Я перечитала первые страницы. Трудно поверить, но я уже не помню некоторых деталей – например, работника морга, который разговаривал по телефону, пока мы ждали; или черную надпись на стене супермаркета.
Пару недель назад одна из тетушек рассказала мне, что в самом начале отношений мои родители устраивали свидания в туалете на фабрике. Теперь, когда мама умерла, мне не хочется знать о ней ничего, кроме того, что я знала при ее жизни.
Я снова вижу ее такой, какой она, должно быть, представлялась мне в раннем детстве, – большая белая тень, парящая надо мной.
Она умерла за неделю до Симоны де Бовуар.
Она больше любила отдавать, чем получать. А разве писать – не значит отдавать?
Это ни в коем случае не биография и не роман. Возможно, нечто среднее между литературой, социологией и историей. Только сейчас, когда моя мать, рожденная в подвластной среде, из которой она так хотела вырваться, стала историей, я чувствую себя менее одинокой и неприкаянной в мире, где властвуют слова и идеи и где, как она и хотела, я теперь живу.
Я больше никогда не услышу ее голос. Именно он, ее слова, руки, жесты, манера ходить и смеяться соединяли женщину, которой я стала, с ребенком, которым я была. Я утратила последнюю связь с миром, откуда я родом.