные понятия раннего детства; необыкновенные вопросы о серьезнейших предметах говорили о смятенности ее ума, о тревожности и беспокойстве мыслей…
Полинезийская кровь кипела в ее жилах; в иные дни била девочку нервная лихорадка – она становилась сама не своя. Рараху была мне верна в том смысле, как это понимают здешние женщины, то есть скромна и благонравна с другими европейцами, но я догадался, что у нее есть любовники среди соплеменников. Я притворился, что ничего не замечаю. Бедняжка не виновата в природном темпераменте и страстности.
В ней не наблюдалось внешних признаков чахотки, как у больных европейских девушек. Она даже округлилась и по красоте стана могла соперничать с прекрасными древнегреческими статуями. Но легкий сухой кашель, как у детей Помаре, все чаще сотрясал ее грудь, и под глазами ложились синие тени.
Рараху становилась все печальней и трогательней. В ней я видел символ полинезийской расы, прекрасной, угасающей при столкновении с нашей цивилизацией, с нашими пороками… Скоро от полинезийцев останется лишь память в анналах истории Океании…
XXXVI
Время приближало разлуку: «Рендир» уходил в Калифорнию, в «землю Калифорнийскую», по выражению маленькой принцессы.
Правда, на обратном пути мы собирались месяц-другой побыть еще на дивном острове. Если бы я не рассчитывал наверняка вернуться, я скорее всего не уехал бы: навсегда расстаться с Рараху – выше моих сил!
Чем ближе к отплытию, тем чаще посещала меня мысль найти Таимаху – жену брата Руери. Почему-то мне не хотелось уезжать, не повидав ее. Я поговорил с королевой и попросил ее взять на себя труд устроить нашу встречу.
Помаре близко к сердцу приняла мою просьбу.
– Как, Лоти, ты хочешь ее видеть? Руери говорил тебе о ней? Значит, он не забывал ее?
И мне почудилось, что царственная старуха погрузилась в печальные воспоминания былых возлюбленных, забывших дорогу в ее приветливую страну…
XXXVII
На другой день «Рендир» снимался с якоря…
Королева спешно навела справки. Оказалось, что Таимаха вернулась на Таити. К ней направили курьера с требованием быть на рейде в час заката.
В назначенный срок мы с Рараху пришли в указанное место.
Ожидание было напрасным. Как я и предполагал, женщина не появилась.
С замиранием сердца следил я, как утекают, словно песок, последние мгновения нашего последнего вечера. Чего бы только я не дал, только бы увидеть ту, с кем связались мои туманные поэтические фантазии детства! Но предчувствия меня не обманули.
Мимо прошли две старухи с девочкой. Мы обратились к ним.
– Она на главной улице, – сообщили они. – Девочка покажет ее вам. Отошлите потом малышку домой.
XXXVIII
НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ
Это шумная улица с китайскими магазинчиками; желтокожие торговцы с узкими глазками и длинными косами продают чай, фрукты, сласти… Под тентами выставлены на продажу цветочные и панданусовые венки, благоухающие тиаре… У входа в лавочки и под густыми кронами деревьев по обычаю Поднебесной империи[83] развешано множество фонариков. С песнями прогуливались гаитянки. Стоял прекрасный вечер, праздничный и веселый, а главное – неповторимый. Восточные ароматы сандала и монои прихотливо смешивались в воздухе со сладкими запахами гардений и апельсиновых цветов.
Наша проводница, маленькая Техамана, разглядывала всех встречных женщин, но тщетно – Таимахи не было. Кого мы только не спрашивали о ней, никто даже имени такого не знал. Уходили драгоценные мгновенья последнего вечера, тоскливое нетерпенье возрастало…
Так мы рыскали целый час. И вот в неосвещенном месте под большими черными манговыми деревьями девочка вдруг остановилась. На земле, уткнув лицо в ладони, неподвижно сидела женщина. Казалось, она спит.
– Тера! (Вот она!) – воскликнула маленькая Техамана. Я наклонился над сидячей, чтобы получше ее разглядеть.
– Ты Таимаха? – с дрожью в голосе спросил, боясь, вдруг она скажет «нет».
– Да, – произнесла женщина, не пошевелившись.
– Таимаха, жена Руери?
– Да, – повторила она, подняв голову, – Таимаха, жена Руери, моряка с уснувшими глазами («мата моэ» – покойного).
– А я Лоти, брат Руери. Пойдем, поговорим.
– Ты его брат? – спросила она не без удивления, но так равнодушно, что я смутился.
И пожалел, что решил разгрести остывший пепел; ничего там нет, кроме пошлости и скуки…
Она все же встала и пошла за мной. Я взял за руки и Таимаху и Рараху и повел прочь от праздной толпы; там никто больше не интересовал меня…
XXXIX
ПРИЗНАНИЕ
Мы шли по темной пустынной тропинке. В тени густых деревьев еще слышней шум вечернего города. Таимаха внезапно остановилась и села на землю.
– Я устала, – сказала она в изнеможении, – Рараху, передай ему, пусть говорит здесь. Дальше я не пойду. Что, он и вправду его брат?
Тут меня пронзила мысль, которая никогда прежде не приходила в голову. Я спросил:
– У тебя не было детей от Руери?
Она немного поколебалась, но ответила очень твердо:
– Были. Двое.
После неожиданного признания мы надолго замолкли. Множество чувств, прежде неведомых, породило это признание – тоскливых, невыразимых…
Не передать щемящую странность этих минут. Очарование здешней природы, ее таинственная сила неподвластны бедным словам…
XL
Спустя час мы с Таимахой покидали Папеэте. Прощальный вечер на «Рендире» подходил к концу: моряки с веселыми компаниями девушек разбрелись по таитянским хижинам. Дух любовного томления, любовного вожделения витал над городом, как во время большого праздничного гулянья.
Но я был так потрясен, что позабыл даже свою Рараху. Она в одиночестве добралась до нашего милого домика и со слезами на глазах ждала меня там.
Мы же с Таимахой бродили по берегу моря под теплым тропическим дождем. Она не обращала внимания на промокшую тапу, белым шлейфом волочащуюся по сырому песку следом.
В полуночной тишине однозвучно шумел глухой прибой, бившийся вдалеке о коралловый риф. Под дождем шевелились гибкие пальмы: на горизонте над темно-синей плоскостью океана в неверном свете затуманенной луны едва проступали горные вершины острова Моореа.
Я любовался Таимахой: в тридцать лет она все еще была совершенной полинезийской красавицей. Черные волосы влажными прядями ниспадали на белое платье; в венке из роз и листьев пандануса она походила на богиню.
Я нарочно повел ее мимо обветшавшего дома в зарослях деревьев и лиан. Говорили, здесь когда-то жила она с моим братом.
– Ты узнаешь этот дом, Таимаха? – спросил я ее.
– Да, – впервые оживилась моя спутница. – Да, это дом Руери!
XLI
В этот довольно поздний час мы поспешали в провинцию Фаа: я упросил Таимаху показать мне своего младшего сына Атарио.
Не без усмешки отнеслась она к моей причуде, по таитянским понятиям необъяснимой.