Какое-то время она разглядывала море. Хотя она сидела к нему вполоборота, Чарльзу показалось, что щеки ее раскраснелись.
– Я понимаю, в подобных обстоятельствах… уважающая себя женщина тотчас же уехала бы. После того вечера я тысячу раз копалась в себе. И поняла: нет простого ответа, который бы объяснял мое поведение. Сначала, от осознания своей чудовищной ошибки, меня парализовал страх… но я пыталась разглядеть в этом человеке нечто достойное… респектабельность, честь. Потом была ярость, когда я почувствовала себя обманутой. Я говорила себе: если бы не это невыносимое одиночество прошлых лет, я бы не проявила такой слепоты. Словом, во всем обвиняла обстоятельства. Я никогда раньше не оказывалась в подобной ситуации. Никогда не была в гостинице, где никому не ведомы приличия, а культ греха так же нормален, как культ добродетели в более достойном заведении. Трудно объяснить. Мысли перепутались. Видимо, я верила, что сама могу быть хозяйкой своей судьбы. Я сбежала к этому человеку. Какая уж тут скромность… это почти тщеславие. – Пауза. – Я осталась. Я ела ужин, который нам принесли. Я, не пьянея, пила вино, которое он мне навязал. Скорее оно помогло мне прозреть… такое возможно?
Она слегка повернулась в его сторону, то ли за ответом, то ли желая убедиться, что он никуда не исчез, не растаял в воздухе.
– Не сомневаюсь.
– Это, кажется, придало мне силы и смелости… а также понимания. Варгенн не был инструментом дьявола. В какой-то момент он больше не мог скрывать истинную природу своих намерений. Как и я – изображать удивление. Моя невинность отдавала фальшью с той минуты, когда я решила остаться. Мистер Смитсон, я не пытаюсь себя выгораживать. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что никто не мешал мне встать и уйти после того, как служанка унесла грязные тарелки. Я могла бы сейчас изобразить дело так, будто он взял меня силой, будто он меня напоил… Но все было не так. Да, он человек беспринципный, со своими прихотями, отчаянно эгоистичный. Но он никогда бы не взял женщину против ее воли.
Вдруг, когда Чарльз меньше всего этого ожидал, она повернулась и посмотрела ему в глаза. Лицо ее горело, но, как ему показалось, не от смущения, скорее это был пыл, гнев, вызов, как если бы она предстала перед ним голой и гордилась этим.
– Я ему отдалась.
Не выдержав ее взгляда, он опустил глаза и едва заметно кивнул.
– Понимаю.
– Так что я дважды обесчещенная женщина. В силу обстоятельств. И по собственной воле.
Повисло молчание. Она снова смотрела на море.
– Я вас не просил рассказывать мне такие вещи, – пробормотал он.
– Мистер Смитсон, я хочу, чтобы вы поняли не то, что я сделала, а почему я это сделала. Почему я принесла в жертву самое ценное, что есть у женщины, ради минутного удовлетворения человека, которого я не любила. – Она приложила ладони к горящим щекам. – Я это сделала, чтобы забыть о себе прежней. Чтобы люди показывали на меня пальцем и говорили: «Вот идет шлюха французского лейтенанта»… да, назовем вещи своими именами. Пусть знают, что я страдала и продолжаю страдать, как и другие женщины в этой стране, в каждом городе и в каждой деревне. Я не могла обручиться с этим мужчиной. Поэтому я обручилась с позором. Не то чтобы я понимала, что делаю, что я хладнокровно позволила Варгенну получить желаемое. Тогда у меня было такое чувство, словно я прыгнула в пропасть или вонзила себе в сердце нож. Что-то вроде самоубийства. Акта отчаяния. Я понимаю, мистер Смитсон, что это была низость… святотатство, но я не знала другого способа вырваться из собственных пут. Если бы я покинула ту комнату, вернулась к миссис Талбот и продолжила прежнее существование, то превратилась бы в ходячий труп… по собственной воле. Я жива лишь благодаря моему стыду и осознанию, что я не такая, как другие женщины. У меня никогда не будет мужа, детей и прочих невинных радостей, какие есть у них. И они никогда не поймут причину моего преступления. – Она помолчала, словно впервые ясно увидела то, что сейчас высказала вслух. – Иногда мне их даже жалко. Я обрела свободу, им недоступную. Никакие оскорбления, никакие обвинения меня не задевают. Я покинула черту оседлости. Я никто, уже почти не человек. Я шлюха французского лейтенанта.
Чарльза не очень понял смысл ее последнего монолога. Пока она не дошла до своего странного решения в Уэймуте, он испытывал к ней гораздо больше симпатии, чем он это показывал. Он мог себе представить медленные и мучительные терзания гувернантки и как легко ей было попасть в лапы такого записного негодяя, как Варгенн. Но эти речи о свободе за чертой оседлости, об обручении с позором не умещались у него в голове. Хотя в какой-то степени он догадался, когда откровение закончилось слезами. Она это скрыла или попыталась скрыть в том смысле, что не спрятала лицо в ладони и не достала носовой платок, а продолжала сидеть спиной к нему. И Чарльз не сразу догадался, почему она молчит.
Некий инстинкт заставил его подняться и сделать два неслышных шага по дерну. Теперь она была к нему в профиль, и он увидел мокрые щеки. Его это невероятно тронуло, разбередило, сорвало с надежного якоря беспристрастной и вполне трезвой симпатии и швырнуло в лабиринт разнонаправленных эмоций. Перед глазами встала сцена, которую Сара не стала описывать – как она отдалась. Чарльз словно раздвоился, он был одновременно Варгенном, получавшим удовольствие, и человеком, нанесшим ему сокрушающий удар; так же как Сара была для него одновременно невинной жертвой и полубезумной брошенной женщиной. В глубине души он ей простил утрату целомудрия и заглянул в темный альков, где он мог бы сам это удовольствие получить.
Такая мгновенная смена сексуального регистра сегодня невозможна. Мужчина и женщина, оказавшись в самом невинном контакте, уже рассматривают вероятность физической близости. Мы считаем подобные откровенные проявления человеческих инстинктов здоровыми, но во времена Чарльза индивидуальное сознание не допускало самого существования страстей, запрещенных общественным мнением, поэтому когда из подсознания вдруг выскакивал доселе таившийся тигр, человек оказывался к этому до смешного не готов.
А еще викторианцы страдали редкой «египетской болезнью», клаустрофилией, которая так хорошо просматривается в их всеохватывающих, мумифицирующих одеждах, в их архитектуре – узкие окна и узкие коридоры, в их страхах перед открытостью и наготой. Утаить реальность, обуздать человеческую природу. Революционерами в искусстве в те годы были, конечно, прерафаэлиты, они по крайней мере предпринимали попытки признать природу и сексуальность; достаточно сравнить пасторальные пейзажи Милле или Форда Мэдокса Брауна с пейзажами Констебла или Палмера, чтобы увидеть, насколько первые были идеализированными и зацикленными на декоре в своих подходах к внешней форме. Поэтому для Чарльза это признание – открытое само по себе, да еще и сделанное под открытым небом – было не столько свидетельством грубой реальности, сколько взглядом в идеальный мир. А его странность объяснялась не приближенностью к реальности, а удаленностью от нее. Это был загадочный мир, где голая красота значила гораздо больше голой правды.
Чарльз вглядывался в нее несколько мимолетных мгновений, а потом уселся на прежнее место с колотящимся сердцем, как если бы он отошел от края пропасти. Вдали, вдоль южного горизонта, медленно плыла армада облаков. Кремовые, янтарные, белоснежные, напоминающие великолепные горные вершины, башни и крепостные валы, они охватили все пространство, доступное глазу, и при этом казались сказочно далекими… как какое-нибудь Телемское аббатство[80], безгрешная земля, обморочная идиллия, где могли бы гулять Чарльз, Сара и Эрнестина…
Я не хочу сказать, что мысли Чарльза попахивали откровенно вызывающей крамолой. Но далекие облака напомнили ему о его собственной неудовлетворенности, о том, что он желал бы сейчас снова разрезать воды Тиренского моря или подплывать к стенам Авилы, вдыхая терпкие ароматы, или приближаться к какому-нибудь греческому храму в сияющих лучах эгейского солнца. Но при этом впереди маячила тень, его умершая сестра, которая тихо манила его вверх по ступенькам из тесаного камня в тайну разрушенных колонн.
21
Прости меня! Прости!
К моей Марго прекрасной
Тянулся я, но обрести
Не мог, и все напрасно.
Меж нами море пролегло —
Два брега, две судьбы,
Нам не преодолеть его,
Ведь мы слабы.
После минутного молчания легким движением вздернутой головы она дала понять, что пришла в себя. И, полуобернувшись, спросила:
– Я закончу? Осталось совсем немного.
– Только не расстраивайтесь понапрасну.
Она согласно кивнула и продолжила:
– На следующий день он уплыл. Уважительные причины. Семейные сложности, давно не был дома. Пообещал тотчас же за мной приехать. Я знала, что он лжет. Но промолчала. Возможно, вы сейчас думаете о том, что мне лучше было бы вернуться к миссис Талбот и сделать вид, будто я провела это время в Шерборне. Но я не могла скрыть своих чувств, мистер Смитсон. Я находилась в каком-то тумане отчаяния. Достаточно было увидеть мое лицо, чтобы понять: моя жизнь перевернулась. И я не могла лгать миссис Талбот. Я не хотела лгать.
– Вы ей сказали все, о чем сейчас сказали мне?
Она опустила глаза к рукам, лежащим на коленях.
– Нет. Я сказала, что встретилась с Варгенном. Что он вернется и мы поженимся. Я говорила так… не от гордыни. У миссис Талбот хватило сердца, чтобы понять главное… и меня простить… но я не могла ей сказать, что мною отчасти двигало желание не разрушить ее семейное счастье.
– Когда вы узнали о том, что он женат?
– Спустя месяц. В письме он изображал себя несчастным супругом. Продолжал говорить о своей любви, о нашем уговоре… Это не было шоком. Я не испытывала боли. Спокойно ответила, что моя любовь к нему прошла и я больше никогда не желаю его видеть.