Этот фильм с садомазохистскими сценами и с надуманной историей, никогда, подчёркиваю, никогда не бывшей в действительности (Нюрнбергские расовые законы запрещали эсэсовцам секс с не арийками), тягостен для просмотра. Он кощунственный по отношению к узникам концлагерей, к памяти женщин, которых перед казнью фашисты заставили обнажиться и которые, даже глядя Смерти в глаза, стыдливо закрывали руками грудь. Но возможно ли, что в реальной жизни жертва потянется к своему палачу? Что подвигло Лилиану Кавани на такой фильм?
…Неудачная попытка ограбления банка в Стокгольме в августе 1973-го, сопровождавшаяся захватом заложников, привела к неожиданному результату: после освобождения заложники стали на защиту преступников; одна из бывших заложниц даже развелась с мужем и обручилась с похитителем, не дожидаясь выхода его из тюрьмы. Осмысливая их поведение, не укладывающееся в общепринятые рамки — одна из заложниц не воспользовалась возможностью побега, — шведский криминалист Нильс Бейерот заговорил о защитно-подсознательной «травматической связи», соединяющей жертву с агрессором[57]. Он ввёл в обращение термин «стокгольмский синдром»: в шоковом состоянии жертва начинает сочувствовать преступнику и оправдывать его действия. Бейерот не был первооткрывателем. Механизм психологической защиты, лежащий в основе стокгольмского синдрома, описан в 1936 году Анной Фрейд, младшей дочерью Зигмунда Фрейда, основателя психоанализа, и назывался яснее — «идентификация с агрессором».
Однако сформулируем вопрос о симпатии жертвы к преступнику иначе, учитывая тот факт, что две стокгольмские заложницы по собственной инициативе вступили в интимную связь с похитителями: возможно ли, чтобы жертву сексуальных насилий настолько потянуло к насильнику, что она стала его оправдывать? На ум сразу же приходит дневник Марты Хиллерс: Eine Frau in Berlin. В отличие от надуманной истории Лилианы Кавани, она описывает реальную историю, свою.
Марта призналась, что, когда её насиловал советский майор, она испытала оргазм. У неё возникла симпатия к преступнику, она осмелилась об этом написать, нарушая общепризнанные нормы морали. Теперь в её глазах русские солдаты не банда насильников и убийц, а отдельно взятые нормальные люди, много пережившие от её соотечественников. Она им сочувствует (да-да, сочувствует!), испытывает чувство вины за Германию и считает, что своим телом должна эту вину искупить. Чем не моральный садомазохизм? Психологи знают: малый процент людей подвержен сексуальным отклонениям, о которых они не подозревают. Осуждать их за это? Порицать за склонность к сексуальным девиациям, как, например, к фетишизму? Случай Марты — один из видов девиации. Она не находит ничего необычного в своих чувствах и пишет, оправдывая симпатию к насильнику тем, что немецкие женщины запросто влюблялись в героев вермахта, до умопомрачения превозносили Гитлера и истерично кричали, что жаждут родить от него ребёнка.
История Марты Хиллерс (в части сексуального удовлетворения) не типична. Марта пишет, и это стало частью «красноармейской болезни»: немецкие женщины, подвергнувшиеся изнасилованиям, с отчуждением смотрели на своих психологически сломленных мужей, вернувшихся из плена. Они проиграли войну, отдали жён на растерзание победителей и как мужчины упали в женских глазах. А мужья? Они знали, что происходило с жёнами, когда они находились в плену (свидетелями изнасилований зачастую оказывались соседи, родители, дети…), и стыдливо опускали глаза.
Оправдывая свои действия и желая вызвать у немецких женщин чувство вины, насильники говорили, что их мужья в России делали то же самое. Об этом писала Габриэль Кёпп. Но она не верила, что её дядя и отец могли совершить то, что с ней сделали красноармейцы…
В книге «Эрих Кох перед польским судом»[58], документальном рассказе о судебном процессе над оберпрезидентом Восточной Пруссии и рейхскомиссаром Украины Эрихом Кохом, опубликованы групповые фотографии обнажённых еврейских женщин, плотно стоящих перед расстрельным рвом. Голые женщины (их одежда должна послужить рейху) перед расстрелом стыдливо прикрывали руками груди. Эсэсовцы фотографировали их с наслаждением, не гнушались запечатлеть себя на фоне обнажённых жертв, ожидающих пули, и хранили снимки в своих портмоне.
Я не могу забыть фотографии голых и полуобнажённых женщин, жертв львовского еврейского погрома июля 1941-го, и разделяю гнев тех, кто в каждом освобождённом от фашистов населённом пункте клялся самой лютой казнью отомстить немцам и их пособникам. Слова «немец» и «фашист» в годы войны были синонимами, и понимаю тех, кто на могилах советских детей клялся пролить кровь немецких детей и мечтал увидеть слёзы немецких матерей, родивших и воспитавших нелюдей. Но одно дело — поклясться в минуты гнева и скорби, другое — самому совершить насилие и стать вровень с наци, оказаться таким же садистом, насилующим малых детей и 80-летних старух. И уж совсем непонятно, почему красноармейская месть распространилась на другие народы, и сексуальному насилию подверглись польки, чешки, сербки, венгерки… Этой участи не избежали остарбайтеры, жёны и дочери солдат Красной армии, вывезенные на работу в Германию, и даже узницы нацистских концлагерей.
Бивор приводит рассказ Ганса Лёвенштайна, немецкого полуеврея, в конце войны переведенного из концлагеря в Потсдаме в лагерь на север Берлина. Среди шестисот заключённых были немецкие евреи, входившие в привилегированную группу, — организаторы берлинских Олимпийских игр и иностранные евреи, в основном из Южной Америки, родственники которых выкупали их жизнь, снабжая администрацию лагеря кофейными зернами. Комендант лагеря, оберштурмбанфюрер СС Доберке, получил приказ расстрелять заключённых. Выборный представитель заключённых обратился к нему с предложением: «Война закончена. Если вы спасёте наши жизни, мы спасём вашу». Через два часа после вручения ему документа, подписанного всеми заключёнными, узники обнаружили, что ворота лагеря настежь распахнуты, эсэсовская охрана исчезла. Вскоре появились советские солдаты, начавшие насиловать еврейских девушек и женщин, узниц нацистского лагеря смерти[59].
Возникло ли когда-нибудь у насильников чувство вины? Чего вдруг?! Бывший комсорг танковой роты гордо признался, сваливая вину на немок: «Все они поднимали перед нами юбки и ложились на кровать». Он же хвастался: «Два миллиона детей рождены в Германии от советских солдат»[60].
Советский ветеран войны, майор, «научно» объяснял британскому журналисту, что солдаты так долго были лишены женщин, что порой вступали в сексуальный контакт с шестидесяти-, семидесяти-, а то и восьмидесятилетними старухами. Рассказчик, похоже, этим гордился. «Для немецких старух, — мудрствовал майор-геронтофил, — такие вещи были весьма удивительны, если не сказать приятны». Думал ли он в эти минуты о своей матери, произнося эту мерзость?
В фильме Макса Ферберберка есть эпизод, когда красноармеец, участвовавший в изнасилованиях, говорит героине фильма (прототипом, напомню, является Марта Хиллерс), что в его родной деревне немцы могли запросто размозжить ребёнку голову. Женщина потрясена, но, не желая это показывать, холодно спросила: «Ты это сам видел или слышал от других?»
— Сам видел, — без колебаний ответил красноармеец, усвоивший психологический трюк, оправдывающий насилие: надо вызвать у жертвы чувство вины.
Эпизод из дневника Марты Хиллерс. Она закончила Сорбонну, свободно владела русским и французским языками и обычно помогала немецким женщинам, нуждающимся в помощи. Однажды она пожаловалась русскому майору, тому самому, с которым испытала оргазм, на красноармейцев, насилующих женщин. Что же она услышала? Майор спросил её усталым и равнодушным голосом: «Что означают пять минут насилия по сравнению с несколькими годами войны, пережитыми солдатами?»
У Марты явно выработался стокгольмский синдром (лучше всё-таки назвать его определением Анны Фрейд: «идентификация с агрессором»), и она отреагировала на циничное заявление адекватно. Теперь, когда к случайной прохожей, немке, на улице пристал красноармеец и та воззвала о помощи, Марта безучастно прошла мимо. Она приняла теорию русского майора о ничего не значащих пяти минутах, которыми немка обязана расплатиться за преступления соотечественников.
Больше о Марте Хиллерс сказать нечего. Ни в оправдание, ни в осуждение. Как очевидец, для суда истории показания она оставила. Она писала, что немецкие женщины не верили, когда заговорили о концлагерях смерти и газовых камерах, что солдаты вермахта совершали военные преступления. Они приписывали злодеяния войскам СС и гестапо.
Что ж, советские люди так же верили в благородство и непогрешимость Красной армии и военные преступления приписывали уголовникам из штрафбатов. Неведомо им было, что значительную часть штрафбата составляли не уголовники, а бойцы, вышедшие из окружения, бежавшие из плена, или лица, не по своей вине оказавшиеся на временно оккупированных территориях. Во многое не верили советские люди: ни в ГУЛАГ, ни в психушки для инакомыслящих. Не верили западным радиоголосам о масштабах Чернобыльской катастрофы и 1 мая выходили на демонстрацию в Киеве, подвергнутом радиоактивному заражению…
«Падение Берлина. 1945»
Книга Энтони Бивора «Berlin. The Downfall 1945», на русском языке — «Падение Берлина. 1945» — при её написании использованы источники, никогда не публиковавшиеся в стране, бережно охраняющей от своих граждан «секреты Полишинеля»[61] — ударила по сердцам советских историков. (Автор не оговорился, хотя Советский Союз рухнул в 1991-м, советские историки здравствуют и поныне