Продавщица промолчала, но внезапно обняла Франциску; та высвободилась и сказала, глядя на Марианну:
– Одиночество служит причиной самой леденящей, самой мерзкой боли – боли, вызванной призрачностью твоего существования. И тогда нужны люди, которые доказали бы тебе, что ты еще не окончательно потерял человеческий образ.
Шофер энергично кивнул и поглядел на издателя; тот поднял вверх руки и сказал:
– Я не возражал.
Продавщица тихо подпевала мелодии, а потом улеглась на пол и вытянула ноги.
Шофер вытащил блокнот и принялся всех рисовать.
Франциска открыла было рот, но шофер сказал:
– Пожалуйста, не двигайтесь!
И Франциска закрыла рот.
Все молчали, пили, опять молчали.
Внезапно все одновременно расхохотались.
Бруно, обращаясь к актеру, сказал:
– А знаете ли вы, что сидите на моем месте?
Актер поднялся, чтобы пересесть на другой стул.
Шофер, продолжая рисовать, строго сказал:
– Оставайтесь где сидели!
Бруно вытянул из-под садившегося актера стул, и тот грохнулся на спину.
Поднимался актер медленно, а потом как-то нерешительно шагнул к Бруно.
Шофер пытался разнять этих двоих, катавшихся по полу.
Продавщица надела очки.
Франциска обменялась взглядом с издателем, и он начал рассказывать, как во время войны пережил однажды кораблекрушение.
Молодая женщина смотрела в окно, в сад, – там сильно раскачивались верхушки деревьев.
Шофер принес из машины аптечку.
Он соединил руки актера и Бруно, пятясь, отошел, знаками давая понять, чтобы они оставались в этом положении, и стал их рисовать. Бруно и актер скорчили гримасы, а шофер закричал:
– Не смеяться!
Бруно и актер одновременно вымыли в ванной лица.
Продавщица с Франциской тоже вошли в ванную и осторожно вытерли их полотенцем.
Шофер показывал всем готовые рисунки.
Марианна и Бруно вышли на площадку. Немного помолчав, Бруно спросил:
– Ты уже успела обдумать, как будешь жить дальше?
Она ответила:
– Нет. Как-то раз я на миг очень ясно увидела свою будущую жизнь и до глубины души похолодела.
Они стояли, смотрели вниз на гаражи, где скользили подгоняемые ветром целлофановые мешочки. По улице шла та же самая пожилая женщина, но без собаки, из-под пальто виднелось длинное вечернее платье. Она тотчас с ними поздоровалась, помахала обеими руками, словно ей было все известно; они ответили ей.
Молодая женщина спросила, нужно ли ему завтра на работу.
Бруно:
– Не говори сейчас об этом.
Они, под руку, вошли в большую комнату через дверь, выходящую на площадку; шофер, потягивая шампанское, показал на них пальцем и воскликнул:
– Поистине любовь еще существует!
Продавщица шлепнула его по вытянутому пальцу и сказала:
– Ребенок спит.
Шофер повторил свои слова тише.
Издатель, прислонясь к креслу Франциски, согласно кивнул; задремал. Франциска осторожно поднялась и, взяв шофера за руку, потянула за собой, они танцевали щека к щеке.
Актер подошел к молодой женщине, стоявшей у окна.
Они вместе смотрели в окно, за которым ярко светилось усеянное звездами грозное небо, посылая свой свет куда-то за звезды в неведомую даль.
Спустя немного времени он заговорил:
– Существуют столь отдаленные от нас галактики, что свет их слабее, чем фоновое свечение ночного неба… Мне хотелось бы оказаться сейчас с вами где-нибудь совсем-совсем в другом месте.
Она тотчас отозвалась:
– Пожалуйста, не стройте никаких планов на мой счет.
Актер долго смотрел на нее, так что и она в конце концов вынуждена была посмотреть на него; и вдруг начала рассказывать:
– Однажды я лежала в больнице и видела, как одна очень старая, больная, бесконечно печальная женщина гладила медицинскую сестру, стоявшую у ее постели, но гладила она только ноготь ее большого пальца, только ноготь.
Они все еще смотрели друг на друга.
Наконец актер сказал:
– Пока мы смотрели друг на друга, я разглядел все помехи в моей прежней жизни, словно пороги, препятствовавшие моему влечению к вам, порог за порогом, и в то же время, продолжая смотреть на вас, я ощутил, как эти помехи одна за другой утрачивают свое значение и остаетесь лишь вы. Теперь я люблю вас. Я люблю вас.
Бруно сидел неподвижно; только пил.
Продавщица, оставив шофера, стала танцевать с Франциской.
Шофер чуть покачивался; попытался шагнуть к одному, к другому; в конце концов стал в сторонке.
Бруно тихо бормотал стихи:
Боль моя, словно пропеллер,
и некуда с ней укрыться,
а ему бы только крутиться.
Франциска, танцуя, посмеялась над ним.
Актер, стоя у окна, оглянулся на Бруно, когда тот спросил: разве это не прекрасное стихотворение?
Издатель, не открывая глаз, словно он только притворялся спящим, сказал:
– Я беру его для нашего следующего фирменного календаря. – Он поглядел на потягивавшего шампанское шофера: – А вы напились. – Резким движением поднялся и объявил: – Я отвезу вас домой. Где, собственно, вы живете?
Шофер:
– Эх, останемся еще. Ведь завтра вы не станете больше со мной разговаривать.
Издатель:
– Откуда вы меня знаете?
Продавщица подошла к молодой женщине, стоявшей у окна, и сказала:
– Я тоже частенько стою в своей мансарде у окошка и смотрю на облака. Тогда я чувствую, что еще живу.
Она взглянула на часы, а Марианна тотчас обратилась к издателю, медленно проходившему в танце с Франциской мимо них:
– Ей пора к ребенку.
Издатель, прижав руку к сердцу, поблагодарил Франциску; склонился перед продавщицей.
А молодой женщине очень серьезно сказал:
– Вот и опять мы не увидели друг друга при дневном свете!
Они направились к двери, шофер шел сзади, покачиваясь и позвякивая ключами от машины, которые у него потом забрал издатель.
Когда Марианна закрыла за ними дверь и вернулась в большую комнату, там сидела одна Франциска, дергая себя за короткие белокурые волосы. Марианна оглянулась, ища Бруно и актера, Франциска знаком показала, что они внизу, в подвале. Музыка кончилась, слышен был стук мячей пинг-понга. Франциска и молодая женщина сидели друг против друга; ветер раскачивал качалки на площадке.
Франциска:
– Эта продавщица с ее младенцем! Ты со своим ребенком! А мне завтра опять в школу! Собственно, дети нагоняют на меня страх. Иной раз я вижу по их лицам, что они готовы меня убить – своими голосами, своими движениями. Они орут вразнобой, носятся туда-сюда, пока у тебя в глазах не потемнеет и голова адски не закружится. Какой в них толк?
Она опустила голову, словно соглашаясь с ней, и ответила после паузы:
– Быть может, благодаря им у нас чаще бывает повод поразмыслить.
Франциска, держа в руке какую-то карточку, сказала:
– Уходя, твой издатель сунул мне свой адрес. – Она поднялась. – А теперь даже мне хочется остаться одной.
Марианна обняла ее.
Франциска:
– Вот это уже лучше.
Стоя в проеме двери, в пальто, она сказала:
– У меня есть шпионы, они донесли мне, что ты разговариваешь сама с собой.
Она:
– Я знаю. Эти разговоры с самой собой мне настолько приятны, что я уж и меры не знаю!
Франциска, после паузы:
– Закрой дверь. Не то простудишься.
И она медленно пошла по улице, тяжело переставляя ноги, опустив голову; одна рука ее висела сзади, будто она тянула за собой нагруженную провизией тележку.
Молодая женщина спустилась в подвал, где еще оставались Бруно и актер. Бруно спросил:
– Мы что, последние?
Она кивнула.
Бруно:
– Мы только кончим партию.
Они играли очень серьезно, а она скрестила руки на груди, защищаясь от холода, и следила за ними.
Они втроем поднялись по лестнице.
Подойдя к вешалке, Бруно стал одеваться; актер вслед за ним – тоже. Натягивая джемпер-безрукавку, он сначала сунул голову не в то отверстие.
Она заметила это и улыбнулась.
Открыла дверь.
Бруно уже был в пальто; актер вышел за ним и сказал, что приехал на машине.
Бруно мгновение смотрел куда-то в пространство, а потом сказал:
– Это хорошо. Я, знаете ли, вспотел.
Молодая женщина стояла в дверях и глядела им вслед, пока они шли по улочке.
Они остановились и, стоя рядом, спиной к ней, помочились. Идя дальше, ни тот ни другой не желал быть справа, так что они то и дело менялись местами.
Она вернулась в дом. Закрыла дверь, заперла ее. Унесла бокалы и бутылки в кухню; выбросила из пепельниц окурки; вымыла посуду. Поставила стулья в большой комнате на место; проветрила.
Потом открыла дверь в детскую; мальчик как раз перевернулся во сне; при этом ноготь, который Бруно неаккуратно подстриг, царапнул по одеялу.
Стоя перед зеркалом, она сказала:
– Ты не предала себя. Никому не удастся больше унижать тебя!
Она сидела в большой комнате, положив ноги на стул, и разглядывала рисунок, оставленный шофером. Налила себе виски в стакан; закатала рукава свитера. Улыбнулась словно бы про себя и тряхнула стаканчиком с игральными костями; откинулась на спинку стула и пошевелила пальцами ног. Долго-долго сидела очень тихо, а ее зрачки, пульсируя, расширялись и темнели; но вдруг она вскочила, взяла карандаш, лист бумаги и тоже начала рисовать: сначала свои ноги на стуле, потом комнату за ними, окно, меняющееся на протяжении ночи звездное небо – каждый предмет она выписывала во всех подробностях. И рисовала не размашистыми штрихами, а скорее дрожащими, неловкими; но ей нет-нет да и удавалось нанести единым росчерком линии, точно по вдохновению. Прошли часы, прежде чем она отложила лист. Она долго разглядывала его; потом опять стала рисовать.
Днем она сидела на площадке в качалке. Верхушки елей, отражаясь за ней в оконном стекле, гнулись. Она стала качаться; подняла руки. Одета она была легко, без одеяла на коленях.