кина спустилась вниз как раз в эту минуту.
— Вы, я вижу, не скучаете! — Голубая юбка, вздувшаяся бочонком, казалось, заполнила весь коридор. — А мы наверху занялись чайками. Пришла за вами. Пойдем их кормить? Хотя… — В звонком голоске зазвучали недобрые нотки. — Хотя Таня, как видно, сама надеется пирожков с мясом отведать.
— Таня! — Алеша с комичной важностью ткнул пальцем в печатный текст, висящий под стеклом на стене. — Заучи сигнал бедствия. На случай, если тебя кто обидит.
Таня запомнила слово в слово:
«…в случае нужды в помощи других судов — ряд продолжительных с понижением звука (заунывных) свистков».
Сигнал бедствия… А ведь бедствие надвигается! Допытайся Алеша, о каких пирожках зашла речь, Тане лучше не жить… Надо взять да признаться, прямо так и сказать… Однако, пока Таня раздумывала, собиралась с духом, белая панамка исчезла следом за новеньким голубым платьем.
…Раскормленные подмосковные чайки — непременные спутники каждого теплохода. Они зорко выслеживают крошки, кинутые за борт. Вот и сейчас все годное в пищу, не достигнув воды, исчезало в жадно раскрытых клювах. Пассажиры удивлялись проворству и зоркости птиц. Особенно восторгался старшеклассник Костя Юсковец, прозванный Индусом за смуглый цвет кожи. Сдвинув на затылок свою красивую тюбетейку, громко предложил:
— Ребята, а что, если и нам подзаправиться?
Возражений не поступило. У каждого в руках зашуршали увесистые свертки. Появились бутерброды и самая разная испеченная к празднику вкусная снедь. У каждого, кроме Женьки Перчихина. Этот, разумеется, и завтрак ухитрился забыть. Снова весь класс возмутился:
— Растяпа!
— А я не забыл. Я нарочно. Чересчур дома нажрался.
— Ты что — верблюд? На сутки вперед заправляешься?
— Верблюд.
Посвистывая, скрестив на груди руки, Перчихин всем своим видом выказывал презрение к еде.
Не в первый раз Валентина Федоровна задумывается о Жене. Какой он, к примеру, дома? Неужели тоже «негативист»? Она вспоминает отца Жени — такого же длиннолицего, бледного. Незадолго до праздников он наконец-то появился в учительской. Сдержанно поклонился, сел так, чтобы не измялась ни одна складочка на добротном сером костюме, и раскрыл кожаную новенькую папку на молнии. Важно извлек из папки бумагу — вызов в школу (четвертый по счету!), — будто для беседы с классным руководителем требовалось предъявить документ.
Вежливо выслушав Валентину Федоровну, пожаловался на занятость. Легко согласился, что у сына несносный характер, обещал принять «надлежащие меры». Какие меры, неизвестно. Результатов пока не видно.
Сейчас Перчихин-младший стоял, продолжая насвистывать, куражась перед теми, кто с аппетитом поглощал домашнюю снедь. И все же в бледном лице с нелепо вытянутым подбородком Валентина Федоровна угадывает уныние. Почему-то именно сегодня, в сиянии весеннего солнца, Женя выглядит особенно хилым, несмотря на завидный роет. Рядом с другими мальчишками, со всеми этими здоровяками — хоть обряжай их в тельняшки да зачисляй во флот! — Женя просто заморыш. И такой неспокойный, такой нескладный…
Внезапно Валентину Федоровну пронзило острое чувство вины; как же так, как же она ни разу не побывала у Жени дома?! Ко многим зашла, к Перчихиным — нет. И не потому, что считала это ненужным, а потому… потому, что оберегала себя, свое самолюбие.
«Почему-то из прежней школы подобных жалоб не поступало, — заявил ей Перчихин-папа и снисходительно усмехнулся: — Если парень так труден, можно к осени его перебросить».
«Перебросить»!.. Куда? В параллельный класс, либо даже в другую школу? На миг такой выход показался вполне возможным. Разумеется, на одну единственную секунду. После Валентина Федоровна казнила себя, да и сейчас казнит. За все: за проявление слабости, за робость, за неуверенность, за нерешительный тон. Неужели она не сможет с этим покончить? Сможет. И сделает это без промедления!
Валентина Федоровна встала, выпрямилась и долго стояла вот так — собранная, по-спортивному стройная, с высоко поднятой головой… Питомцы ее мирно жевали, смеялись, поддразнивали друг друга, не подозревая, что их классный руководитель только что обещал себе начать жить по-новому.
3. Сигнал бедствия
Смешливая розовощекая Вера ест мясную котлету, уминает пухлый ломоть свежего хлеба, густо намазанный маслом. Чайкам от нее порядочно перепало белого мякиша.
— Кушайте на здоровье! Ха-ха-ха!
Валентина Федоровна неприметно следит за Женей. Она видит, как он — в который раз! — переводит свои колючие черные глазки с Вериного жующего рта на жадные птичьи клювы. То и дело напрягается тощая мальчишечья шея, сглатывается слюна. Эх, верблюд…
Но как подступиться к этому мальчику-наоборот? Срежет, не посчитается, что кругом посторонние, что рядом твои ученики, которых ты только что решила по-настоящему взять в руки. Но именно это решение и заставляет Валентину Федоровну действовать не откладывая. Потянулась за своей сумкой, достала два бутерброда с краковской колбасой и как бы невзначай подошла к Жене:
— Вот незадача… Мать, понимаешь, столько мне всего надавала… Ты не выручишь, а?
Женя вспыхнул, отдернул руку, словно в нее хотели вложить горячие угли.
— Чего?! Думаете, меня хуже других кормят? — Вскочил, опрокинул кресло. — Да мне колбаса до смерти надоела, я ее в рот не беру. — И понесся по палубе, крича без стеснения: — Когда вы все перестанете ко мне лезть?!
Таня бросилась к Валентине Федоровне:
— Не обращайте внимания! Он со всеми такой. — И рассказала о недавней выходке Жени на уроке географии. — Водил, водил пальцем по карте — никак не мог отыскать Тасманию. Ну, Василий Васильевич возьми и спроси, откуда у него такие грязные руки. Думаете, смутился? «А что мне делать, — ответил, — если других у меня нет?» — Таня твердила: — Он ненормальный. С нормальным я бы давно справилась. Завтра же откажусь. Какие занятия, если в школе после уроков не остается, к себе ничем не заманишь. Нет, довольно с меня! Откажусь!
— Подумай, что ты говоришь, — возмутилась Валентина Федоровна. — Как это «откажусь»? — Еще не хватало, чтобы Таня размечталась о переводе Жени в другую школу! — Не остается в классе, попробуй позаниматься у Перчихиных дома, в привычной для него обстановке.
— Не знаю, что там за обстановочка, только больше навязываться не буду. Думаете, не предлагала? Так отшил, что можно не знаю чего подумать. То ли у них в доме чума, то ли черная оспа.
Валентину Федоровну снова кольнуло чувство вины. Забыв о том, что с учениками надо держаться как можно солидней, она рывком притянула к себе Таню.
— Не знаю, чума или холера, но мне самой только что показалось… Не показалось, а я заметила… — И шепотом поделилась недавними наблюдениями.
Но Таню даже это не проняло:
— Вот, вот! Для того и голодным прикинулся, чтобы людей дразнить.
Валентина Федоровна пыталась ее успокоить, просила поразмыслить над тем, как наладить контакт Жени с классом.
— Понимаешь, контакт?!
Тани уперлась:
— Нет уж!.. Хватит… Если ему понадобился контакт, пусть сам и налаживает.
Возможно, Таня бы все же оттаяла, образумилась, но Петя Корытин, староста восьмого «Б», взял да прекратил все разговоры на палубе. В его руках было мощное оружие — новенький голосистый баян. Зазвучали заманчивые аккорды, мебель чуть не сама собой поехала во все стороны, а баянист, щеголяя накрахмаленной, вышитой крестом рубашкой, важно сел на скамью, словно бы на завалинку, и стал выводить мелодию вальса.
Восьмой «Б» дал своему старосте кличку «Подсолнух». Сейчас он действительно смахивает на этот солнцелюбивый цветок. Ветер взлохматил жесткие прядки Петиных рыжих волос, и они встали вокруг его головы словно огненный венчик.
У Пети-Подсолнуха железный характер. Начал ходить в школу горнистов и барабанщиков — класс чуть не оглох. Получил в подарок баян — класс был вынужден затанцевать.
Среди многих закружившихся пар Таня видела только одну. Словно дразня ее, мелькала голубая юбка-«бочонок», белела единственная в своем роде панамка — Алеша не догадался стащить ее с головы хотя бы на время танца! Не столько вальсирует, сколько на ноги наступает, а лукавая Ирочка — издали видно — знай похваливает его, заранее предвкушая победу.
Подумаешь… Во-первых, Таню никто не мог пригласить, даже если бы очень хотел: ведь она была занята серьезным разговором, и не с кем-нибудь, а с педагогом! Во-вторых, она и сама не собиралась шаркать по палубе ногами — хватит с нее насмешек! Хватит глупых острот, в которых кое-кто изощрялся сегодня утром в троллейбусе. Выдумали, будто по вине Таниного малого роста Костя Юсковец после первомайского вечера на всю жизнь согнулся в вопросительный знак.
Тане осталось одно — отвернуться. Тем более что берег, поросший молодыми дубками, был на редкость хорош, а созерцание природы, как доказано медициной, очень полезно для нервной системы. Однако милая Ирочка никогда не считалась ни с чьими нервами. Всякий раз, как она проносится мимо Тани, она вскидывает свою пятерню, выразительно растопырив все пальцы. Обычно такой жест означал пятерку — желанный балл; сейчас он служил напоминанием о пяти пирожках.
Музыка смолкла. Стала трещать Ира Касаткина. Не отпускает Алешу, болтает «на повышенной громкости». Вертится, хочет, чтобы весь теплоход слушал только ее.
На Таню прекрасно влиял прибрежный пейзаж, но ей поневоле пришлось от него оторваться. Надо же было выяснить, чем эта кукла развлекает публику и Алешу. Оказывается, тараторит про то, как «мой и его классы» добывали средства для экскурсии и для похода в театр, разгружали кирпич, прибывший на загородную стройплощадку.
— Ужасно весело было! — разглагольствовала Ира. — Наши главные силачи, — она одарила Алешу улыбкой, — забрались в вагон, знаете, такой большущий, без верха, и подавали нам кирпичи. А мы быстро-быстро цепочкой… — Розовые Ирины пальчики изобразили подобие цепи. — Так кирпичи и плыли до самых носилок. А другие мальчики тащили их в кучу. То есть не в кучу, а в штабеля. Инженер велел аккуратно укладывать. Девочки знаете как старались?! — Судя по Ириным жестам, лично она укладывала кирпичи ровнехонько, один к одному. — Неплохо заработали! Верно, Алеша?