Брак для женщины был вопросом жизни и смерти: либо надежда на лучшую жизнь, либо окончательное погружение на дно. Поэтому надо было найти мужчину, способного «осчастливить женщину». Естественно, не фермерского сынка, пусть и из богатой семьи, с которым придется доить коров в деревне без электричества. Мой отец работал на канатной фабрике. Был высок, хорошо сложен и «умел блеснуть». Не пил, жалованье откладывал на хозяйство. Нрава был спокойного, веселого. И на семь лет старше мамы («Не сопляк какой-нибудь!»). «За мной многие ухаживали, – рассказывала она, улыбаясь и краснея. – Не раз предложение делали, но я выбрала твоего отца». И добавляла: «Он был не как все».
История моего папы мало отличается от маминой: многодетная семья, отец-возчик, мать-ткачиха, в двенадцать лет он ушел из школы, чтобы помогать на ферме. Но его старший брат получил хорошую должность на железной дороге, а две сестры вышли замуж за продавцов. Раньше обе работали горничными и умели тихо говорить, аккуратно ходить и не привлекать к себе внимания. Новые манеры, но вместе с тем – привычка смотреть свысока на девушек с фабрики, вроде моей матери. Ее внешний вид и поведение напоминали им о мире, от которого они изо всех сил отдалялись. На их взгляд, отец «мог найти и получше».
Мои родители поженились в 1928 году.
На свадебной фотографии мама похожа на Мадонну: бледное лицо с правильными чертами, завитки у лба, вуаль до самых глаз. Крепкие грудь и бедра, красивые ноги (платье едва доходит до колен). Она не улыбается, ее лицо безмятежно, взгляд чуть озорной и любопытный. Папа, с маленькими усиками и галстуком-бабочкой, кажется намного старше. Брови насуплены, вид встревоженный – возможно, переживает, что снимок не получится. Он обнимает ее за талию, ее рука у него на плече. Они стоят на дорожке у двора, заросшего травой. За ними – две яблони, их ветви сходятся, образуя купол. На заднем плане – небольшой домик. Я живо представляю этот момент: сухую землю тропинки, рыхлый гравий, запах деревни в начале лета. Но это не моя мать. Как я ни вглядывалась в фотографию – даже стало казаться, будто лица двигаются, – но вижу на ней лишь молодую женщину с гладким лицом, которая выглядит немного неестественно в костюме из фильмов двадцатых годов. Только ее большая рука, сжимающая перчатки, и манера высоко держать голову говорят мне, что это мама.
Я почти уверена, что молодая невеста была счастлива и горда. Но что касается влечения – тут мне ничего не известно. Первые несколько ночей (как потом признается сестре) она ложилась в постель в трусиках под ночной рубашкой. Это ничего не значило, в то время любовью занимались только под покровом стыда. Но если считаете себя «нормальными», извольте исполнять супружеский долг и делать это на совесть.
Сначала – удовольствие от роли замужней женщины: хвастаться сервизами, ручной вышивкой на скатерти, гулять под руку с «мужем». Смех, ссоры (она не умела готовить) и примирения (она быстро остывала). Казалось, это новая жизнь. Но денег больше не становилось, а надо было оплачивать аренду, мебель. Приходилось считать каждую копейку, просить овощи у родителей – своего огорода не было. И жизнь, по сути, всё та же. Каждый воспринимал это по-своему. У обоих – желание чего-то добиться, но у него – страх перед испытаниями, искушение сдаться и принять свою участь, а у нее – убежденность, что терять им нечего и нужно пробивать себе дорогу «любой ценой». Место заводской работницы было завидным, но не настолько, чтобы оставаться там навсегда. Мечта о единственной доступной ей авантюре: открыть собственный магазин. В их паре верховодила она, и он согласился.
В 1931-м они купили в кредит продуктовую лавку в Лилльбонне, пролетарском городке с населением семь тысяч человек, в двадцати пяти километрах от Ивто. Это кафе-гастроном находилось в Валле – районе прядильных фабрик, которые с девятнадцатого века предопределяли судьбу и быт местных жителей от рождения до смерти. Даже сейчас скажи «довоенный Валле» – и сразу всё ясно: небывалая концентрация алкоголиков и матерей-одиночек, сырые стены и младенцы, умирающие от жестокого поноса за два часа. Моей матери было двадцать пять. Должно быть, именно там она стала такой, какой я ее знала, приобрела то выражение лица, те вкусы и тот образ жизни, которые, как я долгое время думала, были свойственны ей всегда.
Денег не хватало, и мой отец устроился на стройку, а затем на нефтеперерабатывающий завод, где дослужился до начальника цеха. Мама управляла делом в одиночку.
Она сразу отдалась работе со всей страстью («всегда с улыбкой», «для каждого словечко найдется») и бесконечным терпением («Я что угодно могла продать!»). Заранее знать, что такое бедность фабричных рабочих – она, хоть и не столь суровая, была ей знакома, – и, полностью осознавая их положение, наживаться на тех, кто сам едва выживает.
Конечно, ни минутки на себя в суете между магазином, кафе и собственной кухней, где начинает подрастать маленькая девочка, рожденная после переезда в Валле. Работа с шести утра (заходят за молоком работницы фабрики) до одиннадцати вечера (засиживаются игроки в карты и бильярд), в любой момент «отвлекают» покупатели, которые приходят по нескольку раз в день. Досада, что зарабатываешь едва ли больше, чем на фабрике, и страх: а вдруг так и не «сведешь концы с концами». Но при этом – своеобразная власть (ведь отпуская продукты в долг, она помогала выжить целым семьям) и удовольствие от общения с покупателями – сколько историй было рассказано в магазинчике! И в конечном счете – счастье полной жизни.
А еще она «развивалась». Поскольку теперь ей приходилось бывать в разных местах (налоговая инспекция, мэрия), встречаться с поставщиками и представителями, она научилась следить за речью и носить шляпку. Покупая новое платье, прикидывала, достаточно ли оно «шикарное». Надежда, а потом и уверенность: больше не надо «с боем брать свое». Помимо популярных романов Делли и трудов Петра Пустынника, она стала читать Бернаноса, Мориака и «скабрезные истории» Колетт. Моему отцу «развитие» давалось хуже: он по-прежнему был застенчив и грубоват, днем работал на фабрике, а вечером в роли владельца кафе чувствовал себя не в своей тарелке.
Были мрачные годы экономического кризиса, забастовки, Леон Блюм («первый, кто встал на сторону рабочих»), социальные реформы, ночные вечеринки в кафе; приезжали ее родственники (матрасы клали во всех комнатах) и уезжали с полными сумками продуктов (мама легко отдавала, и к тому же ей одной удалось выбраться из нищеты); склоки с «его родней». И горе. Их маленькая дочка росла веселой, нервического склада. На одном снимке она выглядит высокой для своих лет, ножки худые, коленки выпирают. Она заслоняется рукой от солнца и смеется. На другой фотографии, в день конфирмации ее кузины, она с серьезным видом вытягивает вперед руку и играет пальчиками. В 1938 году, за три дня до Пасхи, она умерла от дифтерии. Мои родители хотели только одного ребенка: думали, так он будет счастливее.
Боль, которая постепенно притупляется. Давящая тишина депрессии. Молитвы и вера в «маленького ангела на небесах». А в начале 1940-го – новая жизнь: мама опять ждет ребенка. Я рожусь в сентябре.
Думаю, я пишу о маме, потому что настал мой черед произвести ее на свет.
Я начала два месяца назад, написав на листе бумаги «Мама умерла в понедельник 7 апреля». Теперь я могу принять эти слова, прочесть их так, словно это написал кто-то другой. Но проезжать мимо больницы и дома престарелых или вдруг вспоминать какие-то, уже забывшиеся, подробности последнего дня ее жизни – по-прежнему невыносимо. Сначала я думала, что буду писать быстро. На деле же я подолгу размышляю, в каком порядке рассказывать, какие подобрать слова и как их расположить, будто существует только один идеальный способ выразить правду о моей матери (хотя я и сама не знаю, в чем эта правда состоит). И когда я пишу, для меня важно одно: найти этот способ.
Затем – исход: она добралась с соседями до самого Ньора, спала в сараях, пила местное вино. А потом вернулась – одна, на велосипеде, через немецкие блокпосты, – чтобы через месяц родить дома. Бесстрашная и такая грязная, что отец не сразу ее узнал.
Во время оккупации жизнь в Валле сосредоточилась вокруг их магазинчика: люди надеялись раздобыть там провизию. Мама старалась накормить всех, особенно большие семьи – желание творить добро, гордость приносить пользу. Во время бомбежек она не пряталась в общих убежищах, выкопанных в склоне холма: предпочитала «умереть у себя дома». После обеда, между воздушными тревогами, она сажала меня в коляску и везла на прогулку, чтобы закалить. В то время люди легко заводили дружбу. Мой отец оставался за главного в пустом магазине, а мама знакомилась в сквере со скромными молодыми женщинами, которые сидели у песочницы за вязанием. Англичане и американцы вошли в Лилльбонн. По Валле ездили танки и разбрасывали шоколад и пакеты с апельсиновым порошком. Местные жители подбирали всё это с пыльных дорог. Каждый вечер в кафе – толпы солдат, порой драки, но – вечный праздник, и каждый умеет сказать «shit for you». Позже мама рассказывала о войне так, словно это был роман, великое приключение ее жизни. (Как же она любила «Унесенные ветром»!) Быть может, война стала для нее передышкой в постоянной борьбе за успех. В свете всеобщего несчастья борьба эта потеряла всякий смысл.
Женщина тех лет – крашеная рыжеволосая красавица с сильным голосом. Она часто оглушительно кричала и смеялась низким горловым смехом, показывая зубы и десны. Во время глажки напевала «Время вишен» и «Рикита, прекрасный цветок Явы». Носила тюрбаны, летнее платье в широкую синюю полоску и еще одно, бежевое, из мягкого жатого ситца. Пудрилась пуховкой перед зеркалом в ванной, красила губы, начиная с маленького сердечка по центру, и душилась за ухом. Поворачивалась к стене, когда застегивала корсет. Ее кожа проглядывала между перекрещенными шнурками, завязанными внизу бантиком. Я знала ее тело до мелочей. Я думала, что, когда вырасту, стану ею.