Он состоял из двух комнат – маленькой гостиной и совсем крошечной спальни, переделанных из некогда приличной комнаты времен короля Георга. Стены оклеены обоями с невнятными темно-коричневыми цветочками. Изношенный ковер, круглый столик на треножнике, покрытый темно-зеленой репсовой скатеркой, уголки которой кто-то попробовал расшить – явно первая подобная попытка – в качестве эксперимента. Два неудобных кресла резного дерева с излишествами, покрытых потертым красновато-коричневым бархатом. Темно-коричневый комод красного дерева с выдвижными ящиками. На стене – копия картины Чарльза Уэсли, скверная акварель с изображением эксетерского собора, несколько лет назад неохотно принятая от дамы в стесненных обстоятельствах как часть арендной платы.
Если не считать кучки металлических приборов перед крошечным зарешеченным камином, напоминавшим спящие рубины, больше никакого инвентаря в комнате не наблюдалось. Спасала ее разве что одна деталь: белая мраморная облицовка камина георгианской эпохи, изображавшая изящных нимф с охапками цветов. Возможно, у них всегда были немного удивленные классические лица, но сейчас это как-то особенно бросалось в глаза: что же произошло с национальной культурой всего за сотню лет! Когда они появились на свет божий, комната была обшита симпатичными сосновыми панелями, а нынче живут в какой-то грязной клетушке.
Если бы они могли, то наверняка вздохнули бы с облегчением, когда дверь открылась и на пороге доныне пустого пространства возник женский силуэт в пальто странного покроя, черной шляпе и платье цвета индиго с белым воротничком… но Сара стремительно, можно сказать, с охотой вошла в комнату.
Она не впервые переступила этот порог. Тому, как она здесь оказалась несколько дней назад, было простое объяснение. В академической школе Эксетера, где она когда-то училась, название гостиницы воспринималось как шутка. Этих Эндикоттов, решили все, расплодилось столько, что им понадобилась целая гостиница.
Сара вышла в Шипе, куда приходили все омнибусы из Дорчестера. Кофр уже ждал ее там, доставленный накануне. Носильщик поинтересовался ее дальнейшим маршрутом, и тут ее охватила короткая паника. В голову не пришло ничего, кроме полузабытой шутки. Что-то в лице носильщика, когда он услышал это название, навело ее на мысль, что она выбрала не самую выдающуюся гостиницу в Эксетере. Но он без лишних слов взвалил на спину кофр, и она последовала за ним пешком по улицам в уже упомянутый мной квартал. Внешний вид гостиницы не слишком впечатлял – в памяти (хотя Сара видела ее лишь однажды) она сохранилась куда более привлекательной, достойной, открытой… но бедному вору всякая одежка впору. Хотя бы не стали комментировать то, что она одна, и на том спасибо. Она заплатила за неделю вперед, и все вопросы были сняты. Поначалу она планировала взять самую дешевую комнату, но, узнав, что есть только одна комната за десять шиллингов и полторы комнаты за дополнительные полкроны, передумала.
Она быстро вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Поднесла зажженную спичку к фитилю лампы, и плафон из молочного стекла осторожно разогнал ночную тьму. Затем она сорвала шляпку и характерным движением головы распустила волосы. Не снимая пальто, водрузила на столик полотняную дорожную сумку, дабы поскорей ее распаковать, и начала медленно и осторожно вытаскивать один за другим завернутые предметы и ставить их на зеленую скатерть. Ну а затем принялась разворачивать свои покупки.
Первым показался страдфордширский заварочный чайник с симпатичной цветной картинкой коттеджа у реки и влюбленной парочкой (которых она пристально разглядела); потом пивная кружечка – не какой-нибудь безвкусно раскрашенный монстр викторианской мануфактуры, а изящная вещица в розовато-лиловых и лимонных тонах с лицом весельчака, великолепно покрытым теплой голубой глазурью (эксперты по керамике узнали бы работу Ральфа Вуда). Эти две покупки обошлись Саре в девять пенсов в старой посудной лавке. Кружка была с трещинкой, которую предстояло заклеить, могу подтвердить, так как я лично купил ее год или два назад за куда бо́льшую сумму, чем потратила Сара. Я-то, в отличие от нее, польстился на Ральфа Вуда, а она – на улыбающуюся физиономию.
Сара обладала, хотя мы еще не имели возможности в этом убедиться, эстетическим или, возможно, эмоциональным вкусом – реакцией на пошлый декор, который ее окружал. Она понятия не имела о происхождении пивной кружечки. Однако у нее было смутное ощущение, что та много раз переходила из рук в руки… и вот теперь принадлежит ей. Она поставила кружечку на каминную полку и, так и не сняв пальто, залюбовалась ею, как ребенок, не желающий потерять ни одного миллиграмма радости нового собственника.
Ее грезы были прерваны шагами в коридоре. Сара бросила быстрый, но достаточно напряженный взгляд на дверь. Шаги удалились. Тогда она сняла пальто, разворошила кочергой огонь в камине и поставила закопченный чайник с водой на подставку для подогрева. И вернулась к другим покупкам: кулечек с чаем, кулечек с сахаром, железная баночка с молоком, – все это она положила рядом с заварным чайником. Потом достала оставшиеся три свертка и перешла с ними в спальню. Кровать, мраморный рукомойник, небольшое зеркало, жалкий коврик – вот и все радости.
Но сейчас Сару интересовали только приобретения. Ночная сорочка. Вместо того чтобы примерить к телу, она ее положила на кровать. Во втором свертке оказалась темно-зеленая шаль из мериносовой шерсти, окаймленная шелком изумрудного цвета. Она держала ее в руках, словно в трансе, – дорогая вещь, она одна стоила ей гораздо больше, чем все остальные покупки, вместе взятые. Наконец она в задумчивости поднесла чудесную мягкую ткань к щеке, при этом разглядывая ночнушку, а затем истинно женским движением, которое я ей впервые позволил, выпростала рыжевато-шатенистую прядь поверх зеленой шали. Мгновением позже она вытащила шарф – широкий, больше ярда в длину, – обернула вокруг плеч и полюбовалась на себя в зеркале, а затем подошла к кровати и переложила шарф на «плечи» нижней рубашке.
И вот она открыла третий, самый маленький пакет, в котором лежал свернутый бандаж, который она, после того как еще секунду полюбовалась на зелено-белую композицию на кровати, отнесла в спальню и спрятала в ящичек комода красного дерева. А тут как раз забренчала крышка закипевшего чайника.
В кошельке Чарльза лежали десять соверенов, и этого было достаточно – хотя финансовая поддержка может ими не ограничиться, – чтобы изменилось отношение Сары к окружающему миру. Каждый вечер она пересчитывала эти десять золотых. Не как скупой, а как человек, который снова и снова приходит в кинотеатр, чтобы пересмотреть фильм, получая непреходящее удовольствие от истории, от каких-то образов…
Со дня приезда в Эксетер она не тратила ничего лишнего, только на самое необходимое и исключительно из своих скудных сбережений. Проходя мимо магазинов, она разглядывала витрины: платья, столы и стулья, бакалея, вина – все, что было ей недоступно, дразнило, издевалось… а эти двуличные жители Лайма при встрече с ней отводили глаза и усмехались вдогонку. Вот почему она так долго не покупала заварочный чайник. Можно ведь обойтись обычным чайником. Бедность приучила ее обходиться без того и другого, настолько убила в ней аппетит к приобретениям, что она, как моряк, который неделями держится на половинке бисквита в день, не могла брать еду, ставшую ей теперь доступной. Это не значит, что она чувствовала себя несчастной, вовсе нет. Просто она наслаждалась первыми каникулами в ее взрослой жизни.
Она приготовила чай. Золотистые язычки пламени отражались в боках заварного чайника в очаге. Она словно чего-то ждала под тихое потрескиванье дров, среди отбрасываемых теней. Возможно, вы связали произошедшие в ней перемены, ее умиротворенность и покорность жребию с тем, что она узнала нечто важное от Чарльза или о нем? Ничего подобного. И желания проникнуть в ее мысли, пока взгляд устремлен на огонь в очаге, у меня не больше, чем в ту безмолвную ночь в «доме Марлборо», когда она стояла у окна и глаза были полны слез. Через какое-то время она сбросила оцепенение и достала из верхнего ящика комода чайную ложечку и чашку без блюдца. Налив себе чаю, она развернула последнюю покупку. Пирожок с мясом. Она начала есть – безо всякой, надо сказать, деликатности.
37
Респектабельность накрыла всю страну своей свинцовой мантией… и тот, кто поклонялся этой великой богине со всей преданностью, приходил первым в гонке.
Буржуазия… вынуждает все страны, под угрозой исчезновения, принимать буржуазный принцип производства; она вынуждает их внедрять то, что она называет цивилизацией, то есть обуржуазиться. Одним словом, она создает мир по собственному подобию.
Второй официальный разговор Чарльза с отцом Эрнестины вышел куда менее приятным, чем первый, и в этом не было вины мистера Фримана. Несмотря на его тайную неприязнь к аристократии – сколько трутней! – во внешних проявлениях мистер Фриман выглядел снобом. Он был озабочен… помимо других деловых забот… тем, чтобы производить впечатление джентльмена. В том, что он истинный джентльмен, у него не было ни малейших сомнений, и лишь его навязчивое стремление казаться таковым намекает на то, что где-то там таился червячок сомнения.
Эта новообращенная верхушка среднего класса находилась в двусмысленном положении. Могущественные капитаны в бизнесе… и новички в плане социального статуса. Кто-то выбирал другой криптографический вариант и очень целенаправленно (как мистер Джоррокс) покупал загородную собственность и лепил образ настоящего помещика. Другие (как мистер Фриман) пытались переосмыслить сам термин. Последний недавно построил особняк в сосновой роще графства Сарри, но жили там главным образом его супруга и дочь. Его можно считать предтечей нынешнего преуспевающего бизнесмена, который регулярно мотается между столицей и своим загородным имением; мистер Фриман проводил в этом особняке только выходные и преимущественно летом. И если его современный двойник увлекается гольфом, разведением роз, употреблением джина и прелюбодеянием, то он любил рубить сплеча.