– Ты разрываешь мне сердце.
Он отвернулся к окну.
– Давай попробуем держаться уважения, которое мы всегда испытывали друг к другу. Ты не должна считать, будто я думал только о себе. Меня преследовала мысль о том, как это будет несправедливо по отношению к тебе – и твоему отцу, – если я на тебе женюсь без любви, какой ты заслуживаешь. Будь мы с тобой другими… но мы такие, какие есть, мы понимаем по взгляду, по одному слову, является ли наша любовь ответной…
– Мы так и понимали, – сказала она сквозь зубы.
– Дорогая моя Эрнестина, это как с христианством. Ты можешь притворяться, что веришь. Но рано или поздно все выплывет наружу. Я убежден, что если ты по-настоящему заглянешь в свое сердце, то обнаружишь зачатки сомнений. Просто ты их подавляла. Ты сама признавалась…
Она заткнула уши, потом ее пальцы медленно спустились и закрыли лицо. Молчание.
– Теперь можно мне? – наконец спросила она.
– Конечно.
– Я знаю, что я для тебя всегда была не более чем милая штучка… еще один предмет обстановки в гостиной. Знаю, что я простодушна. Что я избалована. Что я обыкновенная. Не Елена из Трои и не Клеопатра. Знаю, что я говорю вещи, которые порой режут твой слух, что я тебя утомляю разговорами о домашнем устройстве, что причиняю тебе боль, подтрунивая над твоими окаменелостями. Может, я еще ребенок. Но я верила, что твоя любовь и покровительство… твоя образованность… сделают меня лучше. Что я научусь доставлять тебе приятное… и ты полюбишь меня такой, какой я стала. Ты можешь этого не знать… даже наверняка не знаешь… но этим ты меня когда-то и привлек. Тебе известно, что вокруг меня… крутились сотни мужчин… и не только охотники за состоянием и никчемные людишки. Я выбрала тебя не из простодушия и неумения сравнивать. А потому что ты был великодушнее, мудрее, опытнее. Я помню… если не веришь, я покажу тебе свой дневник… как однажды, вскоре после нашей помолвки, записала, что ты не очень веришь в себя. Я это почувствовала. Ты считаешь, что ты неудачник, что тебя презирают, и бог знает что еще… и я мечтала: вот это будет тебе мой главный подарок на свадьбу… вера в себя.
Затяжное молчание. Она сидела, опустив голову.
– Ты мне напомнила, как много я потеряю, – произнес он тихим голосом. – Увы, я и сам это понимаю. Нельзя возродить то, чего не было изначально.
– И это все, что мои слова для тебя значат?
– Они для меня значат многое, очень многое.
Он замолчал, хотя она явно ждала продолжения. Он не ожидал такого поворота. Он был тронут и пристыжен… и не мог в этом признаться. Она заговорила тихим, подавленным голосом:
– Может быть, с учетом того, что я сказала, ты хотя бы… – она не смогла закончить фразу.
– Еще раз подумаю?
Видимо, она услышала в его тоне нечто такое, чего он не хотел туда вложить, и в ее взгляде промелькнула отчаянная мольба. Глаза были мокрые от слез, а бледное личико страдальчески пыталось сохранять подобие спокойствия. Это было как удар ножа… вот как он ее ранил.
– Чарльз, я тебя прошу, я тебя умоляю немного подождать. Да, я невежественна, я не знаю, чего ты от меня хочешь… но если ты мне скажешь, где я опростоволосилась… какой бы ты желал меня видеть… я сделаю все, все, что от меня зависит, только бы ты был счастлив.
– Ты не должна так говорить.
– Должна… я не могу иначе… вчера, когда я получила эту телеграмму, я плакала, я сто раз ее поцеловала. Ты не должен думать, что если я часто подшучиваю, то не способна на глубокие чувства. Я буду… – и тут она осеклась, так как вдруг сработала обостренная интуиция. Она метнула в его сторону пронзительный взгляд. – Ты лжешь. Что-то произошло после того, как ты послал эту телеграмму.
Он подошел к камину. За его спиной послышались рыдания, и это его доконало. Он обернулся, ожидая увидеть поникшую голову, но Эрнестина плакала в открытую, глядя на него, и тут она протянула к нему руки, как испуганный, потерянный ребенок, привстала, сделала один шаг и упала на колени. Чарльз испытал острое отвращение – нет, не к ней, а к самой ситуации: к недоговоркам, к утаиванию главного. Напрашивается сравнение с ощущениями хирурга перед особенно сложной операцией или при внезапной остановке сердца больного… суровая решимость – а что еще остается? – закончить начатое. Сказать всю правду. Он дождался паузы в рыданиях.
– Я хотел поберечь твои нервы. Но ты права… что-то произошло.
Очень медленно она поднялась с пола и приложила ладони к щекам, не отрывая от него глаз.
– Кто она?
– Ты ее не знаешь. Имя не имеет значения.
– Она… и ты…
Он отвернулся.
– Я давно знаю ее. И думал, что все в прошлом. А сейчас в Лондоне выяснилось… что нет.
– Ты ее любишь?
– Уж не знаю, как назвать… то, что не позволяет отдать свое сердце другому человеку.
– Почему ты мне ничего об этом не сказал с самого начала?
Долгая пауза. Этот взгляд, читавший все его вранье, был просто невыносим.
– Я надеялся избавить тебя от боли, – пробормотал он.
– Или себя от стыда? Ты… ты чудовище!
Она осела на стул, глядя на него расширенными зрачками. А потом уткнулась лицом в ладони. Пока она плакала, он тупо рассматривал фарфоровую овечку на каминной полке. А в будущем всякий раз, когда он видел подобные фигурки, у него краснели щеки от самоедства. Но вот она заговорила, да с таким напором, что он аж вздрогнул.
– Если я сама себя не убью, то умру от стыда!
– Я не заслуживаю того, чтобы обо мне сожалеть хоть одну минуту. Ты встретишь других мужчин… не сломленных жизнью. Достойных мужчин, которые… – он замешкался, и у него само вырвалось: – Ради всего святого, обещай мне никогда не произносить вслух таких слов!
Она пришла в ярость.
– Ты думал, я тебя прощу?
Он молча покачал головой.
– Мои родители, мои друзья… что я им скажу? Мистер Чарльз Смитсон решил, что его любовница в конечном счете важнее, чем его честь, его обещания, его…
Звуки рвущейся бумаги. Даже не оборачиваясь, он догадался, что это она вымещает свой гнев на отцовском письме.
– Мне казалось, она навсегда исчезла из моей жизни. Но чрезвычайные обстоятельства…
Она как будто решала, обрушить ли на него всю свою ярость. Но ее голос прозвучал неожиданно холодно и язвительно.
– Ты нарушил свое обещание. У слабого пола есть только одно лекарство.
– И ты с полным правом можешь им воспользоваться. Мне останется лишь признать свою вину.
– Мир узнает про тебя всю правду. Ну и пусть.
– Мир так и так узнает всю правду.
Осознание того, что он совершил, потрясло все ее существо. Она только качала головой. Он сел напротив – рукой не дотянешься, зато можно обратиться напрямую к ее разуму.
– Неужели ты всерьез, хоть на одну минуту, готова предположить, что я останусь безнаказанным? Что это не самое ужасное решение из всех, какие мне приходилось принимать в моей жизни? Что это не мой проклятый час, который я буду помнить с глубочайшим раскаянием до последнего вздоха? Ты можешь меня считать… так и есть, я обманщик… но я не бессердечный. Иначе я не сидел бы сейчас перед тобой. Я отправил бы тебе письмо, сбежал бы за границу…
– Как жаль, что ты этого не сделал.
Он уставился на ее темечко, потом встал. Он поймал свое отражение в зеркале, и его двойник – он-то и был настоящим Чарльзом. А этот, в комнате, самозванец, как она выразилась… и всегда таким был в отношениях с Эрнестиной… человеком, выдающим себя за другого. И тут он прибег к еще одной из своих домашних заготовок.
– Я не жду от тебя ничего, кроме гнева и обиды. Я прошу лишь об одном… когда эти понятные чувства немного улягутся, чтобы ты поняла: никакое осуждение моих действий не идет ни в какое сравнение с суровостью моего собственного приговора… и единственное мое оправдание – это невозможность больше обманывать ту, к которой я питаю только уважение и восхищение.
Прозвучало фальшиво, да в основе и была фальшь, и Чарльз поежился, чувствуя ее рвущееся наружу презрение.
– Я пытаюсь себе ее представить. Наверняка титулованная… с претензиями аристократки. О… почему я не прислушалась к словам моего несчастного отца!
– То есть?
– Он много чего понял про вашу знать. У него даже есть про нее афоризм: «Хорошие манеры и неоплаченные счета».
– Я не принадлежу к знати.
– Ты как твой дядя. Ты ведешь себя так, словно твой статус позволяет тебе не обращать никакого внимания на то, во что верим мы, обычные люди. И она такая же. Какой же надо быть низкой, чтобы заставить мужчину нарушить свою клятву! Нетрудно догадаться. – И Эрнестина тут же выдала свою догадку: – Она замужняя.
– Я не стану это обсуждать.
– Где она сейчас? В Лондоне?
Бросив на нее короткий взгляд, он развернулся и направился к выходу. Она встала.
– Мой отец изваляет твое имя в перьях… и ее тоже. Твои друзья и знакомые будут отвергать и презирать тебя. Ты будешь вынужден бежать из Англии, ты…
Он остановился у порога, открыл дверь. И эти действия – или невозможность придумать для него достойное проклятие – заставили ее остановиться. Она шевелила губами, но уже молча. Потом покачнулась, и какой-то несогласный внутренний голос произнес его имя… словно она до сих пор пребывала в ночном кошмаре и вдруг захотела услышать, что все, она проснулась.
Он замер. А она покачнулась и неожиданно осела на пол рядом со стулом. Он инстинктивно чуть не бросился на помощь, но что-то во всем этом – то, как осторожно подогнулись ее колени и как ее тело аккуратно завалилось набок, – его остановило.
Он поглядел на лежащую фигуру и отметил всю условность оцепенелой позы.
– Я безотлагательно напишу вашему отцу, – сказал он.
Никакой реакции. Она лежала на ковре с закрытыми глазами, вытянув одну руку с довольно жалким видом. Чарльз подошел к камину, резко дернул за веревочку колокольчика и вернулся к распахнутой двери. Как только раздались шаги служанки, он сразу покинул комнату. Мэри бежала из кухни вверх по лестнице. Он показал пальцем на гостиную.