Это был фантастический прыжок. С сильным рывком акробата, парением человека на пушечном ядре и самоубийственной траекторией — прямо к стеклянной стене актового зала.
Приземление было лёгким, словно муха села на кусок сахара. На мгновение мужчина — теперь было видно, что это мужчина — повис на стальных ламелях. Потом он вскарабкался наверх — словно спринтер по гладкой дорожке — на край крыши, где было открыто несколько окон.
Чтобы подчеркнуть присущую этому зданию лёгкость, несущая конструкция потолка была оставлена открытой — шестиугольная система стальных труб, как рудименты пчелиных сот. Вдоль этих труб и скользил голубой человек, пока не добрался до одной из цепей, к которой крепились световые модули. Он соскользнул по цепи к лампе, а оттуда прыгнул вниз, приземлившись рядом с кафедрой.
В зале присутствовало пятнадцать вооружённых охранников, и каждый из них мог с лёгкостью застрелить незнакомца. Но никто этого не сделал. В окружающей обстановке невозможно было воспринять этого человека как угрозу. Адам — человек, стоящий за кафедрой, излучал самоуверенность, гости излучали самоуверенность, и журналисты тоже, охранники, всё здание, весь Зоологический парк был словно бурный, но совершенно безопасный флирт с природой и её первобытностью, флирт, который можно себе позволить, потому что всё находится под контролем.
Адам сделал шаг назад. Голубой человек взобрался на кафедру. Он выпрямился и мгновение стоял неподвижно, глядя на собравшихся. Потом, взявшись за полы своего халата, стащил его и снял свои белые брюки. Человекообразное существо Эразм стоял теперь у всех на виду — голый, покрытый шерстью, на коротких ногах, громадный — перед всей мировой общественностью.
До этой минуты зал был удивлён и озадачен. Теперь он всё понял. То, что все видели, было инсценировкой. Это было частью речи Адама. Это был пример фантастической дрессировки животных, о которой все слышали и которую видели в Лондонском зоопарке и зоопарке Глазго. Это было подготовленное выступление сенсационной обезьяны. Не просто найденной и пойманной английскими учёными. Но уже укрощённой, приручённой и выдрессированной.
Грянули аплодисменты, бурные аплодисменты, охранники хлопали, журналисты хлопали, не было конца аплодисментам. Стихли они лишь тогда, когда обезьяна подняла микрофон.
— Мы пришли, чтобы попрощаться, — сказала она.
Зрители в зале не просто затихли. Они стали словно неживые. Их благополучие и их представления о мире основывались на убеждении, что ужасы этого мира можно определить, локализовать и ограничить. Но стоящее перед ними животное говорило на идеальном, мрачном английском языке, и при помощи этого языка оно вдруг приблизилось к ним вплотную — словно безработица, словно угроза войны, словно СПИД, словно загрязнение окружающей среды.
— Там, откуда мы происходим, — продолжал Эразм, — мы обычно говорим, что если человек лежит, надо протянуть ему руку. Если человек откажется от неё, надо протянуть ему обе руки. Если человек и от них откажется, надо всё-таки поднять его. Но если он всё равно отворачивается от тебя, то пусть падает. Надеюсь, что не обижу никого, если скажу, что вы лежите — вы всё лежите. И мы решили попробовать. Но ничего не получилось. Мы ошиблись.
Зрителям теперь стало холодно, несмотря на дневную жару, им стало холодно в их фраках и накидках, за украшениями и медалями, камерами и оружием.
— Мы пытались, во многих странах мы пытались одновременно, и моя попытка стала последней.
Эразм повернулся, повернулся медленно, как манекенщик на показе мод. Зрителям стали хорошо видны шрамы после операции, укусы, ещё не заживший ожог и множество выбритых участков, где Адам прикреплял свои электроды.
— Я пытался приспособиться, — сказал примат, — мы все пытались. Но ничего из этого не вышло. Тогда мы решили, что ещё не пришло время. Большего мы сделать не можем. На этот раз. Это слишком… сложно. Теперь мы отправляемся домой.
В зале началось какое-то движение. На подиум вышел декан Лондонского университета. Известный человек, который так и не смог стать ректором из-за своей критики учёных-естественников за их неприятие мысли о глобальной ответственности. Он встал рядом с кафедрой и минуту стоял без движения, совсем тихо — высокий седобородый человек. Потом он сунул руку за отворот фрака, взялся за манишку, дёрнул её и стащил с себя. Под манишкой грудь была волосатой, но не такой, как у человека, — шерсть была белёсой, волнистой и длинной, словно алонжевый парик. Он стащил с себя фрак, расстегнул брюки и сделал шаг вперёд. Теперь он стоял голым рядом с кафедрой, в одних огромных лаковых ботинках. Обезьяна — такое же существо, как и Эразм, — только больше, старше, с серебристо-седой шерстью.
Рядом с ним оказалась женщина — видная женщина и известная, заместитель председателя Королевского зоологического общества, часто появляющаяся на публике, защитница прав животных, интеллектуалка, сторонница полного прекращения опытов над животными, тот человек, который сыграл самую большую роль в том, чтобы пятьдесят две нации присоединились к «The Great Ape Project», который гарантировал человекоподобным обезьянам земли тот же юридический, экономический, этический и социальный статус, какой имеют умственно отсталые люди. Как и декан, она мгновение стояла без движения.
Из зала раздался крик — душераздирающий, умоляющий. Это был крик её мужа, как безумный он пытался пробиться сквозь зрителей, чтобы предотвратить то, что должно было сейчас случиться. Но ему не удалось: люди словно примёрзли к своему месту, они стояли, как ледяные глыбы, загораживая ему дорогу.
Женщина сняла через голову платье и отбросила его в сторону. Лицо её было гладко выбрито, но на теле была длинная шерсть, она стояла голой, на ней остались только трусы, большие, словно сшитые из паруса.
Двое чиновников из Министерства сельского хозяйства прошли через зал к сцене. Из двухсот почётных гостей их мало кто знал, но в министерстве и правительстве они заработали себе плохую репутацию, были замечены, давным-давно изолированы и политически обезврежены за свои постоянные, упрямые, хоть и мягкие попытки привлечь внимание к тому, что вопрос о выживании диких животных никоим образом нельзя отделять от вопроса о ненасытном материальном потреблении богатых стран. За ними последовал полицейский, двое сотрудников зоопарка и телевизионный режиссёр — люди, которых двести присутствующих в зале гостей до этого мгновения не знали, но которые ежедневно внушали окружавшим их коллегам страх, одновременно притягивая к себе своей радикальной, искренней честностью, неагрессивно, но постоянно напоминавшей им о какой-нибудь несправедливости окружающего мира. Люди расступились, и маленькая процессия взошла на сцену и, сняв свои костюмы, фраки, формы, оружие и карточки аккредитации, отложила всё это в сторону.
Позднее, когда заслушивались показания свидетелей, ни один из зрителей не был в состоянии вспомнить, сколько обезьян в конце концов оказалось на подиуме. Но все подтверждали, что подиум был заполнен и что их должно было быть от ста до двухсот.
На самом деле их было двенадцать. Они стояли совсем тихо, и тем не менее они подняли бурю, которая пронеслась сквозь головы гостей, бурю беспорядочных изображений львов, доисторических ящеров, змей, драконов, взбесившихся собак, крокодилов и сумасшедших мандрилов — вся зоологическая комната ужасов их детства.
Эразм поднял микрофон.
— Когда мы покинем вас, — сказал он, — вы нас забудете. Пока мы не вернёмся снова. Мы просим вас до того времени запомнить только одну вещь. Это о том, как трудно узнать, где в каждом из нас заканчивается то, что вы называете человеком, и начинается то, что вы называете животным.
Он спрыгнул с кафедры, и какое-то мгновение двенадцать обезьян стояли рядом друг с другом. Потом они медленно пошли к лестнице, ведущей со сцены… Потом исчезли.
В течение минуты зал оставался неподвижным, окаменев от ужаса и от неясного воспоминания о словах обезьяны. Потом люди начали оживать, и первые признаки их жизни были иррациональны, бездумны и поэтому совершенно искренни. Их охватила печаль. Они поняли, что покинуты, что-то важное оставило их, какая-то огромная сила лишила их своего покровительства. Они начали как-то беспорядочно двигаться, словно совсем маленькие дети, потерявшие родителей, они натыкались друг на друга, и лишь постепенно, через несколько минут, подавленность сменилась бешенством — мстительностью ребёнка по отношению к предавшим его взрослым. Они начали кричать, они кричали, кричали как животные, кто-то вытащил оружие, некоторые бросились в погоню, они выломали двери в находящиеся за сценой уборные, визжа, они мчались по коридорам и туалетам, носились вверх и вниз по лестницам — но обезьяны исчезли.
И тогда, посреди полного ненависти отчаяния, пришла в действие рефлекторная дисциплина продолговатого мозга. Какой-то человек заговорил со сцены — началась эвакуация.
Они покидали зал рядами, в полной апатии — как стадо животных. Они несли на себе печать того, что случилось, они были потрясены, больны от беспокойства за будущее, не чувствуя уверенности в том, что мир, к которому они возвращаются, по-прежнему существует.
10
Ещё до того как последний гость покинул зал, по всей Британии, от Джерси до Гебрид, вспыхнула лихорадочная активность, продолжавшаяся около двух часов. Потом нация застыла и всякая деятельность прекратилась.
Первая отчаянная суета началась, когда все, каждый человек, в деревнях и крупных городах, при первых, ещё не очень определённых прямых трансляциях и первых тревожных слухах, побросали всё, чем они в тот момент занимались, и поспешили домой. Они впадали в панику, они метались, они давили друг друга, воровали друг у друга машины, захватывали автобусы, заставляя их шофёров выполнять роль таксистов, все хотели попасть домой, как можно быстрее, чего бы это ни стоило, чтобы удостовериться, что у них по-прежнему есть мужья, жёны, дети или, может быть, они на самом деле обезьяны и сейчас уезжают из страны.