Любовь после смертиЮмэно Кюсаку
Переводчик Елена Ахманова
Ха-ха-ха-ха-ха! Нет… Прошу прощения. Я, должно быть, привел вас в недоумение. Ха-ха-а. Приняли меня за попрошайку… А-ха-ха-ха! Нет, вот ведь умора. Вы, верно, и понятия не имели о том, что я и есть тот безумный джентльмен, о котором здесь, во Владивостоке, ходит молва. Ха-ха-а. Вот оно что. Вполне могу понять ваши опасения. Чтобы вот так в вас, человека отменной военной выправки, да посреди Светланской вцепился какой-то пройдоха в потертом старомодном сюртуке, на который даже вор бы не позарился, да потащил в какой-то ресторан, беспрерывно упрашивая «решить его судьбу»… Естественно, вы сочли меня абсолютным безумцем. Ха-ха-ха-ха-ха… Но впрочем, вы, видно, уже осознали, что ни бродячим попрошайкой, ни психопатом я не являюсь. Да. Определенно осознали. И то, что я не пьян тоже… Да…
Не хочу показаться смешным, но я ведь на самом деле выходец из дворянского рода. Родился и вырос в Москве. А теперь ночей не сплю, мучимый посмертной любовью, в высшей мере мистической историей о конце дома Романовых, загадочным образом подчинившей себе мою судьбу.
Честно говоря, сейчас я хотел бы рассказать ее и выслушать ваше о ней мнение. Конечно же, это чрезвычайно серьезный и исторически важный разговор.
A-а. Вы понимаете. Благодарю. Премного, премного благодарен.
Кстати, может быть, водки? Или виски? Коньяк? Тоже нет? Никто не любит. И почему японские военные так не любят выпить? Тогда чаю? Со сладостями. Или овощей? А здешние колбаски очень хвалят. Будете? Ха-ра-шоо.
Эй, красавица! Подойди-ка! Нам бы заказать. А я все же выпью, не сочтите за дерзость. Именно благодаря японским военным здесь мы можем наслаждаться таким изобилием всего. Вы располагайтесь, пожалуйста, снимайте шляпу. Комната маленькая, печка хорошо греет.
Если быть совсем откровенным, я вас еще неделю назад заприметил у ворот японского военного штаба. И с тех пор все думал, что надо бы непременно с вами переговорить обстоятельно, в более спокойной обстановке. Вы вышли из ворот тогда за покупками сюда, на Светланскую, и, глядя на вас в восхищении, подумал я, что этот человек в военном мундире и в Японии, должно быть, обладает особенным положением. Нет-нет. В словах моих нет ни капли лести. Напротив, я все переживал, как бы не показаться слишком грубым. Но потом осознал ваше особенно сердечное отношение к русским, ощутил в вас особый отклик, исключительное понимание русских чувств и души. Да и по-русски вы говорите отменно. Мне и в голову не пришло бы, что язык для вас неродной. Лучшего слушателя и представить нельзя: никто так не поймет меня, как вы, не решит мою судьбу. Да… Довольно будет просто выслушать. А уж если еще и поверите в этот страшный рассказ о посмертной любви… В благодарность за это я, прошу прощения, отдал бы все, что имею. Богатство такое, что у любого дворянина при виде его голова закружится. Но это не так уж и много, на мой взгляд. Деньги моей судьбы не изменят, но одно лишь признание правдивости моей истории — совсем другое дело. О, мне ничуть не жаль! До такой крайней степени жизнь моя подчинена посмертной любви. Глубокой, величественной, невероятной…
Что-то я затянул вступление. Но потерпите немного, пока нам не принесут заказ. Ха-ра-шоо.
Многим поведал я уже свою историю. Соотечественникам, конечно, русским. Чехам, евреям, китайцам, американцам… Но ни один не поверил в ее правдивость. Мало того, увлекшись, я начал рассказывать ее всем подряд и в результате заработал определенную репутацию. Меня даже разжаловали из рядов Белой гвардии: решили, что я помешался рассудком на фронте. Постепенно я стал, так сказать, местной знаменитостью здесь, во Владивостоке. Стоило мне попытаться заговорить, как собеседник тут же поднимал меня на смех и сбегал. Если же кому и доводилось меня выслушать, в ответ я получал презрительное пожелание не держать людей за идиотов. С холодной улыбкой пожимали мою руку и уходили. Иногда мне плевали под ноги, со словами о том, что им стало дурно. И до такой степени реакция эта меня огорчала, что хотелось умереть от невыносимого одиночества и жалости к себе.
А потому уже хоть кто-нибудь, кто угодно… Если бы хоть один-единственный человек во всем огромном мире поверил этой невероятной, поработившей меня истории, судьба моя была бы определена. Ему я отдал бы все свое состояние, а сам бы пил и пил, пока не спился бы до смерти. И я искренне уверен, что именно вы тот самый мой спаситель.
А вот и еда. Прошу вас, на здоровье. К слову, вы первый японец, который услышит эту историю. Впрочем, боюсь, и последний…
Как думаете, сколько мне лет? А? Не знаете? Ха-ха-ха-ха-ха! Мне всего-то еще только двадцать четыре года. Зовут меня Васька Корников. Да, Корников, настоящая моя фамилия. Поступал на факультет психологии Императорского Московского университета, да вот еще и года не прошло с тех пор, как покинул его стены. А выгляжу на все сорок. Это все потому, что волосы и борода у меня седые. Ха-ха-ха! А ведь каких-то три месяца назад я еще выглядел на свои двадцать с небольшим. Полнокровный, загорелый, в мундире рядового Белой гвардии, и ни единого волоска седого не было. Полная противоположность тому, что сейчас перед вами.
Таким стариком я сделался всего за одну ночь. Вернее, 28 августа этого года (7 год Тайсе) в промежуток с девяти часов вечера до пяти утра следующего дня, пока я брел вдоль железной дороги от рощицы, стоящей особняком в лугах близ Досгова, до аванпоста Японской армии в двенадцати верстах от нее. Посмертная любовь до того пленила меня своей загадочной силой, что обратила в старика всего за ночь. А? Как вам? Можете в это поверить? Ха-ра-шоо. Думаете, это возможно. О-ч-чень ха-ра-шоо. Спасибо, спасибо вам.
Кстати, как я уже обмолвился, я ведь единственный потомок одного московского дворянского рода. Родители мои были убиты во время революции, и вплоть до приезда сюда, во Владивосток, я скрывал свое настоящее имя. Возможно, гордиться тут нечем, но с самого рождения я питал острую неприязнь к проявлениям насилия, а от одной мысли о войне меня бросало в дрожь. Во время петроградского восстания, потеряв семью и имущество, я оказался за чертой крайней бедности, в положении весьма затруднительном. В отчаянии я даже задумывался о самоубийстве и в конце концов вступил в ряды столь ненавистной мне армии.
Впрочем, к сожалению или к счастью, настоящей войны — войны, похожей на войну, — я так и не увидел. Меня только переводили из одного полка в другой. Так вот однажды я оказался в составе Семеновского. Мы тогда преследовали красноармейцев и как раз в начале августа передислоцировались в деревеньку в районе Уссурийска — это в трехстах верстах отсюда. Вы, верно, знаете. Там-то во время очередного переформирования полка и поступил со мной в один отряд главный герой моей истории — Рятников.
Родом он был из Москвы, как и я. Оказавшись в одном отряде, мы тут же сделались очень близки, словно братья. Я, конечно же, не имею в виду ничего предосудительного или непристойного. Это ведь своего рода психологическое отклонение, которое якобы еще и является подтверждением отличия людей от животных. Нет. Мы с Рятниковым просто чудесно ладили. Стоило только выдаться свободной минуте в перерывах между службой, мы тут же заводили разговоры о политике, религии, искусстве. Вдобавок вскоре выяснилось, что оба мы — ярые монархисты и приверженцы царской семьи. Порой до слез я был растроган осознанием того, что среди грубых угрюмых солдат мне посчастливилось отыскать такого собеседника. Осмелюсь даже предположить, что и Рятников испытывал ко мне схожие чувства, но сколь глубоки они были, это уж судите сами.
Однако радости нашей не суждено было длиться долго. Необходимо было сообщить японским вооруженным силам, сосредоточенным в Никольске, о том, что Белая гвардия, то есть наш Семеновский полк, заняла позицию в деревне неподалеку. С этой целью мы и выдвинулись в поход отрядом из одиннадцати рядовых под предводительством унтер-офицера. Еще троих офицеров решено было отправить вперед, в разведку.
По правде сказать, меня всегда считали слабаком, и даже если к подобным заданиям привлекали, то ставили обычно в конце отряда. На этот раз я был вполне доволен таким удачным положением вещей, чувствуя себя в безопасности, но и представить не мог, куда злой рок заведет меня.
Накануне вечером — не помню уж какое число было — я вернулся из штаба попрощаться с товарищами, а те, судя по всему, ушли куда-то выпить, и в комнате никого не было. Только в углу понуро сидел Рятников, сжимая в руках некий кожаный предмет. Обнаружив мое присутствие, он тотчас вскочил и, многозначительно взглянув на меня, выволок наружу за руку. Поведение такое было совершенно ему не свойственно. Заведя меня в пустую конюшню, он в очередной раз удостоверился в том, что за нами никто не наблюдает, запустил руку в карман и достал оттуда газетный сверток, который я сначала было принял за стопку писем. На деле же в нем был спрятан кожаный кошель с золотой пряжкой, которая, щелкнув, открылась, обнаружив целую россыпь драгоценных камней разных размеров, всего около двадцати или тридцати штук.
В глазах у меня зарябило. Будучи дворянского рода, я, как и мои предки, с самого рождения питал к ювелирным изделиям самый живой интерес, а потому их вид тут же привел меня в приподнятое настроение духа. При ближайшем рассмотрении оказалось, что, хоть огранка и была старомодной, каждый без исключения самоцвет, будь то бриллиант, рубин, сапфир или топаз, являл собой не какое-то второсортное изделие Уральского ювелирного завода, но был достоин хранилищ самых именитых коллекционеров. Никому бы и в голову не могло прийти, что такое богатство может скрываться в кармане молоденького рядового.
Я стоял как громом пораженный и был не в силах выдавить из себя ни слова, лишь переводил взгляд с Рятникова на горсть камней и обратно. Щеки его раскраснелись, и, словно оправдываясь, привел он такое объяснение: