Но тут Мила интересуется:
— А ты видел, что от нее осталось?
— Нет. Но догадаться нетрудно — один пепел.
Шелест одежды. Вздох. Затяжное молчание, означающее поцелуй.
И потом радостное, счастливое, восторженное:
— Наконец-то ты свободен!
— Наконец-то мы свободны, — отвечает он, впрочем, не так уж радостно.
А подруга, с которой я дружила с первого класса (нет, со второго!), улыбается, закинув руки на шею моему мужу таким привычным жестом, как будто она двадцать лет репетировала его изо дня в день.
Через полуоткрытую дверь мне видно все!
Беззастенчиво гремит дверной звонок, поцелуй прерывается, сварливый голос Луизы Палны врывается в слишком тесное для ее пронзительного дисканта пространство квартиры:
— Свидетельство о смерти получили?.. Ну и слава богу!
Я оседаю на гору пыльных пальто, старых дубленок и детской поношенной одежды. Кто же все-таки умер? А?
У меня миллион важных неотложных дел. Совершенно неотложных и абсолютно важных… Во-первых, нужно ощупью отыскать упавший маслом вниз бутерброд. Потом прикрыть дверь гардеробной. Потом выкрутить лампочку, чтобы обеспечить укромность своего укрытия и его абсолютную конфиденциальность. Потом поглубже зарыться в одежду и, наконец, подумать — хорошо подумать, крепко. Качественно. На все сто. На полную катушку!
Но думалось почему-то плохо. Когда бутерброд закончился, захотелось пить. Чесалась спина. Ныла голова. Саднил затылок. Щипало щеку. По правой стороне тела ползли мурашки, упорно стремясь перебраться на левую сторону. А с левой стороны разливался затеклый холод, добирался до кончика носа, щекотал ноздри — я чуть было не чихнула, но удачно задушила чих старым валенком Митьки.
Из-за этих раздражителей я не могла связно думать. Тем более по коридору то и дело шмыгали мои дражайшие родственники, мои любимые и любящие детки, мои лелеемые свекрови, мои драгоценные мужья и мои обожаемые, преданные до последней капли крови (моей крови, конечно!) подруги. В совокупности их было примерно миллион штук. И все они каждую секунду могли ворваться в гардеробную и спросить, удивленно поднимая бровь: «А что это ты тут делаешь?»
А потом закричать: «Папа, иди сюда!» Или: «Сынок, погляди на это чучело!» Или: «Вадик, взгляни на это привидение!» Или: «Луиза Пална, взгляните на это исчадие ада!»
Или они могли осведомиться с упреком в голосе:
«Так ты не умерла?»
«Откуда ты взялась?»
«Тебя черти с того света притащили?»
«Ты имеешь совесть, ведь гроб уже заказан!»
«Окстись, на поминки уже позвали всех знакомых!»
«Заказали автобус и музыку!»
«Я потратил целое состояние на венки, а ты…»
«Ну, она же в своем амплуа — ни дня без сюрприза. Помирает и воскресает по мере необходимости. В зависимости от настроения».
«Как всегда, хочет испортить нам праздник!»
«Куда девать гроб, тебя спрашиваю?»
«А венки?»
«А музыкантов с автобусом?»
Поэтому я сижу тихо как мышь, стараясь даже не шевелиться.
Адски хочется пить.
И еще — умереть по-настоящему.
Так прошел остаток дня. И вечер.
По квартире шмыгали три миллиона свекровей и примерно полмиллиарда детей. То и дело раздавались голоса:
— А где ее документы? Кредитные карточки?
— Мама, догадайся с трех раз где: сгорели вместе с машиной!
Шорохи, звуки — и ревнивая тишина сжимает ладонью мое колотящееся сердце.
— Надо найти ее фотографию. Кажется, у нас нет подходящей.
— Возьми ту, где она на даче!
Только не эту! — охаю я. Помню этот снимок, потому что получилась на нем ужасно: какая-то размазня с плаксивым лицом, даже без косметики. Бабенция неполных шестидесяти лет с перекошенной физиономией старой алкоголички — наш фотоаппарат способен еще и не на такие чудеса. Он и из Мэрилин Монро сделает престарелую развратную африканку из голодающей страны.
Шорохи — ищут снимок.
— Что-то она здесь не очень.
— Что ты, очень даже!
Только не эту фотографию! Прошу вас в последний раз в жизни! Милые родственники, дайте хоть на могильном памятнике выглядеть достойно!
— Может, лучше ту, которая с юга?
Да! Да! Я там получилась отлично! Да, ту, пожалуйста, ту самую…
Я молитвенно складываю руки на груди.
— Вадик, ну при чем тут юг? Та первая фотография очень даже ничего. И у нее такое милое выражение лица, такое трогательное. — Это Луиза Пална. — Сразу видно — ни к чему не приспособленный, никудышный человек, каким она всегда была. Такой мы и запомним ее на всю жизнь. Какой мы будем любить и бережно хранить в нашей памяти. Какой не забудем ее никогда, до самого смертного одра, до ее могилы.
Выбрали фотографию, которая с дачи. Помолчали траурно, как полагается.
— Ах, дорогая Лилечка, тебе сейчас лучше, чем нам! — воскликнули, воздев очи к пыльной люстре.
Не думаю…
Неутишаемое горе в голосе Милы. Сдержанные, но демонстративно несдерживаемые слезы.
А как же фраза: «Ты наконец-то свободен»? И поправка: «Мы свободны!»?
Эх, знать бы, что помрешь, сфотографировалась бы заранее в художественном салоне. Не всегда ведь можно угадать, когда на тебя свалится эта напасть.
ГЛАВА 6
Мучения в гардеробной продолжались сутки или двое. Или целый год! За это время я сто раз вспотела, тысячу раз побледнела и миллион раз была на грани обморока.
Один раз в гардеробную кто-то вперся, зашумел, задышал прямо над ухом (сердце ушло в пятки, а я притворилась старой ветошью), заныл:
— Ба, а где мой черный пиджак? Тут ни черта не найдешь. Свет не зажигается, кажется, лампочка перегорела!
— Лизочка, сколько раз говорить, черный пиджак на даче… К тому же он тебе давно мал. — Луиза Пална, спасительница моя, пусть ей земля будет пухом, а не мне.
— Да… — Капризно, с обидой в выразительно дрожащем голосе. — А что я надену на похороны? Мне совершенно нечего надеть… Па, мне опять носить нечего!
Знакомая песня! Этот мотив звучит в нашем доме примерно раз в неделю — вечная песня неувядаемой любви к новым шмоткам.
Наконец недоразумения улажены: на покупку траурной одежды выделена энная сумма, бабушка с внуками отправлена в магазин. Убитый горем муж с убитой горем подругой остаются одни. Они настолько убиты горем, что начинают целоваться еще до того, как захлопнется входная дверь.
Эти двое срывают одежду друг с дружки, причем так энергично, как будто им нужно что-то срочно постирать, а стиральная машина полностью не загружена — что недопустимо по экономическим соображениям.
Что? Что они собираются делать? Я в ужасе мечусь в своей клетушке. Кажется, они собираются заняться этим над телом еще не остывшей жены. Практически живой!
Я уже собираюсь кашлянуть и приоткрыть дверь. И ехидно осведомиться: «Не помешала?» И пусть меня засыплют упреками и обвинениями, но вакханалии на собственных похоронах не допущу! Это неприлично!
Вдруг звонит телефон…
Одежда прекращает падать на пол. И даже начинает неохотно водружаться обратно. Вадик бросает в трубку хмурое «Еду» и благоразумно застегивает штаны.
Мила, кажется, куксится — из гардеробной мне плохо видно выражение ее лица.
Отлипнув друг от друга после прощального поцелуя, парочка выметается за дверь — кажется, они спешат в ГАИ подмахнуть какие-то никчемные бумаги.
Я остаюсь в квартире одна.
Пить! Пить! Пить! Не медля мчусь на кухню.
Напившись, наевшись, плотно пообедав и даже накрасившись, разваливаюсь на стуле с барабанно набитым животом. Однако на сытый желудок думается плохо, еще хуже, чем на голодный.
Самое лучшее решение — не принимать никакого решения. А это значит, все останется как есть. Значит, отныне мой дом — гардеробная.
Я буду в ней жить. По ночам буду выбираться наружу, чтоб перекусить. Надо, однако, запастись бутылками с водой и сухпайком — вдруг проголодаюсь. И ведро с крышкой (понятно для чего). Даже если ночью на меня наткнутся мои родственники, ничего страшного, подумают: привидение. Обычное привидение, с кем не бывает, кто не встречал…
Воображаю разговор за завтраком.
«Па, я вставал ночью в туалет и видел маму».
«Неужели, сынок?»
«Да, она грызла на кухне куриную ножку».
«А я-то думала, куда по ночам пропадают куриные ножки… — дребезжит Луиза Пална. — А это, оказывается, привидение…»
Разговор за другим завтраком:
«Что-то ее сегодня ночью не было».
«Наверное, окончательно убралась на тот свет, да уж пора, сорок дней прошло».
«Надо сказать, в последнее время она сама на себя не похожа».
«Лизочка, детка, что ты хочешь от привидения? Привидению трудно иметь здоровый цвет лица».
«Но есть же косметика, ба!»
Разговор за третьим завтраком.
«В последнее время она появляется все реже и реже».
«Но сегодня она будет обязательно — ведь сегодня годовщина. Вот уже год, как ее нет с нами».
«Надо будет побольше оставить куриных ножек на ночь. Ради праздника чего не расстараться».
«Ба, лучше приготовь солянку, она ее так любила!»
«Она любила солянку? — Лиза окатывает младшего брата презрением. — Ты откуда свалился? Она солянки терпеть не могла!»
«Ладно, ладно, ребята. Я оставлю ей немного баклажанной икры. Помнится мне, она всегда делала баклажанную икру с уксусом, хотя я ей столько раз говорила, что уксус никогда не кладут…»
Еще один завтрак лет эдак через пять:
«Вы заметили, она больше не появляется по ночам?»
«Да, ее больше нет с нами. Она окончательно ушла в иной мир, ее душа наконец-то успокоилась».
«Пусть земля будет ей пухом!» — Хором, и с облегчением.
А потом при генеральной уборке в гардеробной, за старой одеждой, сваленной в углу, находят ссохшееся мумифицированное тельце.
«Митя, ты опять какую-то гадость с помойки притащил!»
«Ба, ничего я не тащил!»
«Нет, наверное, это я притащила!» — В голосе Луизы Палны звучит убийственный сарказм.
«А может, Лизка?»