— Сир Ламберт! — возмутилась Елена. — Это мать вашей родной дочери!
Он глянул было на неё так же, как на Катерину, но на удивление быстро сообразил, что она-то не дочка мельника из городка, принадлежавшего его брату.
— Хорошо, — кивнул он. — Десять.
— Она замужем, — не уступала Елена. — Велите мужу наказать её. Вам бы понравилось, если бы меня на всеобщее обозрение разложили сверкать голыми окороками?
— Девять богов, — раздражённо сказал он, — она оскорбляет вас, а вы её защищаете?
— Не её! — сухо ответила Елена. — Вас. Вы попользовались девушкой, а теперь выставите её перед посторонними мужчинами полуголой? Её муж будет так рад и так благодарен вам!
Катерина молчала, только тихонько подвывала, не смея вмешиваться в их разговор. Народ во дворе, делая вид, что ничего не происходит, старательно изображал бурную деятельность: кто снег разгребал, кто бежал с поручением или тащил что-то на кухню. Как только косоглазие не заработали и уши не вытянули на манер заячьих, пытаясь понять, в чём там дело? Катерину в замке, как успела понять Елена, не особенно любили: и сама «больно много о себе понимала», и за её «гоблином в юбке» вечно приходилось то отмывать полы, то собирать осколки разбитой посуды и рассыпанную крупу. Елену, изнеженную горожанку, по мнению здешних жителей, не особенно жаловали тоже, но кажется, в сегодняшнем представлении героиней будет она, а злодейкой — Катерина. И было это так глупо и так некстати!
Сир Ламберт тоже молчал, хмуро глядя на супругу. Понятно, он совершенно не хотел, чтобы кто-то хоть подумать мог, будто жена им вертит как захочет. Но и не признать справедливость слов Елены он не мог: его бывшая любовница замужем, и муж её, что отвечает за жену перед богами и людьми — не он.
— Благодари мою супругу, — угрюмо обронил он. — И прощения проси, дура.
Катерина, вконец разочаровав Елену, проворно подползла к ней, вывозив юбку в грязном снегу, и поцеловала замшевую перчатку.
— Простите дуру бестолковую, ваша милость, — заискивающе проговорила она. — Так уж мне обидно за доченьку стало — сердце вперёд ума вылезло, а язык у нашей сестры что помело, сами знаете.
— Прощаю, — буркнула Елена, брезгливо выдернув руку. Захотелось даже снять перчатку и выкинуть её, даром что та была подбита мехом, но при этом удобно и красиво сидела на руке.
Сира Симона с Фридой помалкивали, не вмешиваясь в семейную сцену, и Елена, подавив тяжкий вздох, спросила супруга:
— Сир Ламберт, я вам нужна? Я бы всё-таки хотела прогуляться.
— До лавочки пекаря? — усмехнулся он. — Идите. Мне тоже купите что-нибудь.
— И хоть бы раз спросил, а есть ли у супруги деньги на лишний пирог, — фыркнула Фрида, стоило им отойти на десяток шагов.
— Если скажу, что нет, посоветует продать свои камешки, — в тон ей отозвалась Елена. — Я так понимаю, сире Аделаиде мои хризолиты спать не дают гораздо сильнее, чем мне чужие дети. Наверное, всей семье уже за… залюбила мозги, почему суконщики богаче баронов.
— А камушки правда хороши, — Фрида даже языком прищёлкнула. — Чистые, прозрачные, без трещинок, без вкраплений — только зачаровывать. Попросите Фелицию, на хризолиты лечебные чары лягут как родные. А она хоть денег заработает, оденется потеплее, а то она, похоже, из Зеленодолья бежала не чуя ног, в чём была.
— Я не повезла их сюда.
— Да? Ну… в общем, правильно. Куда их тут надевать?
Елена кивнула: некуда. Совершенно. И густо-красные, как зёрна настоящих заморских фруктов, гранаты здесь надеть некуда, и жемчуг. И вообще, хотелось держать все по-настоящему дорогие вещи подальше от госпожи баронессы, до сих пор болезненно переживающей, что младшая невестка возмутительно богата — и при этом совершенно не настроена делиться.
***
Дурацкий день, когда он поднял руку на женщину, и кончиться должен был по-дурацки. Дверь была тяжёлой и плотной, но надрывные стоны из-за неё были вполне различимы. Ламберт в раздражении рванул её на себя, в несколько шагов пересёк что-то вроде приёмной, устроенной Каттен за то время, что сам Ламберт провёл в Озёрном, и влетел в спаленку целительницы. Где топтались у кровати, тискаясь и сдирая друг с друга одежду, Каттен и кто-то, кого Ламберт узнать не смог — тот стоял к нему спиной. Ламберт возмущённо рыкнул, но Каттен, отстранив любовника, махнула на ворвавшегося рукой. Что-то мягко ударило Ламберта под колени, и он мешком свалился на пол. Он попытался вскочить, но с ужасом понял, что не может не только встать — даже голову повернуть. Мышцы отказали, и все кости словно бы вынули из него, только глазами двигать и мог.
Каттен меж тем накинула плащ прямо поверх наполовину снятой одежды и сказала с сожалением:
— Прости, милый, не сегодня.
Она загораживала собой своего неудавшегося любовника, Ламберт мог видеть только чьи-то штаны и сапоги (и похоже, что егерские). Потом мимо него проскользнула фигура в длинном тёмном плаще, прошла сама Каттен, а он так и остался валяться на полу, неспособный даже выругаться вслух. Нет, про себя он, конечно, матерился долго и проникновенно, сам понимая, что повёл себя как полный идиот: врываться без спросу к чародейке, будь она хоть десять раз целительницей! Фриду, помогающую строить горку для приютских детишек, забыл? Один небрежный жест (пассами, кажется, она их называла) — и куча, сложенная из снежных глыб, заровнялась безупречно гладкой ледяной коркой. К опасливой радости сироток постарше и подростков-послушников, настроившихся таскать воду вёдрами с речки. А Ламберт зябко поёжился, представив себе такую же ледяную корку на живом человеке.
Об этом Каттен и заговорила первым делом, когда вернулась и втащила Ламберта на кровать, прислонив, как тряпичную куклу, к стене.
— Сир Ламберт, — сказала она, безнадёжно вздыхая и булькая чем-то из тёмной бутыли, — никогда, ни-ко-гда не врывайтесь к магу без его или её на то разрешения. Вежливо постучали, дождались какого угодно отклика и медленно, без резких движений вошли. Даже если он или она заняли вашу собственную спальню. Я-то целитель, я такой клятвой связана, что даже защищаясь стараюсь никого лишнего не убить. А та же Фрида без раздумий влепит в вас ледяное копьё. Что с её силищей будет для вас смертным приговором.
Она подошла с чашкой в руках к Ламберту и, придерживая ему голову, влила в рот огненную жидкость, в которой несложно было опознать «Пламя глубин». Ламберт раскашлялся и, хвала Девяти, смог наконец просипеть:
— И что это было?
— Гномий самогон, — усмехнулась она. — Только не спрашивайте, из чего они его гонят. Не знаю и, пожалуй, не хочу знать. Для обработки ран и инструмента, для компрессов и настоев подходит идеально, а сырьё пусть остаётся тайной.
— Пойло я узнал, — голос слушался уже лучше, и даже голову удалось пристроить поудобнее. — Я про ваше колдовство.
Целительница глянула на него с таким удивлением, словно Ламберт спросил, с какой стороны встаёт солнце.
— Обычное хирургическое заклинание для обездвиживания раненых, которым требуется срочная операция, — сказала она. Она с вожделением поглядела на бутыль, но опять вздохнула и убрала её в шкафчик. — Как прикажете вырезать зазубренную стрелу из того, кто извивается и рвётся из рук? Того гляди либо наконечником, либо ланцетом повредишь жизненно важный орган, а так шарахнешь обездвижкой и режешь спокойно.
— И даже рот затыкать не надо, — буркнул Ламберт, пробуя потихоньку шевелить пальцами.
— Да Девятеро с вами, а обезболивающее-то на что? Действует, правда, недолго, — признала Каттен, — и после него всё болит гораздо сильнее, так что народ поопытнее обычно просит: «Не надо, я так потерплю». Но молодые сплошь и рядом игл и ланцетов боятся сильнее, чем топоров и арбалетов, вот и… режешь и шьёшь их без боли, а потом они получают откатом… — Вместо бутыли она вытащила какую-то коробочку, достала из неё отрезок толстой соломины и аккуратно подожгла кончик от головни в камине. По тесной комнате поплыл сладковатый дымок, Каттен сперва потянула его носом, потом сунула второй конец соломины в рот. — И нечего на меня так смотреть, — буркнула она. — Испортили мне романтический вечер. Пить мне нельзя, а расслабиться как-то нужно.
Она подбросила ещё дров, они тут же занялись от ярко рдеющих углей, а Каттен развалилась на кровати рядом с Ламбертом, подсунув под спину и плечи подушку. На ней всё так же был плащ почти на голое тело — всё тот же, не новый и не особенно тёплый, потому что присланные по приказу Ламберта подбитую волчьим мехом куртку и енотовую шапку с полосатым хвостиком она не глядя вернула с тем же посыльным. «Заработаю и сама куплю», — сказала упрямая дура. Так и мёрзла, надо думать, в плащике из тонкого, совсем не зимнего сукна.
— Болотник, что ли? — хмуро спросил Ламберт, поневоле вдыхая отчётливо пахнущий мёдом и какими-то ягодами дым.
— В основном, да. Не беспокойтесь, болотник на самом деле вредит здоровью не больше, чем ложечка ликёра в мороженном.
— Да уж.
— Серьёзно. Главная его опасность — к нему слишком легко привыкнуть. Всё равно что возить в тележке здорового — этак он ходить разучится. А с болотником перед сном легко отучиться засыпать самостоятельно. Так что я стараюсь не злоупотреблять.
Они помолчали, пока Каттен курила свою отраву, а Ламберт упрямо растирал одну непослушную вялую руку другой и наоборот.
— А теперь вы мне скажите, что это было, — потребовала Каттен, бросив остаток обгоревшей соломинки в камин. Каморка у неё была крошечная, ей даже вставать толком не пришлось — только потянуться к огню. — Врываетесь, пугаете добрых людей… Или вы с чего-то решили, будто я должна хранить вам верность? Простите, не вижу причин. — Она повертела перед собой узкие нервные руки, глядя то на тыльные стороны кистей, то на ладони. — Браслетов ваших я не ношу, кольца тоже не ваши, так в чём дело, сир Ламберт?
— А наденете? — как-то само собой вырвалось у Ламберта, заворожённо следившего за бликами на двух дешёвеньких с виду колечках. — Моё кольцо?