– Я прошу всего один час вашего времени.
В том, чтобы пойти ей навстречу, помимо награды в виде кремневых образцов, был еще один резон: хорошие камни за час не найдешь.
– Ну если это так необходимо… я готов, при всем моем нежелании…
Она просияла и шепотом вставила:
– Я буду вам так благодарна, что последую любому вашему совету.
– Мы должны всячески избегать риска…
И снова она вклинилась, пока он подыскивал слово из светского лексикона.
– Я понимаю. Вас связывают куда более крепкие узы.
Солнечные лучи погасли после короткой иллюминации. День клонился к прохладному вечеру. Глядя на ее опущенную голову, он понял, что равнинная дорожка, по которой он до сих пор шагал, внезапно подошла к обрыву. Чарльз бы не ответил на вопросы, что его сюда заманило и почему он не сумел прочесть карту, но чувствовал он себя заманенным и потерянным. И вот совершил еще одну глупость.
– Даже не знаю, как вас благодарить, – заговорила она. – Я буду здесь в названные дни. – И, как если бы эта полянка была ее гостиной, добавила: – Я не смею вас больше задерживать.
Чарльз кивнул и бросил на нее прощальный взгляд. Вскоре он уже продирался сквозь завесы плюща, а потом, спотыкаясь, спускался по склону, больше похожий на испуганного самца косули, чем на искушенного английского джентльмена.
По береговому оползневому уступу он дошел до главной тропы и оттуда уже направился в Лайм. Проухала первая сова. Для Чарльза этот день был лишен всякого смысла. Ему следовало проявить твердость, уйти раньше, вернуть образцы, предложить – нет, указать – другие выходы из ее отчаянного положения. Она его переиграла. В какой-то момент он даже захотел остановиться и ее подождать. Но в результате зашагал еще быстрее.
Он отдавал себе отчет в том, что может вкусить запретный плод, или скорее запретный плод вкусит его. Чем больше он от нее отдалялся во времени и в пространстве, тем яснее открывалось ему все безумие его поведения. Стоя лицом к лицу, он словно ослеп, не видел, что перед ним потенциально опасная женщина, сама того не осознающая, жертва острейшей эмоциональной фрустрации и социальных обид.
В этот раз вариант сказать все Эрнестине даже не рассматривался. Исключено. Он испытывал такие угрызения совести, как будто, ни о чем ее не предупредив, уплыл в Китай.
19
Так как особей каждого вида рождается гораздо больше, чем может выжить, и так как, следовательно, часто возникает борьба за существование, то из этого вытекает, что всякое существо, которое в сложных и нередко меняющихся условиях его жизни хотя незначительно варьирует в выгодном для него направлении, будет иметь больше шансов выжить и таким образом подвергнется естественному отбору.
Плывущей в Китай жертве на самом деле этим вечером предстояло принять у себя тетушку Трантер, для которой они с Эрнестиной приготовили сюрприз. Двух дам ждал ужин в гостиной «Белого льва». Уже приготовили сочных лобстеров, сварили свежего лосося, сделали набег на винный погреб. А врача, которого мы мельком увидели однажды в доме миссис Поултни, уговорили прийти, дабы уравновесить баланс между полами.
Заметная фигура в Лайме, он считался таким же удачным уловом в реке Брак, как поданный ему лосось из реки Экс. Эрнестина безжалостно подтрунивала над тетушкой, обвиняя эту по натуре отзывчивую женщину в жестокосердии по отношению к одинокому несчастному мужчине, который домогается ее руки. Но поскольку этот несчастный справлялся со своим одиночеством уже больше шестидесяти лет, есть основания усомниться как в ее жестокосердии, так и в самом факте домогательства.
Доктор Гроган, если на то пошло, был таким же убежденным старым холостяком, как тетушка Трантер – старой девой. Будучи ирландцем, он в полной мере обладал удивительной способностью евнуха-ирландца порхать с цветка на цветок, флиртуя с особами женского пола и при этом не позволяя сердцу никем увлечься всерьез. Такая себе на уме пустельга, резкая, порой даже свирепая, но быстро расслабляющаяся в хорошей компании. Он привносил необходимую терпкость в местное общество. Рядом с ним ты чувствовал, что он словно парит и только ждет, чтобы на тебя наброситься из-за любой твоей оплошности; но если ты ему нравился, то тебе доставались тонизирующее остроумие и гуманность от человека, который живет сам и дает жить другим. А еще в нем было что-то мрачноватое, ведь он родился католиком; перекидывая мостик в наше время, он мало чем отличался от коммуниста 1930-х годов, который хоть и влился в сегодняшнее общество, но сохранил на теле печать дьявола. Ныне он был (как и Дизраэли) уважаемым членом англиканской церкви – в противном случае разве миссис Поултни принимала бы его у себя? Вот только он (в отличие от Дизраэли) каждое воскресенье исправно посещал утреннюю службу. Вообще-то он был настолько далек от религии, что с таким же успехом посещал бы мечеть или синагогу, стань они главным местом поклонения, но это и в голову не могло прийти жителям Лайма. К тому же он был очень хороший врач с основательным знанием важнейшей составляющей медицины – природы своих пациентов. Тех, кто втайне желал, чтобы их запугивали, он запугивал; и с таким же успехом поддавливал, баловал или на что-то закрывал глаза, в зависимости от ситуации.
Он, как никто в Лайме, знал толк в хорошей еде и хорошем вине, а поскольку предлагаемая Чарльзом и «Белым львом» трапеза вызывала у него одобрение, он как-то незаметно взял на себя роль хозяина. Отучившись в Гейдельберге и попрактиковав в Лондоне, он понимал этот мир со всеми его нелепостями, как способен понимать только просвещенный ирландец: то есть когда ему отказывали знания или память, тут же включалось его воображение. Никто не верил его рассказам… и все жаждали их услышать. Тетушка Трантер наверняка уже слышала их, как и другие жители Лайма, поскольку они с доктором были старыми друзьями, и знала, насколько каждое новое изложение расходится с предыдущим, но при этом каждый раз хохотала, да так заразительно, что даже страшно подумать, к какому выводу пришли бы столпы общества на холме, если бы они ее услышали.
В целом Чарльз остался доволен этим вечером, и не в последнюю очередь потому, что доктор в своих рассказах не давал себе слишком большой свободы речи и фактов, особенно когда упитанный лосось превратился в анатомические руины и джентльмены раскупорили графинчик с портвейном, что было не совсем комильфо в обществе, к коему была приучена Эрнестина. Чарльз пару раз заметил, что она слегка фраппирована, в отличие от тетушки, и поностальгировал по временам более открытой культуры, в которую с радостью могли возвращаться его двое пожилых гостей. Наблюдая за озорным огоньком в глазах доктора и веселостью тетушки, он делал неутешительный вывод по поводу нынешней эпохи: давящее собственничество, восхваление не только буквальных механизмов в транспорте и производстве, но и куда более страшных механизмов, порождающих социальные условности.
Эта похвальная объективность, кажется, не очень-то сочеталась с его поведением всего несколько часов назад. Хотя сам он это четко не формулировал, но и не видеть такого противоречия, конечно, не мог. Меняя тактику, Чарльз себя убеждал, что он отнесся к мисс Вудраф слишком серьезно – не на широком шаге, так сказать, а на спотыкливом. За столом он уделял повышенное внимание Эрнестине; она уже выглядела не souffrante[69], но недостаточно оживленной, а было ли это результатом мигрени или ирландской болтовни, сказать трудно. И вновь, как и на концерте, в голову закралась мысль, что она какая-то мелковатая, а в живости ее ума, рассуждая интеллектуально и каламбурно, есть оттенок лживости. Не скрывается ли под маской серьезной значимости своего рода автомат – такая изобретательная девушка-машина из сказок Гофмана?
Но тут же подумал о том, что она еще дитя в окружении взрослых, и тихо пожал ей руку под столом красного дерева. Она покраснела, что ей очень шло.
В половине одиннадцатого двое джентльменов – высокий Чарльз, чем-то отдаленно похожий на покойного принца-консорта, и щупловатый коротышка доктор – проводили дам домой. Если в Лондоне в это время социальная жизнь только начиналась, то здесь городок уже погрузился в глубокий сон. Когда дверь перед их улыбающимися физиономиями закрылась, на Брод-стрит, кроме них, не было ни одной живой души.
Доктор приложил палец к носу.
– А вам, сударь, я прописываю хорошую порцию пунша, отмеренную твердой профессиональной рукой. – Лицо Чарльза изобразило вежливый протест. – Приказ лечащего врача. Dulce est desipere in loco[70], как сказал поэт. «Отрадно предаться безумию там, где это уместно».
Чарльз улыбнулся.
– Если вы обещаете, что грог окажется лучше, чем латынь, то с удовольствием.
Спустя десять минут Чарльз сидел в уютной «кабинке», как ее называл доктор Гроган, а на самом деле кабинете на втором этаже с эркером, выходившим на бухточку между Коббскими воротами и самим Коббом. Эта комнатка, как утверждал ирландец, особенно хороша летом, когда позволяет полюбоваться на купающихся нереид. Что может быть здоровее, во всех смыслах этого слова, чем прописать своим пациенткам морские купания, которые так радуют глаз? В эркере, на столике, лежал маленький изящный медный телескоп. Гроган хулигански высунул язычок и подмигнул гостю.
– Для астрономических целей исключительно.
Чарльз высунулся из окна и вдохнул солоноватые запахи. На пляже, справа от него, виднелись черные силуэты пляжных кабинок на колесах, откуда появлялись нереиды. Но единственной музыкой в ночи был накат волн на прибрежную гальку да где-то вдалеке – приглушенные выкрики сидящих на морской глади чаек. За спиной, в освещенной лампой комнате, он услышал тихое позвякивание – это доктор наливал «лекарство». Он почувствовал себя застрявшим меж двух миров: теплой уютной цивилизацией за собой и прохладной, темной и загадочной снаружи. Мы все сочиняем стихи, только поэты их еще облекают в слова.