Войска заперли в гарнизонах, резко сократили контакты с местным населением, и после этого сексуальные отношения изменились. Вначале это была необузданная жестокость с групповыми изнасилованиями, зачастую сопровождавшаяся убийством жертв насилия. В конце апреля жестокость и групповые изнасилования, как и единичные изнасилования с применением физической силы сократились, хотя в мае в Берлине они вспыхнули с новой силой. При появлении солдат испуганные женщины добровольно соглашались на секс, лишь бы избежать физического насилия. Среди солдат распространялись рассказы о распутстве немецких женщин (как будто не было ранее групповых изнасилований с избиениями или убийством жертв). Особой популярностью пользовалась история о некоем солдате, по простоте душевной зашедшем в немецкую квартиру, якобы за стаканом воды (без всякой задней мысли солдат с автоматом без спроса открыл дверь и зашёл в квартиру). А развратная немка, едва завидев мужчину, легла на диван и сняла трико[103].
Но, когда в побеждённой Германии наступил голод (он не мог не начаться в стране, сельское хозяйство которой было разрушено, крупный рогатый скот вывезен в Советский Союз, а домашняя птица перебита солдатами)[104], уже не надо было угрожать оружием или физической силой. Голодные женщины ради куска хлеба, ради пропитания детей соглашались на бартер — сексуальные услуги в обмен на продукты. На оккупированных территориях — в Германии, Венгрии, Чехословакии — из-за разрухи и перебоев с продуктами расцвела вынужденная проституция. По оценкам венгерских властей, в Будапеште число проституток после начала оккупации увеличилось в 20 раз.
Вспоминает командир артиллерийской батареи гвардии лейтенант Кобылянский[105]:
«По вечерам, после отбоя, кое-кто из смелых и удачливых офицеров покидал расположение части, чтобы тайком навестить немецкую «подругу». Как правило, в руках у нарушителя был свёрточек с чем-нибудь съестным. Знать немецкий язык для этих визитов было необязательно».
Но тут же Кобылянский, опровергая радужный рассказ, привёл историю восемнадцатилетней немки, Анни, жившей в тридцати километрах от Пиллау (ныне Балтийск, Калининградская область), рассказанный ею в июле 1945-го. Кобылянский свободно владел немецким языком, и это позволило ему её выслушать.
При приближении советских войск, пытаясь эвакуироваться морем, Анни отправилась в Пиллау. В самом начале пути она болезненно подвернула ногу и ковыляла, опираясь на палку. Она не дошла до причала несколько сотен метров, её догнали красноармейцы и приказали возвращаться домой. Обратный путь продолжался неделю, по Анни «прошлись» за это время почти девяносто солдат. «Я лишь недавно окрепла, больше недели лежала с температурой», — этими словами завершила она рассказ.
Согласимся с Кобылянским, озаглавившим воспоминания пронзительным криком: «Мы не были полчищем варваров и сексуальных маньяков!» Он утверждал, что в его окружении насильников было немного, около одного процента (действительно, зачем озорничать, то есть насильничать, если свёрток с продуктами позволяет совершить натуральный обмен. — Прим. Р.Г.).
Нет оснований ему не верить — в Красной армии было немало подразделений, командиры которых не допускали насилия в отношении гражданского населения. Но историческая правда не хромоножка. Есть две правды. Мемуары бравых танкистов и кавалеристов и воспоминания жертв и очевидцев красноармейских насилий.
Признание Богомолова
Сложно обвинить в антипатриотизме писателя Богомолова, офицера войсковой разведки и автора романа «В августе сорок четвёртого». Публикуя в романе «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» множество документов, в том числе негативных, относящихся к последним месяцам войны, и усердно повторяя, что руководство Красной армии жёстко пресекало факты нарушения воинской дисциплины, он находит им объяснение.
«Оказавшись на территории Германии после четырёх лет кровопролитной жестокой войны, разрухи, голода, бойцы и офицеры Красной армии, к своему удивлению, увидели богатые и сытые хозяйства немецких фермеров, отлично организованное сельское хозяйство, невиданную сельскохозяйственную и бытовую технику, бетонированные скотные дворы, шоссейные дороги, проложенные от деревни к деревне, автострады для восьми или десяти идущих в ряд машин; увидели в берлинских предместьях и дачных районах шикарные двух- и трёхэтажные собственные дома с электричеством, газом, ванными и великолепно возделанными садами.
Увидев эту сытую, устроенную, благополучную жизнь обычного немца, умопомрачительную роскошь вилл, замков, особняков, поместий, увидев крестьянские дворы: чистоту, опрятность, благосостояние […] стада на пастбищах […] в деревенских домах шкафы и комоды, а в них — одежда, хорошая обувь, шерстяные и пуховые одеяла, фарфор […] увидев всё это, советский военнослужащий ощущал непривычную новизну всех предметов и окружающих явлений и невольно задавался вопросом, чего же им, немцам, ещё не хватало при такой-то райской жизни.
Всеобщая ненависть к немцам, невзирая на приказы, наставления, указания на изменение отношения к мирному немецкому населению, невольно разгоралась ещё больше при сопоставлении их уровня жизни и тех зверств, которые они совершили»[106].
Это тоже было правдой. Зависть разжигала ненависть. Социальным психологам известно на что способна «чёрная зависть» «в поисках справедливости».
В 1917-м солдаты и матросы, захватившие Зимний дворец, «в поисках социальной справедливости» испражнялись в древнегреческие вазы. В январе 1918-м делегаты III Всероссийского съезда Советов, которых Оргкомитет опрометчиво поселил в Зимнем дворце, из мести к буржуям использовали в качестве ночных горшков старинные вазы из саксонского фарфора и древнекитайской керамики. «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — писал Пушкин в «Капитанской дочке». — Германия 45-го его увидела и содрогнулась. Мстили так, как умели, кто по-азиатски, а кто по рабоче-крестьянски.
Бранденбургские ворота
После подписания капитуляции Бранденбургские ворота стали единственным сохранившимся символом германской столицы. В прошлом это были городские ворота, одни из четырнадцати, через которые въезжали в Берлин, окружённый крепостными стенами. В 1806 году через них шествовали войска Наполеона, в 1871-м ответным маршем прошли солдаты Бисмарка, покорителя Парижа, с 1933-го с зажжёнными факелами у Бранденбургских ворот устраивали парады национал-социалисты.
Времена изменились. Май 1945-го. На полуразрушенной квадриге, несколькими неделями ранее украшенной колесницей богини Победы (Виктории), развевается красное знамя с серпом и молотом. Под ним — огромный портрет Сталина, напоминание берлинцам, кто ныне является хозяином города. А вокруг Бранденбургских ворот копошится стихийный рынок, на котором бывшие военнопленные и иностранные рабочие обменивали краденые вещи, — к ним присоединились советские солдаты, и сюда же в поисках еды и дефицитных товаров, в первую очередь пенициллина, устремились берлинцы. Женское тело на чёрном рынке стало ходовым товаром — за него приобретались еда, сигареты… После приказа Сталина, запретившего использовать женщину в качестве живого трофея, победители продуктами покупали любовь у Бранденбургских ворот. Надобности в насилии не было. Голодная женщина соглашалась на всё.
Из дневника анонимной женщины средних лет, ради получения продуктов для своих детей вышедшей к Бранденбургским воротам[107]. Советский моряк, подошедший к ней, выглядел так молодо, что немке он показался школьником, несколькими часами ранее сидевшим за школьной партой. Немного стесняясь, матрос вежливо попросил её найти для него приличную и опрятную девушку, которая была бы нежна с ним, а взамен он готов предложить ей продукты питания (подразумевался стандартный паёк: мясо, хлеб и селёдка). Слово «еда» оказало магическое действие, и женщина спросила матроса: «Не желает ли культурный русский господин, что она сама станет его любовницей, если, конечно, он даст ей взамен продукты, обещанные другой девушке?» Юноша охотно согласился произвести бартер…
…В начале мая в Берлине ещё попадались полные женщины, жены бывших партийных функционеров и представителей прежней власти, умудрившиеся сохранить фигуру в полуголодные месяцы весны 1945-го. Женщины, вышедшие к Бранденбургским воротам, заметив, что «Иваны» любят охоту за полными дамами, получали скрытое удовлетворение, наблюдая за фрау нацисткой элиты. Все равны перед детородным органом, вчерашняя элита наравне со всеми подверглась насилию. Цинизм помогал выжить берлинским женщинам, и 4 мая автор анонимного дневника записала: «Мы постепенно начинаем смотреть на акты насилия с определенной долей юмора, хотя этот юмор достаточно чёрный». Изнасилование стало коллективным явлением, опытом, приобретённой каждой женщиной, уравнявшим всех независимо от возраста и социального положения, и, встречаясь, не стесняясь, немки приветствовали друг друга циничной шуткой: «Сколько сегодня?»
Шалить можно — жениться, выходить замуж нельзя!
Когда армию загнали в казармы и военно-полевые жёны демобилизовались из армии, началась эволюция отношений советских офицеров с немецкими (чешскими, венгерскими…) женщинами. Чувства и отношения стали искренними. На смену военно-полевым жёнам пришли жёны оккупационные. Многие офицеры по-настоящему влюбились в иностранных подруг, привыкших к правилам личной гигиены, к парфюмерии и шёлковому белью, опрятным и чистоплотным (не в пример огрубевшим на фронте женщинам-военнослужащим). Этого политработники допустить не могли.
С середины апреля забили тревогу Военные советы фронтов, одна за другой посыпались директивы о запрете браков