Такая двусмысленность помогала американцам идти в бой с песенкой, словно за голом. Но как можно идти в бой, напевая, когда ты знаешь, что умрешь? На такое способны только сверхлюди.
Другими словами, какая-то часть войны (и скорее всего, большая по времени часть) сопровождалась песенками. Однако ключ к ее исходу был не здесь. Солдаты, забегавшие в бункер с бомбой или совершавшие самоубийственные атаки на позиции врага, знали, что точно умрут, но надо продвинуться вперед. Поэтому все военные победы строились на подвигах таких сверхлюдей.
Японцы, когда речь идет о войне, часто думают, что придется как-то умереть. Поэтому их беспокоит вопрос: «Смогу ли я быть настолько храбрым?» И когда они получают повестку и отправляются на фронт, они ни в коем случае не настроены оптимистично. Однако и лягушатники, и янки — оптимисты. Они маршируют с песнями, посылая девушкам воздушные поцелуи. Эти песни рождаются из подсознательного убеждения «а может, я и не умру», а не в душе человека, который, смотря в лицо смерти, отправляется защищать родину от опасности. Японцы же идут на фронт, прямо смотря в лицо смерти, поэтому они не веселятся, но молча и торжественно отправляются в бой, и об их отваге свидетельствуют победы в войне на Тихом океане. И если бы в правилах войны не была бы прописана готовность умереть, то мир можно было бы захватить одними голами.
Люди, которые идут в бой, зная, что они точно умрут, — непростые люди. Более того, если они к тому же не охвачены яростью и действуют хладнокровно, исходя из рациональных побуждений, их следует называть сверхлюдьми. Многие хвастаются, что пожертвуют жизнью, верой, долгом, идеологией, — но сколько из них смогли на самом деле пожертвовать этим перед лицом смерти, когда она преследовала их? Только совсем немногие, наделенные исключительной силой духа, смогли выбрать этот путь.
Нам в обычной жизни просто было рассуждать, что в крайнем случае можно напиться, а затем умереть или же что в критический момент обычно хмурые люди становятся бодрыми. У меня было пристрастие к алкоголю, и такие рассуждения давались мне легко.
Тем не менее, хоть мы и часто говорили о смерти, мы не собирались сталкиваться с ней напрямую, поэтому эти мысли с самого начала были обманом. Мы думали, что никогда не умрем, и, хотя вроде мы смогли начисто отринуть страх смерти, на самом деле это было не так.
Вы же, можно сказать, усердно готовились к смерти. В итоге вы должны были умереть, и у вас не было ни малейшей возможности выжить. Где-то в море втайне ото всех нас вы старательно готовились умереть, и ничего сентиментального, ничего печального ни о вас, ни о вашей подготовке никто так и не узнал. Вы полностью, без остатка, посвятили себя тренировке. Вы еще не столкнулись со смертью напрямую, но уже начисто стирали из своего подсознания малейшие мысли о возвращении домой. Для нас это была непостижимая, неуловимая, словно сон, истина.
Хотя солдаты на фронте боялись смерти, но у них бессознательно всегда была надежда, спасительная мысль о возвращении домой. Вы не сталкивались со смертью, но, пока усердно готовились, вы начисто вытесняли из своего сознания малейшие следы этой надежды. Перед тем как отправиться в путь, вы весело переговаривались: «Надеть бы парадную форму, но жарко, поэтому буду в рабочей одежде». Кроме смерти вы ничего не искали, и смерть уже стала частью вас, в ней уже не было ничего особенного. Вы думали лишь о том, что должны всего-то пробить корабли врага. И даже в этом вы были настолько уверены, что не чувствовали ни малейшего беспокойства. Вы смело усаживались в лодки, и один из вас сказал: «Мне дали бэнто, сидр и даже немного шоколада, будто я отправляюсь на пикник». Однако когда вы отправлялись, никто из вас не сказал: «До свидания». Только: «Я иду». А затем, взяв курс на Пёрл-Харбор, вы исчезли под водой.
Днем шестого декабря я получил деньги из издательства «Тайкандо», а затем собирался поехать в Одавара забрать зимнее кимоно. Кимоно и постельные принадлежности, которые я оставил у Миёси Тацудзи, летом вымокли из-за наводнения, а Гарандо мог их высушить. На самом деле у Гарандо была одноименная мастерская по изготовлению вывесок. Он был другом детства Макино Синъити и, путешествуя по Токайдо, нарисовал все вывески от Атами до Цудзидо. Его почерк был хорошо мне знаком, и когда где-нибудь на Токайдо я видел знакомые вывески, то порой даже смеялся. Иногда он подписывался псевдонимом, состоящим из иероглифов «запад» и «вода». Два этих знака вместе образуют «сакэ», поэтому его псевдоним был подозрительным. Однако это была не постоянная его подпись. Он ставил ее время от времени, когда рисовал вывеску, то ли из-за погоды, то ли по настроению. Так, например, была подписана вывеска сувенирной лавки на станции Кодзу.
Я собирался съездить в Одавара за зимним кимоно еще и в октябре, и в ноябре. Однако тогда был не сезон, поэтому мне не хотелось ехать, и я оставался с пустыми руками. Но тем не менее зима приближалась, поэтому надо было его забрать.
Вечером шестого декабря я выпил вместе с директором «Тайкандо», но в Одавара не поехал и вместо этого стал искать, где бы переночевать. Поскольку я так часто ночевал у кого-то, я не знал, где остановлюсь, может быть, у Вакадзоно или Мацусита… В принципе, я мог бы завалиться среди ночи к ним. До шестого числа я жил у Оои. Я навестил Оои Хиросукэ, который закончил рукопись для «Современной литературы», провел у него пару дней, а затем отправился в «Тайкандо». У Оои к нам присоединился Хирано Кэн, и мы играли, отгадывая преступников в детективных рассказах, и в тот день удача была на моей стороне. Когда я отправлялся в «Тайкандо», я помнил только, как разгромил Хирано. Сначала он проиграл, Оои был вторым, а я одержал блистательную победу. В ночь с пятого на шестое декабря мы не заснули ни на миг. Жена Оои попросила меня купить рыбы, если я поеду в Одавара.
Так я оказался в Одавара вечером седьмого декабря.
Гарандо поехал в Кодзу, его не было дома. В тот день завершалась церемония совершеннолетия его старшего сына (я не знаю, что Гарандо имел в виду под «церемонией совершеннолетия», его сыну было семнадцать), и везде были многочисленные раздобытые где только можно бутылки сакэ, пива, сётю и поддельного виски, некоторые даже еще не открытые. Когда пришел Гарандо, я уже напился. Гарандо выпил в Кодзу по пути с работы. Он принес детям на ужин десять карпов-акаги и сказал, что в Одавара рыбы нет, поэтому он тащил ее с самого Кодзу.
При виде карпов я вдруг вспомнил о просьбе жены Оои и спросил, где можно купить живой рыбы. «Не в Одавара, может, в Кодзу или в Ниномия», — ответил мне Гарандо, и мы решили, что он завтра вместо этого отправится в Ниномия рисовать вывеску для врача, а я поеду вместе с ним за рыбой. Таким образом, у меня снова не получилось забрать кимоно, и я решил отложить это дело. Теперь было неясно, зачем я приехал в Одавара, но подобные перемены были частыми, и я к этому привык.
На следующий день я проснулся в семь утра. Жена Гарандо услышала, что я не сплю, поднялась ко мне и сказала, что он отправился в гостиницу «Кансуйро», что в Хаконэ, доделывать дела и вернется днем. «Затем вы поедете в Ниномия, — сказала она и продолжила: — Он надел твой костюм, чтобы выглядеть поважнее». — «Да, ладно». — «Говорят, началась война, но у нас радио не вещает днем».
В Токио такого бы не случилось. Однако в Одавара, где днем не было радиовещания, в комнате на втором этаже, где работал Гарандо, царила полная тишина. Судя по спокойному тону его жены и по тому, что я слышал в новостях несколько дней назад, я решил, что произошла какая-то стычка на границе Таиланда, и провел три часа, читая книги. Дул прохладный ветерок, и было ясно. Из западного окна ясно виднелся холм Мёдзин. Я думал, что если бы мы вместе с Гарандо поехали в «Кансуйро», то я смог бы помыться. В этой гостинице у меня были знакомые. Я по натуре был домоседом, но погода в Одавара была хорошая, поэтому мне захотелось прогуляться к горам. Все было в легкой дымке. На освещенной солнцем дороге тени казались ясными и четкими.
Я не хотел разминуться с Гарандо и отказался от мысли отправиться в Хаконэ искупаться, поэтому, чтобы развеяться, я решил побриться. В город я отправился за десять минут до полудня. В Одавара был модный район с магазинами, но прохожих там не было. На домах развевались государственные флаги. На телеграфных столбах были расклеены ярко освещенные солнцем срочные объявления, которые трепались на ветру. «Объявлена война Великобритании и США», — вокруг никого не было, и их читал только я.
Я нашел парикмахерскую, где было радио. Скоро должны были начаться новости. Кроме меня, никого там не было. Когда меня брили, я слушал чтение императорского манифеста, а затем речь Тодзё. Я плакал. Настало время, которое нельзя было описать словами. Если нужно, я пожертвую собой. Чтобы ни один вражеский солдат не ступил на нашу землю.
Когда я возвращался к Гарандо, в метрах пятидесяти от кондитерской сидел высокий, гордый собой мужчина. Это был Гарандо. Он подозвал меня. Когда я подошел к нему, по радио в кондитерской начали передавать новости о войне. Тогда я и услышал об атаке на Гавайях. В новостях тогда говорили, что два крейсера потонули, другие корабли получили повреждения, но о вас они не упоминали. В этот момент я почувствовал себя немного неловко из-за своего японского характера, который не позволяет свободно крикнуть «бандзай!» на улице. Гарандо, хоть и подозвал меня, был спокоен, будто бы не слышал новости. Он перекинулся парой слов с хозяином магазина, а затем сказал: «Пора в Ниномия, давай-ка позвоним туда».
Автобус шел по Токайдо. Снаружи ничего не изменилось, кроме того, что теперь у высаженных рядами сосен стояли полицейские. В заливе Сагами было неспокойно, и, несмотря на ясную погоду, на море были высокие волны. Поэтому в тот день мы не смогли купить рыбы ни в Кодзу, ни в Ниномия. Из Кодзу отправлялись на восток поезда с солдатами.
В Кодзу мы пересели на автобус до Ниномия. По пути мы зашли в храм секты Дзен. Была годовщина смерти друга Гарандо или что-то подобное. Кроме того, Гарандо знал настоятеля. Он открыл дверь в главное храмовое здание и громко, до странного громким голосом, спросил, нет ли у них сакэ. Перед главным зданием росли кактусы. Мы пошли к могиле. На кладбище было много небольших надгробий времен Токугавы. Гарандо положил цветы на могилу друга. Это была старая могила. Он пнул мусорный бак, наступил на него, но не молился. Даже не склонил голову ни разу.