. Автор не так мастеровит, но для наших целей сойдет.
Сначала они посетили широко известный публичный дом, где их встретила стая «куропаток», каких Камилло еще не ловил сачком у себя в деревне, и среди них мисс М., знаменитая модель, при виде которой компания гуляк возжелала показать своему новобранцу сценку, достойную его мечты.
Их провели в гостиную, официантка принесла вина и ушла, и после небольшого возлияния был отдан приказ дамам приготовиться. Они тотчас разделись догола и взобрались на стол. Камилло сильно озадачил сей гимнастический снаряд, и он гадал, с какой целью девушки взобрались на этот помост. У них были выбритые конечности, цветущий вид и кожа белая как снег, что особенно подчеркивали смоляные волосы. Чудесные личики и естественный румянец на щеках делал их в представлении Камилло законченными красавицами, готовыми соперничать с самой Венерой. С их лиц его робкий взгляд скользнул вниз к алтарям любви, каких он еще не видывал…
Особенно хорош он был у несравненной модели: густо покрыт черными как смоль волосами протяженностью по меньшей мере в четверть ярда, и она их искусно развела в разные стороны, дабы открыть вход в волшебный грот. Диковинная мохнатка доставила новобранцу ни с чем не сравнимое удовольствие, которое лишь усугубили ритуалы, предложенные этими шалуньями. Они наполнили бокалы вином, разлеглись на столе и поставили их на венерин бугорок, а мужчины должны были пить из них так, чтобы не опрокинуть бокал с соблазнительного постамента, девицы же вдобавок совершали похотливые телодвижения, пытаясь их отвлечь. Потом они меняли позы и совершали трюки с целью взбодрить мужскую плоть, пресыщенную развлечениями; так, Камилло пришлось пролезть под мостик и испытать на себе теплый водопад, что напугало его больше, чем перспектива отправиться на лодке Харона в подземное царство мертвых. Несмотря на дружный хохот братии, он выдержал эту забаву с честью, ибо был предупрежден, что без такой инициации он не сможет стать членом их тайного общества. Камилло уже испытывал отвращение к изощренному непотребству этих женщин, его первоначальный интерес совсем пропал, и он испытывал одно желание – от них избавиться, вот только его друзья были к этому не готовы. Они желали пройти весь цикл. Эти нимфы, требовавшие вознаграждения за каждую новую непристойную выдумку, готовы были ублажать молодых распутников без лишних просьб с их стороны и безо всякого стыда продолжали демонстрировать, до каких низов может опуститься человеческая природа.
А сынов разврата последний подвиг так разбередил, что они выступили с предложением: в качестве коды каждый выберет себе любовную позицию и проделает то, что до сих пор только имитировал. Но последовал отказ, так как нимфы держались принципа: никаких объятий с мужчиной, от чего может пострадать их ремесло. Такое решение сильно удивило новобранца – все их предыдущее поведение убеждало его в том, что нет такого порока, до которого бы они не опустились ради денег. И если до отказа их безграничная похотливость подавляла в нем всякие мысли о том, чтобы с ними возлечь, то сейчас он так воспылал, словно имел дело со скромными весталками, а их распущенности в упор не видел. Короче, он присоединился к просьбам честно́й компании удовлетворить их желания.
Это дает общее представление о том, что происходило в салоне мадам Терпсихоры, хотя тут требуется одно маленькое уточнение: в 1867 году девицы этого сорта, не будучи столь щепетильными, как их предшественницы в 1749-м, охотно соглашались на заключительную живую сценку.
Вот только Чарльз так и не сделал ставки. Подготовительные игры ему понравились. Он изображал из себя многоопытного путешественника, видевшего в Париже кое-что и получше (о чем шепнул на ухо сэру Тому), выступал в роли пресыщенного знатока. Но вместе с пропавшими одеждами пропало и его опьянение. Он видел сладострастно раскрытые рты стоящих рядом собутыльников, слышал, как сэр Том признался сыну епископа в том, что сделал свой выбор. Белые телеса обнимались, содрогались, жестикулировали, но за делаными улыбками исполнительниц сквозило отчаяние. Одна казалась совсем еще ребенком, едва достигшим половой зрелости, и в ее личике, выражавшем застенчивую невинность, было что-то поистине девственное, страдальческое, еще не испорченное профессией.
Чарльза все это отталкивало, но в сексуальном отношении возбуждало. Интим, выставленный на публику, казался ему отвратительным, но как существо животное сие зрелище в глубине души его разбередило. Не дожидаясь окончания, он встал и тихо вышел из комнаты, как бы по нужде. В передней маленькая danseuse[112], приносившая шампанское, сидела за столиком и охраняла накидки и трости джентльменов. Она поднялась ему навстречу и изобразила улыбку. Чарльз пару секунд разглядывал ее тщательно уложенные «беспорядочные» кудряшки, ее голые руки и почти обнаженную грудь. Он уже собирался что-то сказать, но передумал и жестом потребовал свои вещи. Потом швырнул на стол полсоверена и вышел вон.
В конце переулка стояли наготове экипажи. Он взял ближайший, выкрикнул (викторианская условность, в своем роде мера предосторожности) «Кенсингтонская улица!», рядом с которой проживал, и плюхнулся на сиденье. Он не ощущал себя человеком, сохранившим достоинство и приличия; скорее проглотившим оскорбление или отказавшимся от дуэли. Его отец жил во времена, когда подобные развлечения считались обычным делом, а то, что сыну они были не по нутру, лишь доказывало противоестественность его натуры. И в кого же превратился наш многоопытный путешественник? В жалкого труса. А как же Эрнестина и его брачные клятвы? Вспоминать об этом было все равно что заключенному очнуться после сна, где он уже видел себя свободным, вставшим на ноги, и почувствовать, как кандалы снова отбрасывают его назад в черную реальность тюремной камеры.
Экипаж медленно двигался по узкой улице, забитой экипажами и каретами… Вот они, кварталы греха. Под каждым фонарем, в каждом дверном проеме стояли проститутки. Чарльз разглядывал их из своей тьмы. Он весь горел. Если бы рядом нашелся острый гвоздь, он бы по примеру Сары у куста терновника воткнул его в руку, столь сильным было желание себя извести, наказать, дать выход желчи.
На тихой улочке под газовым фонарем стояла одинокая девушка. После вызывающих распутниц по соседству она казалась брошенной, неопытной и слишком нерешительной, чтобы приблизиться. Хотя ее профессия не оставляла сомнений. Темно-розовое хлопчатобумажное платье с искусственными розочками на груди, на плечах белая шаль. Модная, в мужском стиле, черная шляпа на убранной под сетку рыжей копне. Девица провожала взглядом экипаж, и что-то в цвете волос, в настороженных затемненных глазах, в несколько задумчивой позе заставило Чарльза податься вперед и присмотреться к ней через овальное окно. Наконец, не выдержав напряжения, он громко постучал тростью в потолок. Возница тут же остановился. Послышались быстрые шаги, и перед открытой частью экипажа показалось женское лицо.
На самом деле она была мало похожа на Сару. Огненная рыжина выдавала накладные волосы. Простоватая, в глазах и улыбке наигранная смелость, красные губы словно испачканы в крови. И все же что-то есть… то ли в твердом изгибе бровей, то ли в овале рта.
– У вас есть комната?
– Да, сэр.
– Скажите ему, куда ехать.
Она ненадолго исчезла, чтобы объясниться с кучером, – и вот уже она залезла в экипаж, раскачав его, и села рядом, обдав дешевыми пачулями. Он ощутил ткань рукава и платья, но телами они не соприкасались. Экипаж снова набрал ход. Метров сто они проехали в полном молчании.
– Вы на всю ночь, сэр?
– Да.
– Я п’чему спросила. Если часовая, то там п’дороже.
Он кивнул и уставился в темноту. Еще сотня метров в молчании под стук копыт. Она, кажется, слегка расслабилась и чуть-чуть прижалась к его плечу.
– Ну и х’лодрыга.
– Да. – Он бросил на нее взгляд. – Вы должны обращать внимание на такие вещи.
– Если пойдет снег, то все. Другие р’ботают, а я нет.
После паузы Чарльз решил поинтересоваться.
– И давно вы?..
– С вос’мнадцати, сэр. В мае будет два года.
– Вот как.
Во время очередной паузы он украдкой стал к ней приглядываться. И в голове заработала пугающая математика: считай, в году она «работает» триста дней… умножаем на два… шестьсот к одному, что у нее есть какая-нибудь дурная болезнь. Как бы спросить ее поделикатнее? Пожалуй, никак. При свете уличного фонаря всмотрелся повнимательнее. Цвет лица как будто здоровый. Какой же он все-таки дурак. В заведении, которое он недавно оставил, риск подхватить сифилис был бы в десять раз меньше. Снять простую уличную девку-кокни… но что сделано, то сделано. Он сам так захотел. Они двигались на север в сторону Тоттенхэм Корт-роуд.
– Вам заплатить сейчас?
– Д’я не заморачиваюсь. Как х’тите, сэр.
– Прекрасно. И сколько же?
Она замялась.
– Н’рмальная цена?
Он кивнул.
– За ночь я обычно беру… – короткая пауза выдала плохо скрытое вранье, – …сов’рен.
Он сунул руку в карман и вручил ей монету.
– Сп’сибо, сэр. – Она аккуратно спрятала ее в ридикюль. И неожиданно, в завуалированном виде, пригасила его тайные страхи. – Я только с жентльменами, сэр. Так что вы ни о чем не бесп’койтесь.
– Благодарю, – отозвался он.
40
Губы льнули к губам,
И она их меняла,
И других до меня
К груди прижимала.
Экипаж остановился у дома в узкой улочке восточнее Тоттенхэм Корт-роуд. Девица быстро соскочила на землю, поднялась на крыльцо и вошла внутрь. А кучер, древний старик, так давно не снимающий плащ с капюшоном и глубоко нахлобученный цилиндр, что, казалось, они уже с ним срослись, воткнул кнут в подставку возле сиденья, вынул изо рта короткую глиняную трубку и протянул за вознаграждением сложенную в горсть грязную руку. При этом он глядел перед собой в конец темной улицы, как будто встречаться взглядом с таким седоком было выше его сил. Чарльз только порадовался, что на него не смотрят, но им овладела немота, которую этот древний старик наверняка бы только приветствовал. Он, конечно, мог отыграть назад и поехать домой, поскольку девица скрылась из виду… однако дьявольское упрямство заставило его расплатиться.