Чуть позже он остановился перед скобяной лавкой и наблюдал сквозь стекло за тем, как хозяин в котелке и хлопчатобумажном переднике отсчитывает свечки десятилетней девочке, а она уже держит наготове пенни в красных пальчиках.
Торговля. Коммерция. Кровь бросилась в лицо, когда он вспомнил о полученном предложении. Тут, конечно, не обошлось без оскорбления и в целом презрения к аристократическому классу. Фриман не мог не понимать, что он никогда не встанет за прилавок. Надо было холодно отвергнуть это предложение с первых же слов… но как, когда все его будущее состояние зависит от данного источника? И тут мы вплотную приближаемся к главному раздражителю: Чарльз ощущал себя «купленным мужем», марионеткой своего тестя. И неважно, что такие браки для его социального статуса были в порядке вещей – эта традиция уходила корнями во времена, когда брак по расчету был общепринятым контрактом, который оба супруга в целом могли игнорировать, признавая лишь саму суть: деньги за положение в обществе. Но сейчас брак стал священным союзом, христианским обрядом во имя чистой любви, а не просто удобством. Даже если бы он цинично предпринял такую попытку, Эрнестина никогда бы не согласилась на то, что в их браке любовь стоит на втором месте. Она будет всегда подвергать его тесту: «Ты любишь меня и только меня». А уже отсюда проистекают прочие соображения: благодарность за ее денежное обеспечение, которое морально обязало его к партнерству…
Какая-то роковая магия привела его к этому перекрестку. В конце темной боковой улочки вырос высокий ярко освещенный фасад. Он-то считал, что идет к Пикадилли, но этот золотой дворец, венчающий коричневатую бездну, был севернее, и тут он понял, что сбился с курса и вышел к Оксфорд-стрит… и – о да, фатальное совпадение – к большому магазину мистера Фримана! Словно загипнотизированный, он вышел на Оксфорд-стрит, чтобы разглядеть этого гиганта с желтыми колоннами во всю длину. Витринные стекла недавно поменяли на новые, и он увидел целые россыпи ситца, кружев, платьев, рулонов разной материи. Все эти причудливые завитушки модной анилиновой расцветки, казалось, источают аромат, настолько они были яркими и nouveau riche[106]. На каждой вещице висел белый ценник. Магазин был еще открыт, и люди заходили внутрь. Чарльз попытался представить, как он тоже входит через эти двери… и не смог. Ему легче было бы стоять у входа с протянутой рукой.
Дело даже не в том, что магазин выглядел сейчас как-то иначе – неуместной шуткой, золотым рудником где-нибудь в Австралии, чем-то ирреальным. Это была демонстрация силы и могущества, это был колосс, готовый проглотить и перемолоть всех, кто оказался рядом. Для человека того времени сам факт, что он стоит в шаговой доступности от подобной раззолоченной мощной громады, казался воплощением земного рая. А Чарльз закрыл глаза в тайной надежде, что видение исчезнет раз и навсегда.
В этом отторжении, несомненно, присутствовали низкие мотивы – снобизм, готовность отдать себя на суд предков. А еще лень, страх перед трудом, рутиной, необходимостью сосредоточиться на деталях. И, конечно, трусость – ведь он, как вы уже могли заметить, побаивался людей, особенно классом пониже. Сама мысль о контакте с этими ходячими тенями, дефилировавшими мимо витрин, входившими и выходившими из магазина, вызывала у него тошноту. Только не это!
Но в этом отторжении была и благородная составляющая: понимание того, что поиск смысла жизни не сводится к погоне за деньгами. Ему не быть новым Дарвином или Диккенсом, великим художником или ученым; он дилетант, трутень, чего изволите, тот, за кого работают другие, сам же не привносящий ничего. Но это ничегонеделанье порождало в нем странное чувство сиюминутного самоуважения: быть пустым местом с торчащими иголками – вот последнее спасительное качество джентльмена… можно сказать, свобода, за которую он отчаянно цепляется. В ту секунду Чарльз со всей отчетливостью осознал: если он когда-нибудь переступит порог этого здания, то ему конец.
Вам эта дилемма может показаться сугубо исторической. У меня нет краткой сводки, как выглядит джентльмен 1969 года, уходящая натура, которую не мог себе вообразить даже такой пессимист, как Чарльз, в тот уже далекий апрельский вечер. Смерть – это не одна из составляющих природы вещей; она суть природы вещей. Но умирает форма. Материя вечна. Через эту последовательность высших форм, которую мы называем существованием, проходит нитью своего рода загробная жизнь. Лучшие качества викторианского джентльмена восходят к рыцарям круглого стола и preux chevaliers[107] Средневековья; а если спроецировать на наше время, то это будет порода ученых, именно к ним привела река времени. Другими словами, любая культура, какой бы антидемократической или эгалитарной она ни была, нуждается в самокритичной моральной элите, связанной определенными правилами поведения, которые подчас оказываются весьма далеки от морали, и таким образом оправдывающей конечный распад формы, хотя ее сокровенная цель вполне достойная: быть структурой, помогающей истории функционировать как можно лучше.
Возможно, вы не видите связи между Чарльзом образца 1267 года со всеми новомодными французскими представлениями о целомудрии и поисками святого Грааля, Чарльзом-1867 с его презрением к торговле и сегодняшним Чарльзом, сидящим за компьютером ученым, глухим к воплям нежных гуманистов, ощущающим свою ненужность. Но связь есть: все они отвергали или отвергают само понятие собственности как жизненную установку, будь то женское тело, или выгода любой ценой, или право диктовать ход прогресса. Ученый – еще одна такая форма, которая со временем будет вытеснена.
Вот почему такое важное, непреходящее значение имеет новозаветный апокриф об искушении Христа в пустыне. Все, кто обладает ви́дением и образованием, автоматически оказываются в своей пустыне и рано или поздно подвергнутся искушению. Их отказ может показаться глупым, но в нем уж точно нет ничего злонамеренного. Вы только что отвергли заманчивое коммерческое предложение прикладной науки ради того, чтобы продолжать академическое преподавание? Ваши последние разработки продавались не так хорошо, как предыдущие, но вы настаиваете на проведении опытов в новом формате? Вы приняли решение, не позволяющее вмешиваться в ваш личный интерес, в ваш шанс распоряжаться чем-то по собственному усмотрению? Тогда не осуждайте ход мыслей Чарльза как простое проявление никчемного снобизма. Постарайтесь увидеть его таким, какой он есть: человеком, пытающимся переломить историю. Пусть даже он не отдает себе в этом отчета.
На Чарльза не просто давил общечеловеческий инстинкт сохранения лица; за его спиной годы раздумий, догадок, самопознания. Ценой, которую ему предлагали заплатить, было все его прошлое, его лучшие качества. Неужели то, к чему он стремился, свелось к нулю, при всех его неудачных попытках сопрячь реальность с мечтой? Он искал смысла жизни, больше того, он, жалкий клоун, верил, что временами даже видел некие проблески. Может, вина его в том, что не хватило таланта поделиться ими с окружающими? И в глазах стороннего наблюдателя он выглядел дилетантом, безнадежным любителем? По крайней мере он сообразил, что не обрящет смысла жизни в магазине Фримана.
В основе же всего для Чарльза была доктрина естественного отбора, и в первую очередь аспект, который они обсуждали – не без оптимизма – с Гроганом в ту ночь в Лайме: для человека способность к самоанализу является особой привилегией в его борьбе за адаптацию. Тогда они оба решили, что свобода воли не находится под угрозой. Если ты, чтобы выжить, должен измениться, то тебе гарантированы разные методы на выбор, с чем даже Фриман соглашался. Но все это в теории, а практика (Чарльз словно прозрел) совсем другое дело.
Он угодил в ловушку. Невероятно, но факт.
К давлению века добавилось ощущение холода – его пробрала до костей леденящая ярость против мистера Фримана и фриманизма.
Он вскинул трость перед проезжающим экипажем. Откинувшись на затхлое кожаное сиденье, он закрыл глаза, и перед его мысленным взором возникла умиротворяющая картинка. Надежда? Прилив мужества? Решительность? Боюсь, что нет. Он увидел чашу с молочным пуншем и полную кружку шампанского.
39
Да, я проститутка, и с какой стати общество меня в этом обвиняет? Я что-то получала из его рук? Если я страшная раковая опухоль на его теле, так, может, само тело гнилое? Я его законное дитя, а не бастард, разве нет, сэр?
Молочный пунш и шампанское, конечно, нельзя назвать глубокими философскими подходами, но их регулярно прописывали в Кембридже в качестве решения всевозможных проблем, и хотя со времен окончания университета Чарльз существенно расширил свои познания, лучшего решения он пока не придумал. К счастью, этот клуб, как и многие другие английские мужские клубы, исходил из очень простой и благой презумпции, что студенческие годы вспоминаются как самые радостные. Поэтому здесь были все прелести богатого колледжа при отсутствии таких раздражителей, как преподаватели, деканы и экзамены. Одним словом, он обхаживал юношу в мужчине. И попутно предлагал отличный молочный пунш.
Так случилось, что первые же члены клуба, которых Чарльз увидел в зале для курящих, оказались его сокурсниками: сын епископа, откровенный позор для отца, и молодой баронет. Рожденный с приличным куском графства Нортумберленд в кармане, сэр Томас Бург показал себя слишком большой скалой, чтобы ее можно было сдвинуть с места. Его предки с незапамятных времен занимались охотой, стрельбой, пьянством и распутством… и он продолжил эти добрые старые традиции. Если на то пошло, он был в Кембридже главным гулякой и втянул в это дело Чарльза. Он славился эскападами в духе Миттона[108]