И экипаж быстро набирает ход.
– Нет. Все так, как я говорю. Вы не просто вонзили кинжал в мою грудь, вы еще с удовольствием его провернули. – Она на него таращилась, как загипнотизированная, словно против воли, дерзкий преступник в ожидании приговора. И он его произнес: – Наступит день, когда вас призовут к ответу за то, что вы со мной проделали. И если существует справедливость на небесах, то ваше наказание не ограничится даже вечностью!
Его колебания продлились последнее мгновение. Его лицо напоминало дамбу, готовую обрушиться от грома вселенской анафемы. Но стоило ей повинно склонить голову, как челюсти его сомкнулись, он развернулся и зашагал прочь.
– Мистер Смитсон!
Он сделал еще пару шагов, остановился, оглянулся через плечо и с отчаянием – никогда не прощу! – уставился в пол. Послышалось легкое шуршание платья. И вот уже она стоит за его спиной.
– Разве это не доказывает правоту моих слов? Что нам лучше никогда больше не видеть друг друга.
– Вы исходите из логики, что я знал вашу истинную природу. А я ее не знал.
– Вы в этом уверены?
– Я считал вашу хозяйку в Лайме эгоисткой и лицемеркой. Теперь я понимаю, что она святая в сравнении со своей бывшей компаньонкой.
– А если бы, зная, что не смогу любить вас, как положено жене, я сказала, что вы можете жениться на мне, то я не была бы эгоисткой?
Чарльз смерил ее ледяным взглядом.
– Было время, когда вы говорили обо мне как о вашей последней защите. Как о вашей единственной надежде в жизни. Все перевернулось на 180 градусов. У вас для меня нет времени. Очень хорошо. Но не пытайтесь защищаться. Вы только добавляете соли в открытую рану.
Он давно держал это в голове: свой самый сильный и одновременно самый жалкий аргумент. И, приведя его, уже не мог скрыть дрожь от собственной ярости – человек на пределе. Бросив в ее сторону последний затравленный взгляд, он решительно шагнул к выходу и уже хотел открыть дверь.
– Мистер Смитсон!
Опять. Он почувствовал прикосновение ее руки. И во второй раз застыл, ненавидя эту руку и себя за то, что его так легко можно парализовать. Она словно пыталась ему что-то сказать, но не словами. Может, просто жест сожаления или молчаливого извинения. Хотя если бы это было так, то она сию же минуту убрала бы руку. А она его удерживала – не только психологически, но и физически. Он ме-е-е-дленно обернулся – и, к изумлению своему, увидел… даже не на губах, а в глазах… подобие той улыбки, которую он впервые увидел, когда Сэм и Мэри наткнулись на них в амбаре. Что это, ирония? Не принимай жизнь всерьез? Или прощальное злорадство по поводу его терзаний? Но пока он отвечал ей страдальческим, лишенным всякого юмора взглядом, она, опять же, должна была бы отнять руку. А он ощущал ее давление. Она как будто говорила: ну же, неужели ты не видишь, что решение существует?
А потом до него стало что-то доходить. Он поглядел на женскую руку, на женское лицо. В ответ ее щеки порозовели, из глаз исчезла улыбка. Рука бессильно повисла. Они словно лишились одежды и стояли друг перед другом нагие, но для него это была не столько сексуальная, сколько клиническая нагота, когда скрытая до поры раковая опухоль предстает во всей своей отталкивающей реальности. Он искал в ее глазах свидетельство истинных намерений, а находил исключительно дух, готовый пожертвовать всем, но не собой – правдой, чувствами, может, даже благопристойностью, лишь бы только сохранить собственную неподкупность. И эта возможная жертва на мгновение ввергла его в искушение. За осознанием того, что она сделала ложный жест, скрывался страх, и принять ее предложение платонической – а там, как знать, может быть, и физической, но не освященной узами брака – дружбы значило бы нанести ей смертельное оскорбление.
И еще он себе живо представил реальность таких отношений – он станет для этого места разврата мишенью тайных нападок, чопорным soupirant[147], домашним осликом. Он вдруг увидел, в чем его превосходство над ней: не в знатном рождении или образовании, не в интеллекте или половой принадлежности, а в способности отдавать и неспособности к компромиссам. Она могла дать с одной лишь целью – завладеть таким, как он… то ли ради самого факта обладания, а это постоянно требует новых жертв, победы как таковой мало, то ли… но он не знал и никогда не узнает: просто обладания им ей было недостаточно.
И еще понял: она знала, что он откажется. С первого дня она им манипулировала. И продолжала бы это делать до конца.
Он бросил на нее горящий взгляд, означавший бесповоротное «нет», и вышел вон. На этот раз она не пыталась его остановить. Он шел, глядя прямо перед собой, и картины на стенах были молчаливыми зрителями. Последний настоящий мужчина, идущий на эшафот. Его распирали слезы… нет, никаких слез в этом доме. Когда он оказался в прихожей, из комнаты вышла все та же девушка, с ребенком на руках. Она хотела что-то сказать, но диковатый холодный взгляд гостя заставил ее закрыть рот. Чарльз покинул дом.
Выйдя из ворот, где будущее стало настоящим, он понял, что не знает, куда дальше. Он словно заново родился – со всеми способностями и памятью взрослого человека, но с беспомощностью младенца. Все надо начинать с начала, всему учиться с чистого листа! Он пересек улицу по диагонали, точно слепой, не оборачиваясь назад, пока не дошел до набережной. Ни одной живой души, только удаляющееся ландо, которое вскоре скрылось из глаз.
Сам не зная почему, он уставился на серую реку, поднявшуюся из-за прилива. Итак, надо возвращаться в Америку; итак, тридцать четыре года в борьбе за саморазвитие потрачены впустую, впустую, впустую, впустую; итак, подобно ей, отныне он обречен на целибат, можно не сомневаться… Все эти «итак», как завтрашние, так и прошлые, обрушились на него, подобно черной лавине. Наконец он обернулся к дому, недавно им покинутому. Кажется, в эту секунду открытое окно на верхнем этаже прикрыла белая тюлевая занавеска.
На самом деле просто показалось; ее всколыхнул майский ветерок. А Сара в это время находилась в студии и смотрела вниз на ребенка и, вероятно, молодую мать, сидевшую на траве и сплетавшую венок из маргариток. Глаза Сары влажны от слез? С такого расстояния мне не разглядеть, да она уже не более чем тень перед оконным стеклом, в котором отражается летнее небо.
Конечно, вы можете считать, что, не приняв скрытое предложение, на что намекала удерживавшая его рука, Чарльз совершил фатальную глупость и что этим жестом Сара дала некоторую слабину. Вы можете считать, что она доказала свою правоту: ее битва за территорию была законным бунтом захваченной против вечного захватчика. Главное, не считайте это не самой убедительной концовкой их истории.
Потому что я, хитрован, вернулся к своему изначальному принципу: за тем, что мы видим, – смотри первый эпиграф этой главы, – не ищите руки бога. Есть наша жизнь в пределах тех или иных способностей, и мы сами творим эту жизнь, определяемую Марксом как действия мужчин (и женщин), преследующих свои цели. Фундаментальный принцип, который должен направлять эти действия и который, смею думать, руководил действиями Сары, я заложил во втором эпиграфе. Современный экзистенциалист наверняка заменил бы «благочестье» на «человечность» или «аутентичность», но целеполагание Арнольда он в любом случае оценит.
Река жизни с ее таинственными законами и таким же таинственным выбором течет мимо безлюдной набережной, по которой сейчас идет Чарльз вслед за невидимым ландо, увозящим его собственный труп. Он идет навстречу имманентной, самопровозглашенной гибели? Я так не думаю. Ведь он наконец обрел крупицу веры в себя, в свою уникальность, есть на чем строить. Собственно, до него уже стало доходить, – хотя он с горечью стал бы это отрицать, вот, видите, глаза на мокром месте, – что жизнь, как бы выгодно Сара ни смотрелась в роли Сфинкса, это не символ и не загадка, когда, не ответив, ты рискуешь головой, это не единственное лицо, которое ты должен носить и с которым тебе придется расстаться, проиграв партию в кости, – она вписывается, пусть неадекватно, пустовато и безнадежно, в железное сердце города. А потом он ее снова выплюнет в безмерное просоленное отчужденное море.