и Казановы. Несколько раз его пытались исключить из клуба, но поскольку он поставлял им уголь из своей шахты, и практически задаром, наиболее трезвые головы сумели этому воспрепятствовать. К тому же в его образе жизни была привлекательная открытость. Он грешил без стыда, но и без лицемерия. Он проявлял невероятную щедрость: половина юных членов клуба были его должниками, он раздавал деньги направо и налево, причем на неопределенный срок и без процентов. Он первый затевал авантюры, особенно на спор. А еще он умел напоминать всем, и особенно неисправимым трезвенникам, об их запойных временах. Маленького росточка крепыш, всегда краснощекий от вина и ветреной погоды, с неподражаемо невинным взглядом матово-синих глаз падшего ангела. При виде Чарльза он хитро сощурился.
– Чарли! Какого черта ты здесь делаешь, вдали от матримониальных уз?
Чарльз отреагировал на его слова вымученной глуповатой улыбкой.
– Добрый вечер, Том. Натаниэль, как дела? – Сын незадачливого епископа, вечная заноза для отца, с неизменной сигарой во рту, лениво поднял руку в приветствии. А Чарльз снова обратился к баронету: – В увольнительной. Девушка принимает горячие ванны в Дорсете.
Том подмигнул.
– Пока ты принимаешь горячительные напитки? Я слышал, она писаная красавица. Так говорит Нат. Он у нас необстрелянный воробей. Везет, говорит, этому чертяке Чарли. Такую девку отхватил. Несправедливо, да, Нат?
Сынок епископа всегда нуждался в деньгах, и, как нетрудно было догадаться, завидовал он не внешним данным Эрнестины. В девяти случаях из десяти Чарльз переключился бы на чтение газет или на какое-то другое, не столь вызывающее общение. Но сегодня он смирился. Не желают ли они «обсудить» пунш с игристым? Они не возражали. И он присел за их столик.
– Как поживает наш славный дядюшка? – Сэр Том снова подмигнул, причем настолько органично, что невозможно было оскорбиться. Чарльз пробормотал, что дядя пребывает в добром здравии.
– Он по-прежнему интересуется гончими? Узнай, не нужен ли ему выводок лучших нортумберлендцев. Настоящие ангелы, уж не знаю, как такое удалось. Торнадо… ты же помнишь Торнадо? Его внучата.
Этот Торнадо однажды втихаря прожил у сэра Тома в Кембридже целое лето.
– Я его помню. И мои лодыжки тоже.
Сэр Том осклабился.
– Да, ты ему понравился. Он кусал всех, к кому был неравнодушен. Старый добрый Торнадо… упокой Господь его душу. – Он опрокинул в себя стакан с пуншем, и при этом на его лице выразилась такая печаль, что его собутыльники засмеялись. И поступили жестоко, поскольку печаль была совершенно искренняя.
Так за разговорами пролетели два часа. В ход пошли еще две бутылки шампанского и второй кувшин с пуншем, а также отбивные с почками (джентльмены переместились в столовую), и тут не обошлось без обильных возлияний кларета, что, в свою очередь, потребовало промыть желудок с помощью графина портвейна, а то и двух.
Сэр Том и сын епископа, профессиональные выпивохи, в отличие от Чарльза, меры не знали. Внешне, когда был опустошен второй графин, они казались более пьяными. Но то был всего лишь фасад, а на самом деле он наклюкался гораздо сильнее, что сразу стало ясно, когда вся компания отправилась «прокатиться», как туманно выразился сэр Том. Именно Чарльз неважно стоял на ногах. И он был не настолько пьян, чтобы не испытывать смущения. Он вдруг почувствовал на себе оценивающий взгляд серых глаз мистера Фримана, хотя человека, тесно связанного с торговлей, никогда бы не пустили в этот клуб.
Ему помогли влезть в накидку, протянули шляпу, перчатки и трость. И вот он уже стоит на промозглом ветру – обещанный туман не материализовался, но легкая облачность никуда не делась – и таращится на родовой герб на дверце четырехместной кареты сэра Тома. Он в очередной раз почувствовал подлый укол Уинсайетта, но тут герб приветливо качнулся в его сторону, Чарльза подхватили под руки, и через мгновение он уже сидел рядом с баронетом и напротив сына епископа. Он был не настолько пьян, чтобы не заметить, как двое друзей перемигнулись, но и не настолько трезв, чтобы уточнить, какой они в это вкладывали смысл. Неважно, сказал он себе. Он был рад тому, что перебрал, что все вокруг покачивается, что прошлое и будущее не имеют никакого значения. У него возникло сильное желание рассказать им про миссис Беллу Томкинс и про Уинсайетт, но для этого опять же он был не настолько пьян. Даже под хмельком джентльмен остается джентльменом. Он повернулся к Тому.
– Том, дружище… какой же ты везунчик.
– Ты тоже, Чарли-бой. Мы все везунчики.
– Куда мы едем?
– А куда обычно едут везунчики в развеселую ночь? Что скажешь, Нат?
Во время короткой паузы Чарльз смутно пытался понять направление движения. В этот раз он не заметил, как они перемигнулись. Наконец он зацепился за ключевые слова в последней фразе Тома.
– В развеселую ночь?
– Мы едем к старушке Терпсихоре, Чарльз. Поклониться в храме муз, ты еще не понял?
Чарльз уставился на лыбящегося сына епископа.
– В храме?
– В некотором роде.
– Метонимия. Говорим «Венера», подразумеваем «дева», – пояснил сын епископа.
Чарльз потаращился на них и вдруг улыбнулся.
– Отличная идея.
Но потом снова с довольно мрачным видом уставился в окно. Кажется, надо остановить карету и пожелать всем спокойной ночи. Промелькнула мысль об их репутации. И тут, словно из ниоткуда, выплыло лицо Сары: глаза закрыты… поцелуй… много шума из ничего. Он вдруг понял, в чем причина всех его несчастий – ему нужна женщина, соитие. Он нуждается в последнем дебоше, как иногда в слабительном. Он снова встретился взглядом с сэром Томом и Натом. Первый раскинулся в углу, а второй положил ноги на сиденье напротив. Цилиндры у обоих съехали набок с этаким намеком на беспутство. На этот раз все трое перемигнулись.
Очень скоро они попали в пробку из экипажей, направлявшихся в тот самый район викторианского Лондона, который мы загадочным образом – ибо существует не одна причина считать его центральным – до сих пор не включали в нашу картину ушедшего века: сеть казино (скорее места для встреч, чем игровые комнаты), кафешки, табачные лавки на таких оживленных улицах, как Хеймаркет и Риджент-стрит, и практически бессменные бордели в прилегающих переулочках. Они проехали мимо известной лавки «Устрицы на любой вкус» (лобстеры, устрицы, соленый и копченый лосось) и не менее знаменитой «Мужские яички в виде картошки» во главе с Ханом… воистину хан среди лондонских торговцев печеным картофелем, он стоял за огромным кумачовым с латунными вкладками прилавком, доминировавшим и зазывавшим всех зевак. А дальше перед их взорами (тут сын епископа достал из шагреневого футляра свой лорнет) предстали дочери порока, шикарные шлюхи в экипажах и рангом пониже, сбившиеся в стайки на тротуарах… от застенчивых шляпниц с молочными личиками до краснощеких бой-баб. Туалеты самых немыслимых мод и расцветок… здесь запретов не существовало. Женщины наряжались, как парижские извозчики: брюки и котелок; как моряки, и сеньориты, и сицилийские крестьянки… настоящий балаган циркачей, высыпавших на улицы. А вот клиенты, хотя их было числом не меньше, выглядели поскучнее: в руке трость, во рту самокрутка с «травкой»… они как зрители смаковали ночные таланты. И Чарльз, уже сожалевший о том, что перебрал, ибо ему приходилось лишний раз вглядываться в каждую фигуру, находил это зрелище таким живым, веселым, вкусным и, самое главное, бросающим вызов Фриману.
Я подозреваю, что Терпсихора вряд ли уделила особое внимание нашим трем посетителям, когда десятью минутами позже, пройдя по узкой и шумной боковой улочке неподалеку от Хеймаркета, они вошли в ее заведение, – они ведь были не одни. Шесть или семь молодых мужчин и пара старичков, в одном из которых Чарльз узнал столпа Палаты лордов, сидели в большом салоне, оформленном в парижском вкусе. В дальнем конце освещенного канделябрами салона маленькая сцена, закрытая кумачовым занавесом, а на нем золотой нитью вышиты две пары сатиров с нимфами. Один демонстрирует великолепную готовность овладеть своей пастушкой, а второго уже приняли в лоно. На позолоченном ламбрекене черными буквами выведено Carmina Priapea XLIV:
Velle quid hanc dicas, quamvis sim ligneus, hastam, oscula dat medio si
qua puella mihi? augure non opus est: “in me,” mihi credite, dixit, “utetur
veris viribus hasta rudis”[109].
Тема совокупления повторялась в различных гравюрах формата 1/2 листа в золоченых рамах между занавешенными окнами. Простоволосая девушка в нижней юбке а-ля мадемуазель Камарго[110] разносила шампанское от Луи Родерер. В отдалении нарумяненная и несколько более приодетая дама лет пятидесяти тихо присматривала за клиентурой. Несмотря на принадлежность к совсем другой профессии, складом ума она мало чем отличалась от миссис Эндикотт из Эксетера, при том что ее налоги измерялись не в шиллингах, а в гинеях.
Последующие альковные сцены не претерпели особого изменения на протяжении человеческой истории, в отличие от других форм деятельности. И то, что проделывали в ту ночь перед Чарльзом, когда-то проделывали и перед Гелиогабалом, и перед Агамемноном, а сегодня проделывают в притонах Сохо, коим несть числа. В этом неизменном, древнем, освященном веками развлечении меня больше всего радует возможность кое-что позаимствовать из плодов чужого воображения. Недавно я рылся среди развалов в одном из лучших – и самых беспечных – магазинов подержанных книг. В разделе «Медицина», между «Введением в гепатологию» и «Болезнями бронхиальной системы», незаметно затесалась совсем уж скучная, судя по названию, «История человеческого сердца». Но на поверку это оказалось очень даже веселое повествование о шустром пенисе. Первое издание вышло в 1749-м, в том же году, что и шедевр Клеланда в этом жанре – «Фанни Хилл»[111]