Как бы то ни было, тебе стоит знать, что Робсон распускает в колледже слухи, будто в Париже ты совсем опустился. Хуже того, он говорит, будто получил эту информацию от Меган. В его версии событий (поверь мне, я знаю, что это всего лишь его версия, а значит, далекая от правды) ты шлешь дочери жалостливые письма, стараясь приукрасить свою плачевную ситуацию переводя стрелки на Сьюзан. Я опять-таки хочу подчеркнуть, что нисколько не сомневаюсь а том, что он искажает смысл того, что ты на самом деле пишешь Меган, а его печальный тон («Какая трагическая история!»), когда он рассказывает об этом, бесит меня настолько, что мне хочется врезать ему как следует. Но, как ты знаешь, этот человек является всемогущим деканом факультета, что в нашем маленьком мире дает ему неограниченную власть… тем более что все мы здесь на птичьих правах.
Я долго думал над тем. Стоит ли вываливать на тебя весь этот бред, но потом решил, что тебе все-таки следует знать об этом. Мой тебе совет: считай эту главу своей жизни прочитанной и знай, что, даже если дела в Париже так плохи, как это описывает Робсон, все непременно наладится… потому что ты сам сможешь всего добиться. Есть и одна маленькая хорошая новость из нашей тихой заводи Огайо: ходят слухи, что Робсон решил не давать хода иску колледжа против тебя. Этого сукина сына наконец убедили, что бессмысленно продолжать травлю.
Нисколько не сомневаюсь в том, насколько тяжела для тебя разлука с Меган. Поверь мне, она к тебе вернется. Возможно, для этого понадобится время, но это непременно случится: она снова захочет увидеть своего отца.
И наконец, дай мне знать, если ты нуждаешься. Я буду счастлив немедленно выслать тебе телеграфом тысячу баксов. Я был бы рад отправить и больше, но ты ведь знаешь, какие зарплаты у преподавателей в Огайо. Меньше всего мне хочется видеть тебя уличным попрошайкой.
Boncourage[70]
Всего наилучшего, Дуг.
P. S. ты остановился в том отеле, что я тебе рекомендовал? Если так, то надеюсь, тебе повезло больше, чем моим друзьям, которых я посылал туда в прошлом месяце. Похоже, им пришлось столкнуться с каким-то негодяем в лице администратора.»
«Поверь мне, она к тебе вернется». Сомневаюсь, Дуг. Сьюзан и ее новый мужчина уже настроили Меган против меня — вот почему ждать новых писем от дочери глупо. Я потерял дочь, все остальное в сравнении с этим («Робсон распускает слухи, будто в Париже ты совсем опустился») кажется несущественным. Пускай себе говорит что хочет. Мне уже все равно, что обо мне думают другие, я сам ощущаю себя пустым местом…
Нажав кнопку «Ответить», я написал Дугу:
«Очень обрадовался твоему письму. Что до продолжающихся попыток Робсона очернить меня… скажу одно: ты прав, эта глава моей жизни окончена, поэтому мне плевать, что говорят обо мне в колледже, куда я никогда не вернусь. Хотя, если честно, я испытал облегчение, узнав, что Робсон отозвал своих головорезов-юристов. Но тебе стоит знать, мне удалось восстановить контакт с Меган и она, как мне кажется, с удовольствием переписывалась со своим отцом пока об этом не прознала Сьюзан и…
В общем, можешь себе представить, что было дальше.
Что касается моей ситуации в Париже… Нет, я не совсем опустился. Но и назвать свою жизнь романтической тоже не могу. Я снимаю комнатушку в захудалом доме в Десятом округе. Работаю нелегально — ночным сторожем. Это дает мне возможность до самого рассвета писать свой роман. Друзей здесь у меня нет, но я пользуюсь всеми благами этого города и стараюсь не унывать. Я очень тронут твоим предложением помочь мне деньгами — ты, как всегда, настоящий друг, — но мое положение не такое уж бедственное. Мне удается держаться на плаву.
Да, я провел несколько дней в том отеле в Шестнадцатом округе. И твои друзья правы: администратор оказался сущим монстром.
Не пропадай!
Всего наилучшего».
Отправив письмо, я тут же переключился на веб-сайт «Нью-Йорк таймс». (Как ни странно, Борода меня пока не торопил.) Пока я просматривал свежий номер, на экране высветился значок входящей почты. Это был ответ от Дуга.
«Привет, Гарри!
Рад был узнать, что твое положение не такое уж отчаянное… и я очень доволен, что ты пишешь книгу. Не сочти за назойливость, но хочу дать тебе наводку по парижской жизни: если у тебя будет настроение с кем-то пообщаться — или же тебе просто станет скучно в воскресный вечер, — попробуй заглянуть в один из салонов, разбросанных по всему городу. Джим Хейнс — славный парень — закатывает отличные гулянки в своей мастерской в Четырнадцатом округе. Но если тебя потянет на что-нибудь экзотическое, тогда добро пожаловать на вечеринку Лоррен Л’Эрбер. Она сама из Луизианы — из разряда никогда не унывающих старушек. С тех пор как она переехала в Париж в начале семидесятых, каждое воскресенье она устраивает вечеринки в своей огромной офигенной квартире возле Пантеона. Но учти: Лоррен не приглашает гостей. Считает, что гости должны добиваться приглашения. Все, что от тебя требуется, это позвонить ей по телефону (номер сообщаю) и сказать, что ты придешь на следующей неделе. Если спросит, откуда ты знаешь про ее салон, назовешь мое имя. Впрочем, она вряд ли спросит — потому что это не в ее правилах.
Не пропадай, договорились?
Всего доброго, Дуг».
Из другого угла кафе наконец донесся голос Бороды:
— Все, закрываюсь, уходите.
Я подумал, о том, что даже при моем тотальном одиночестве мне совсем не хочется толкаться среди других экспонатов в какой-то квартире в Шестом округе, где наверняка упиваются сознанием собственной исключительности, и все-таки решил, хотя бы из уважения я записал предложенный им номер телефона.
— Эй, вы не слышали?
— Все, все, ухожу.
Я уже был в дверях, когда бармен бросил мне вдогонку:
— Камаль был глупый человек.
— В каком смысле? — спросил я.
— Он сам себя подставил.
Эта фраза засела у меня в голове и никак не отпускала. В следующие несколько дней я старательно просматривал каждый номер «Паризьен» и «Фигаро», где тоже освещались местные парижские новости, в поисках новых сведений по интересующему меня делу. Ничего…
Спустя неделю я еще раз попробовал поговори барменом.
— Теперь они думают, что это самоубийство, — сказал он. — Так говорят все вокруг.
— Самоубийство? И как же он покончил с собой?
— Перерезал горло.
— Вы полагаете, что я должен в это поверить?
— Говорю то, что слышал.
— Значит, он шел себе по улице, вдруг перерезал себе горло, а потом зарылся на свалке?
— Я повторяю только то, что мне сказали.
— Кто сказал?
— Это не важно. — Бармен скрылся в служебной каморке.
Почему я сразу не ушел тогда? Почему не сделал полный разворот и не исчез? Я мог бы вернуться в свою chaambre, в считанные минуты собрать вещи и осесть в каком-нибудь другом квартале. Ведь в Париже было полно убогих лачуг в еще более убогих quartiers, где без труда можно найти прибежище и существовать, пока не кончатся деньги.
А что потом? Что?
Этот вопрос мучил меня, пока я сидел в маленьком баре на улице де Паради за кружкой pression, мечтая, чтобы барменша оказалась свободна. Внезапно я поймал себя на том, что изучаю изгиб ее бедер, ложбинку между грудями, просматривавшуюся в V-образном вырезе футболки… В тот вечер — впервые с тех пор, как Сьюзан вышвырнула меня, — я захотел секса. Не могу сказать, что все это время я не думал о сексе. Просто на меня так давила тяжесть сопряженных с ним несчастий, что сама мысль об интимной близости казалась путешествием в мир опасностей. Но либидо — особенно подогретое парой пива — брало свое. Пока я разглядывал барменшу, она поймала мой оценивающий взгляд и, улыбнувшись, еле заметно кивнула в сторону верзилы с татуировками (он стоял спиной к нам, вытаскивая из гриля croque monsieur).[71] Ее жест красноречиво говорил: я занята. Но улыбка, казалось, намекала на то, что она бы добавила: к сожалению. По крайней мере, мне хотелось верить в это. Точно так же, как и в то, что Камаль «сам себя подставил», потому что задолжал кому-то денег, или сорвал сделку по наркотикам, или же поживился в кассе кафе, а может, просто не так посмотрел на какую-то женщину. Или…
В голове у меня пронеслись с полдюжины других «или»… вместе с настойчивой мыслью: вспомни, что говорил Камаль, когда предложил тебе работу. «Это вас не касается». Хороший совет. Так что допивай свое пиво и проваливай. Скоро полночь. Пора на дежурство.
В ту ночь я раскрыл свой блокнот, и оттуда вывалился листок бумаги. Это был клочок с телефоном Лоррен Л’Эрбер. Я уставился на него и подумал: а что я теряю. В конце концов, это всего лишь вечеринка.
— Это не вечеринка, — произнес высокомерный мужской голос, ответивший по телефону; говорил американец со слегка жеманными интонациями и явно заносчивыми манерами.
— Это салон.
Спасибо за семантические тонкости, приятель.
— А на этой неделе что-нибудь будет?
— Comme d’habitude.[72]
— Что ж, могу я зарезервировать место?
— Если получится. Боюсь, список гостей очень, очень большой. Ваше имя, пожалуйста?
Я назвал себя.
— Вы прибыли из…
— В настоящее время я проживаю здесь, но вообще-то я из Огайо.
— В Огайо еще живут люди?
— Когда я уезжал оттуда, жили.
— Каков род ваших занятий?
— Я романист.
— Публикуетесь в…
— Пока не публикуюсь.
Мужчина издал глубокий вздох, словно говоря: о боже,