– Мне больше не к кому обращаться.
– Я, кажется, ясно дал понять, что миссис Трантер…
– Добрейшей души человек. Но мне не нужна доброта.
Повисла пауза. Его трость по-прежнему поддерживала завесу из плюща.
– Я слышал, что викарий отличается редким здравомыслием.
– Это он представил меня миссис Поултни.
Чарльз стоял перед зеленым проходом, как перед распахнутой дверью. Он уже избегал ее взгляда и отчаянно подыскивал слова, чтобы откланяться.
– Если вы мне позволите поговорить от вашего имени с миссис Трантер, я буду счастлив… но с моей стороны было бы неприлично…
– Проявлять и дальше интерес к моим обстоятельствам.
– Именно это я и хотел сказать, да. – Она отвернулась; это был ей выговор. Очень медленно он позволил гирляндам плюща опуститься. – Уж не пересмотрели ли вы мое предложение покинуть это место?
– Я знаю, кем я стану, если уеду в Лондон. – Он внутренне похолодел. – Тем же, кем стали в больших городах многие женщины, потерявшие девичью честь. – Она вся повернулась к нему. Щеки уже пылали. – Я стану тем, кем меня уже окрестили в Лайме.
Это было неслыханно, совсем уж неприлично. Теперь и у него щеки пылали.
– Дорогая мисс Вудраф… – пробормотал он.
– Я слабая. Мне ли этого не знать? – И с горечью добавила: – Я согрешила.
Это новое откровение перед посторонним человеком, да еще в подобных обстоятельствах, словно перечеркнуло в его глазах все хорошее, что ей дала его маленькая лекция о морских ежах. Но при этом карман грели два образца, тем самым она его словно не отпускала, и Чарльз, прячущийся где-то там внутри, чувствовал себя польщенным, как священник, к которому обратились за духовным советом.
Он уставился на свою «железную ферулу» – ясеневую трость.
– Этот страх держит вас в Лайме?
– Отчасти.
– То, о чем вы мне поведали в прошлый раз… кто-нибудь еще об этом знает?
– Если бы знали, то не упустили бы возможности мне об этом сказать.
Затяжное молчание. В человеческих отношениях случаются моменты, похожие на модуляции: то, что до сих пор было объективной реальностью, которую сознание самому себе готово описать в окололитературных терминах и которую достаточно определить под неким общим заголовком (мужчина с алкогольной зависимостью, женщина с неудачным прошлым и так далее), вдруг становится субъективной, единственной в своем роде и, посредством эмпатии, сиюминутно переживаемой, а не просто наблюдаемой со стороны. Именно такая метаморфоза произошла с Чарльзом, когда он смотрел на склоненную голову грешницы. Как и все мы в такие минуты – кто хотя бы раз не попадал в объятья пьяницы? – он спешно искал пути восстановления дипломатического статус-кво.
– Мне вас искренне жаль. Но, признаться, я не понимаю, почему вы именно меня выбрали… в качестве вашего… конфидента.
Она будто ждала этого вопроса и заговорила быстро, как заученную литанию:
– Вы путешественник. Вы образованный. Вы джентльмен. Вы… вы… я живу среди людей, которых называют добрыми набожными христианами. Но они мне кажутся более жестокими, чем самые жестокие язычники, и более глупыми, чем самые глупые животные. Даже не верится. В этой жизни нет понимания и сострадания. Нет достаточно великодушных, чтобы понять, что я испытала и продолжаю испытывать… и, какие бы грехи я ни совершила, я подобных страданий не заслуживаю. – Она умолкла. Не готовый к такому ясному выражению чувств, к проявлению неординарного ума, о чем он до сих пор лишь догадывался, Чарльз молчал. Она отвернулась и продолжала в уже более спокойном тоне: – Я счастлива, только когда сплю. Стоит мне проснуться, как начинаются кошмары. Меня как будто вышвырнули на необитаемый остров, где я отбываю срок, приговоренная неизвестно за какое преступление.
Чарльз в страхе взирал на ее спину, как человек, которого вот-вот накроет горный обвал; надо бы бежать, но не получается, хорошо бы что-то сказать, но не может.
Неожиданно она встретилась с ним взглядом.
– Почему я Вудраф? Почему не мисс Фриман? – Она тут же отвернулась, как только эта фамилия слетела с ее губ, поняв, что слишком далеко зашла.
– Это был явно лишний вопрос.
– Я не собиралась…
– В вашем случае зависть простительна…
– Не зависть, а непонимание.
– Помочь вам в этом не в моей власти… даже не во власти людей куда более мудрых, чем я.
– Я… никогда не поверю.
Чарльзу приходилось сталкиваться с тем, что женщины – частенько та же Эрнестина – возражали ему в игривой форме. Но это предполагало шутливый контекст. Женщина не возражала мужчине, если он говорил серьезно, или по крайней мере тщательно взвешивала слова. Сара же как бы утверждала равенство интеллектов и тем более в обстоятельствах, требовавших от нее особого почтения, если она рассчитывала добиться своей цели. Он чувствовал себя уязвленным и… трудно подобрать нужное словцо. Было бы логично холодно откланяться и потопать дальше в своих грубых кованых ботинках. А он стоял, словно в землю врос. Возможно, у него сложился слишком устойчивый образ сирены и обстоятельств ее появления – распущенные волосы, целомудренная алебастровая нагота и русалочий хвост, а рядом Одиссей с лицом, какое приветствуется в элитных клубах. Здесь, на береговом оползневом уступе, дорических храмов не наблюдалось… но вот же она, богиня Калипсо!
– Теперь я вас оскорбила, – пробормотала она.
– Вы меня озадачили, мисс Вудраф. Я не знаю, чего еще вы от меня ждете, кроме того, что я вам уже предложил. Вы должны понимать, что бо́льшая близость… какими бы невинными ни выглядели намерения… в моем нынешнем положении между нами невозможна.
Повисло молчание. Где-то в зеленом укрытии хохотнул дятел над двуногими, застывшими как изваяния.
– Разве бы я… бросилась к вашим ногам за милостью, если бы не мое отчаянное положение?
– Ваше отчаяние я разделяю. Но, по крайней мере, признайте невозможность ваших притязаний… которые мне до сих пор непонятны.
– Я бы хотела вам рассказать о том, что случилось полтора года назад.
Молчание. Она пыталась прочитать реакцию по его лицу. А Чарльз весь подобрался. Невидимые оковы упали, он снова ощутил себя рабом условностей. Сейчас он был этаким памятником оскорбленному человеку, в чьих глазах читалось суровое осуждение… и что-то еще… желание услышать объяснение, понять мотив. Но, прежде чем она успела открыть рот, он сделал движение, чтобы уйти. И тут она, словно прочитав его намерения, сделала опережающее движение, столь же внезапное, сколь и непредсказуемое. Она упала на колени.
Чарльз пришел в ужас. Он представил, о чем сейчас может подумать какой-нибудь тайный наблюдатель. Он отступил, словно желая исчезнуть со сцены. Она же, как ни странно, сохраняла спокойствие. Это не была рухнувшая на колени истеричка. Взгляд стал пронзительным, и в глазах нет солнца, они купаются в вечном лунном свете.
– Мисс Вудраф!
– Умоляю. Я еще не сумасшедшая. Но стану ей, если вы мне не поможете.
– Держите себя в руках. Если нас увидят…
– Вы моя последняя соломинка. Вы не жестокий, я знаю, вы не жестокий.
Боязливо озираясь, он подошел, помог ей встать и повел под плющевую завесу, чувствуя, как в локоть вцепилась ее рука. И вот она уже стоит, закрыв ладонями лицо, а он, испытав сердечный порыв, который обычно передается сразу в мозг, отчаянно борется с желанием к ней прикоснуться.
– Я не хочу показаться безразличным к вашим бедам. Но вы должны меня понять… у меня нет выбора.
Она заговорила быстро, тихим голосом:
– Встретьтесь со мной еще один раз – это все, о чем я прошу. Я буду сюда приходить каждый день. Здесь нас никто не увидит. – Он попытался вставить слово, но не тут-то было. – Вы добрый, вы понимаете меня, как никто в Лайме. Позвольте мне закончить. Два дня назад у меня чуть не случился приступ безумия. Я поняла, что должна увидеть вас, поговорить с вами. Я знаю, где вы остановились. Я бы пришла туда, если бы… если бы меня уже в дверях, к счастью, не удержали остатки разума.
– Это непростительно. Если я правильно понимаю, вы угрожаете мне скандалом.
Она решительно помотала головой.
– Не думайте обо мне так плохо, уж лучше смерть. Просто… не знаю, как сказать… эти кошмарные мысли доводят меня до отчаяния. Я прихожу в ужас от самой себя. Не знаю, к кому обратиться, что предпринять… рядом нет никого, кто бы мог… пожалуйста… неужели вы не понимаете?
Чарльз думал сейчас только об одном: бежать от этого кошмара, от этих безжалостно правдивых, немигающих глаз.
– Я должен идти. Меня ждут на Брод-стрит.
– Но вы еще придете?
– Я не могу…
– Я прихожу сюда в понедельник, среду и пятницу, когда у меня нет других обязанностей.
– Вы предлагаете мне… я буду настаивать на том, что миссис Трантер…
– Я не могу ей открыть всю правду.
– Тогда она тем более не для слуха постороннего человека, да еще другого пола.
– Посторонний человек… другого пола… часто оказывается наименее предвзятым судьей.
– Я, безусловно, надеюсь оценить ваше поведение со всей благосклонностью. Однако, повторюсь, меня удивляет, что вы обращаетесь…
Она не спускала с него глаз, и он так и не закончил фразы. Чарльз, как вы уже могли заметить, не отличался ограниченным словарным запасом. Утром с Сэмом – один, с Эрнестиной за веселым обедом – другой, а сейчас в роли защитника светских приличий… можно сказать, три разных человека, а впереди еще откроются новые грани. Биологически это можно объяснить дарвиновским термином «защитная окраска» – выживание за счет способности к мимикрии в окружающей среде… само собой, с поправкой на возраст и социальное происхождение. А еще этот внезапный переход к формальностям можно объяснить социологически. Когда так долго катаешься по тонкому льду – тотальное экономическое давление, сексуальные запреты, накат механистической науки, – способность закрывать глаза на собственную абсурдную ригидность становится неотъемлемым качеством. Мало кто из викторианцев ставил под сомнение достоинства этой защитной окраски, но в глазах Сары что-то такое сквозило. Ее прямой взгляд мог показаться робким, но в нем читалось нечто очень современное: «Давай, Чарльз, колись». Что сразу выбивало из колеи. Эрнестина и ей подобные вели себя так, словно они из стекла: сама хрупкость, даже когда швыряли на пол книжки стихов. Они тебя поощряли надевать маску, сохранять дистанцию; а эта девушка, при всей видимости смирения, подобное отвергала. Теперь уже он опустил глаза.