– Я прям кругом виноват, мистер Чарльз!
– Ну хорошо. Я тебе верю без отсечения руки. Но больше ты в этот дом ни ногой, и на улице с этой девушкой не заговаривай, пока миссис Трантер не скажет мне, что она не возражает против твоих ухаживаний.
Сэм в конце концов поднял глаза на хозяина и со скорбной улыбкой, как умирающий на поле солдат перед склонившимся над ним офицером, произнес:
– Я утка Дерби, сэр. Х’рошая утка Дерби.
Это требует пояснений. Речь идет об уже сваренной утке, без шансов на воскресение.
16
О, Мод, ты так юна и так прекрасна!
О чести пой, что смерти не подвластна,
Я ж буду слезы лить о веке злополучном
И о себе, ничтожном и докучном.
О чувствах между мужчиной и женщиной ничего я не ведал,
Но однажды в широком поле, когда гуляла деревня,
Я, отрок, «не находящий себе покоя», как сказал бы Теннисон,
Вдруг увидел девушку без головного убора…
После описанного дня прошло пять ничем не примечательных. Возможностей для дальнейших обследований оползневого уступа Чарльзу за это время не подвернулось. Один день заняла экскурсия в Сидмут; остальные утра ушли на визиты или более приятные забавы вроде стрельбы из лука, вошедшей в моду среди юных английских дам; темно-зеленое облачение de rigueur[53] им так шло и так радовало глаз джентльменов, что они, словно ручные, вытаскивали стрелы из мишени (в которую близорукая Эрнестина, увы, редко попадала) и приносили их охотницам с милыми шутками о пронзающем сердца Купидоне и девице Марианне, возлюбленной Робин Гуда.
После обеда Эрнестина обычно уговаривала его провести время у тетушки. Там обсуждались серьезные материи: нынешний дом в Кенсингтоне слишком маленький, а права на аренду фешенебельного особняка в Белгравии, куда они со временем переедут, еще два года не смогут перейти в руки Чарльза. Небольшая contretemps[54] заметно повлияла на Эрнестину; она сделалась с ним на редкость почтительной, такой послушной женушкой, что он чувствовал себя этаким турецким пашой и даже умолял ее сказать что-нибудь поперек, а то ведь впереди их ждет христианский брак.
Чарльз страдал от ее готовности удовлетворить любую его прихоть, но при этом проявлял хорошее чувство юмора. Ему хватило проницательности, чтобы понять: она сама не ожидала от себя такой перемены. До размолвки она, пожалуй, была больше влюблена в идею брака, чем в будущего супруга, а теперь оценила не только статус, но и мужчину. Чарльз, надо признать, находил этот переход от внешней сухости к влажности порой несколько назойливым. Конечно, ему нравилось, что ему льстят, над ним трясутся, с ним консультируются, с его мнением считаются. Какому мужчине это не понравится? Но за годы совершенно свободной холостяцкой жизни он по-своему тоже успел превратиться в совершенно испорченного ребенка. Никак не мог привыкнуть к тому, что эти утра ему больше не принадлежат и что планами на день, возможно, придется пожертвовать из-за какой-нибудь прихоти Тины. Конечно, он всегда мог сослаться на долг; у него, как у любого мужа, есть свои обязанности, и он должен их исполнять – все равно что во время прогулок по сельской местности носить толстую фланелевую рубашку и кованые ботинки.
А вечера! Эти освещенные газовыми лампами часы, которые надо как-то заполнить в отсутствие кино и телевидения! Тем, кто горбом зарабатывал себе на жизнь, было попроще: после двенадцатичасового рабочего дня проблема, что делать после ужина, решалась легко. А вот несчастных богачей остается только пожалеть; какую бы они ни получили свободу в течение дня, условности требовали, чтобы вечером они поскучали в компании. Давайте же посмотрим, как Чарльз с Эрнестиной вдвоем преодолевают очередную пустыню. По крайней мере, обошлось без тетушки Трантер – благонравная дама пошла на чай к болеющей соседке, старой деве, точной копии ее самой, не считая внешности и послужного списка.
Чарльз красиво разлегся на диване, тремя пальцами подпирая подбородок и положив еще два на щеку, а локоть покоится на подлокотнике; его серьезный взгляд поверх аксминстерского ковра с многоцветным узором устремлен на Тину, читающую книжечку в красном сафьяновом переплете, которую она держит в левой руке, а в правой пламегаситель (чем-то похожий на ракетку для пинг-понга с длинной ручкой, покрытую вышитым атласом, с темно-бордовым плетением по краям, цель которого – поставить заслон жару от потрескивающих углей, грозящему сделать пунцовыми эти бледно-розовые щечки), коим она не совсем ритмично постукивает в такт вполне ритмичной эпической поэме, которую читает вслух.
Это бестселлер 1860-х, произведение почтенной Каролины Нортон «Леди Ла Гарай», о котором «Эдинбургское ревю» ни больше ни меньше написало: «Эта поэма – чистый, нежный, трогательный рассказ о боли, печали, любви, долге, благочестии и смерти» – великолепное ожерелье из ключевых викторианских прилагательных и существительных, какие только можно себе вообразить (к тому же, добавлю, слишком изящных для моей фантазии). Миссис Нортон может вам показаться скучной графоманкой той эпохи. Ее стихи в самом деле такие, в чем вы скоро убедитесь, а вот скучной личностью ее никак не назовешь. Она была внучкой Шеридана и, как говорили, любовницей Мельбурна[55] (для ее мужа, видимо, это были не просто слухи, так как он подал против видного государственного деятеля судебный иск о преступном половом сношении, который, впрочем, проиграл) и рьяной феминисткой… сегодня мы бы ее назвали либералкой.
Дама, чье имя заявлено в названии поэмы, жизнерадостная супруга такого же жизнерадостного французского аристократа, получив увечье во время охоты, посвящает остаток горьких дней разным добрым делам – и преуспевает в этом гораздо лучше, чем леди Коттон, поскольку открыла больницу для бедных. Хотя поэма семнадцатого века, ее можно считать гимном Флоренс Найтингейл[56]. Не случайно она так тронула женские сердца в то десятилетие. Для нас, потомков, эти великие реформаторы одержали победу над огромной оппозицией и огромной апатией. «Даме с фонарем»[57] действительно пришлось столкнуться с оппозицией и апатией, но в самой нашей симпатии, как я уже где-то отметил, может крыться изъян.
Эрнестина обращалась к поэме не впервые, отдельные отрывки она знала практически наизусть. Читая ее в очередной раз (сейчас в связи с Великим постом), она возвышалась и очищалась, становилась лучше. Только при этом надо добавить, что сама она ни разу не переступила порога больницы для бедных, никогда не ухаживала за хворающим крестьянином. Понятно, родители не позволили бы, но ведь ей это и в голову не приходило.
Вы скажете, что женщины в то время были связаны по рукам и ногам. Но вспомните дату этого вечера: 6 апреля 1867-го. Всего неделю назад в парламенте во время первых дебатов вокруг «билля о реформе» Джон Стюарт Милль выступил с предложением: пора предоставить женщинам равные права при голосовании. Его смелая попытка (предложение отклонили ста девяноста шестью голосами против семидесяти трех, а Дизраэли, старая лиса, воздержался) была встречена улыбками среднего класса, гоготом в «Панче» (одна карикатура изображала группу джентльменов, осаждающих министершу, ха-ха-ха) и неодобрительными гримасами, увы, большинства образованных женщин, полагавших, что они должны оказывать влияние из дома. Тем не менее 30 марта 1867 года – это точка отсчета женской эмансипации в Англии, и Эрнестина, похихикавшая неделю назад, когда Чарльз ей показал тот номер «Панча», не может быть полностью оправдана.
Но вернемся к вышеупомянутому вечеру. Чарльз вглядывается мутноватыми и в меру заинтересованными глазами в серьезное лицо Эрнестины.
– Я могу продолжать?
– Вы читаете прекрасно.
Она деликатно откашливается и снова поднимает книжку. Только что произошел несчастный случай на охоте, и лорд Ла Гарай склонился над упавшей с лошади женщиной.
Взял на руки беспомощное тело;
Повисли пряди, губы онемели,
Глаза вот-вот смежатся… Боже святый,
Звезда его души близка к закату!
Эрнестина украдкой бросает взгляд на Чарльза. Он зажмурился, словно рисуя в своем воображении трагическую сцену, но при этом торжественно кивает: «Я весь внимание». И она продолжает:
Стучало сердце лорда-корифея
Его часов настенных посильнее,
И вдруг он словно замер, весь дрожа.
«О Клод!» – к нему воззвала госпожа.
И вновь, со дня их первого свиданья,
Он испытал ту радость узнаванья,
Когда с тобой сливается невинно
В едину плоть вторая половина.
Последние строчки она прочла с особым значением и снова взглянула на Чарльза. Он по-прежнему не открывал глаз, но был настолько тронут, что даже не сумел кивнуть. Она набрала в легкие воздуха и, с трудом оторвавшись от возлежащего жениха, продолжила:
«О Клод! О, боль!» – «Любовь моя, Гертруда!»
Ее улыбка родилась, как чудо;
Открылось ей такое вдруг раздолье,
Что не осталось и следа от боли!
Повисла тишина. Лицо Чарльза приняло скорбное выражение. А чтица бросила в его сторону огненный взор и набрала в легкие побольше воздуха.
Счастливец, кто в минуты испытанья
Встречает вот такое пониманье… ЧАРЛЬЗ!
Поэма, превратившись в ракету, ударила его в плечо и свалилась за диван.