Она привлекла к себе молодую женщину и обняла ее. А потом сказала мальчугану, укрывшемуся за книгой, похлопав его по коленке:
– Ну как, на этот раз прижал толстосум своего бедного родственничка?
Мальчуган, погруженный в чтение, не ответил, и какое-то время все молчали. Ответила в конце концов Марианна:
– Стефану всегда хочется быть на месте богача – богатый, говорит он, всегда важнее.
Франциска поднесла пустой стакан ко рту; сделала два-три глотательных движения. Поставила стакан и, переводя взгляд с женщины на мальчугана, принялась их разглядывать, при этом лицо ее постепенно смягчалось. (Иной раз Франциску внезапно что-то глубоко трогало, что-то неопределенное, чего не выразить словами; она успокаивалась, и лицо ее обретало сходство со многими и весьма разными лицами – словно она в этой неопределенной растроганности открывала самое себя.)
Дома, стоя в коридоре перед открытыми стенными шкафами, молодая женщина укладывала чемоданы Бруно. Подняв крышку одного из приготовленных чемоданов, она увидела там калачиком свернувшегося мальчугана; он тут же вскочил, убежал. Из второго чемодана вылез приятель Стефана, довольно толстый мальчишка, и выбежал вслед за ним на площадку, там они прижались носами к стеклу и высунули языки, что обоим, когда языки касались замерзшего стекла, причиняло одинаково сильную боль. Mолодая женщина, стоя в коридоре на коленях, аккуратно сложила рубашки, затем втащила чемоданы в большую комнату и поставила там, чтобы они были наготове. Когда в дверь позвонили, она быстро ушла на кухню. Бруно сам отпер дверь и вошел, озираясь, точно непрошеный гость. Увидел чемоданы и позвал жену; показав на них, усмехнулся:
– Ты уже и мою фотографию с ночного столика убрала?
Прощаясь, они подали друг другу руки.
Он спросил ее о Стефане; она показала на стеклянную стену, за которой мальчишки молча корчили гримасы.
После небольшой паузы Бруно сказал:
– Странная с нами случилась утром история, не правда ли? И пьяными мы вроде не были. Я сам себе кажусь сейчас смешным. А ты себе?
Она:
– Да, и я тоже. Нет, собственно говоря, нет.
Бруно взял чемоданы.
– Хорошо, что завтра мне опять на работу… Тебе ведь еще не приходилось жить одной.
Она:
– Ты, значит, сейчас от Франциски? – И добавила после паузы: – Не прися- дешь ли?
Уже выходя, Бруно сказал, покачав головой:
– До чего ж ты беспечна… Ты вообще хоть помнишь, что нас соединяло настоящее чувство, и вовсе не потому, что мы были мужем и женой, и все-таки потому, что мы ими были.
Она заперла за ним дверь, постояла. Услышала шум отъезжающей машины, подошла к шкафу рядом с дверью и уткнулась головой в висевшую там одежду.
В сумерках молодая женщина, не зажигая света, сидела перед телевизором с дополнительным каналом для наблюдения за детской игровой площадкой. Она смотрела на немой черно-белый экран, на котором как раз ее сын уверенно шел по бревну, а его приятель-толстяк то и дело срывался. Кроме них, на пустынной площадке никого не было. Глаза ее мерцали от слез.
Вечером молодая женщина с мальчуганом ужинали одни в большой комнате. Она уже все съела и теперь наблюдала за сыном, который прихлебывал и причмокивал. В доме было очень тихо. Только время от времени доносилось жужжание холодильника из кухни, соединенной с комнатой окошечком для подачи блюд. У ее ног стоял телефон.
Не хочет ли он, спросила она Стефана, чтобы она уложила его спать.
Мальчуган ответил:
– Но я же всегда сам ложусь.
Она:
– Так давай я хоть провожу тебя.
В детской она надела на удивленного мальчугана пижаму, хотела было поднять его и положить в постель. Но уж этому он воспротивился – сам лег в постель, а она накрыла его. В руке он держал книгу и теперь показал ей фотографию, на которой сняты были горы в сиянии яркого дня; на переднем плане летали галки. Он громко прочел подпись под фотографией:
– «Поздняя осень у подножия гор: при благоприятной погоде вершины манят нас и в это время года».
Он спросил, что это значит, и она объяснила ему подпись: при хорошей погоде можно и поздней осенью подниматься в горы. Она наклонилась к нему, но он сказал:
– От тебя пахнет луком.
В кухне молодая женщина, держа в руках тарелку сына с остатками еды, нагнулась к открытой дверце шкафчика, где стояло мусорное ведро, и нажала ногой на педаль так, что крышка поднялась. Все еще согнувшись, она вилкой подцепила и отправила в рот два-три кусочка, все так же, согнувшись, пожевала, сбросила остатки в ведро. И надолго застыла в этой позе.
Ночью, лежа в постели на спине, она в какой-то миг широко открыла глаза. Кругом царила полная тишина; она подбежала к окну, распахнула его, и тишина нарушилась какими-то легкими шумами. Она пошла в комнату мальчугана, прихватив с собой одеяло, и легла рядом с его кроватью на полу.
В один из ближайших дней молодая женщина сидела в большой комнате, печатая что-то на машинке. Кончив, она вполголоса прочла напечатанное: «Наконец-то я могу принять Ваше неоднократно повторенное предложение – переводить с французского. Сообщите Ваши условия. Сейчас я охотнее занялась бы специальной литературой. Я часто вспоминаю времена, когда работала в Вашем издательстве – (про себя она добавила: „Хотя от машинки постоянно страдала тендовагинитом запястья”), – и жду Вашего звонка».
Рядом с телефонной будкой на окраине поселка висел почтовый ящик, куда она бросила письмо. А когда повернулась, к ней шагнул Бруно. Он грубо схватил ее за руку, огляделся, проверил, не наблюдают ли за ними; далеко, в конце улицы, обернулись пожилые туристы – муж и жена, с рюкзаком, альпенштоком, в брюках гольф. Бруно подтолкнул ее в будку и тут неожиданно извинился. Потом долго смотрел на нее.
– Ну как, Марианна, сколько еще будет продолжаться эта игра? Я, во всяком случае, не желаю больше принимать в ней участие.
Она ответила:
– Только не вздумай говорить о ребенке.
Тогда он ударил ее, но в тесной будке сильно не ударишь. А потом поднял руки, словно хотел закрыть лицо, и тут же опустил их.
– Франциска считает, что ты сама не понимаешь, что творишь. Она говорит, ты не осознаешь исторических предпосылок своих поступков. – Он рассмеялся. – Знаешь, как она тебя называет? Доморощенный мистик. Да, ты мистик. Мистик! Тьфу, черт! Ты просто больна. Я сказал Франциске, что два-три сеанса электрошока привели бы тебя в чувство.
Они долго молчали. Наконец она сказала:
– Ты, понятно, можешь приходить, когда хочешь, например в субботу, и водить Стефана в зоопарк. Или в Исторический музей.
Они опять помолчали. Внезапно Бруно вытащил фотографию жены, протянул ей, а потом поджег зажигалкой. Она попыталась сдержать улыбку, отвела глаза – и все-таки улыбнулась.
Бруно вышел из будки и выбросил сожженную фотографию; Марианна вышла следом. Он обернулся, спокойно сказал:
– А я? Ты считаешь, что я вовсе не существую? Воображаешь, что из всех людей одна ты живая? Я тоже живой, Марианна. Я живой!
В эту минуту она выдернула Бруно, сошедшего на мостовую, из-под машины.
Бруно спросил:
– Тебе нужны деньги? – И достал несколько бумажек.
Она:
– У нас ведь общий счет. Или ты закрыл его?
Бруно:
– Нет, конечно. Но ты возьми их, даже если они тебе не нужны. Пожалуйста.
Он протягивал ей деньги, и в конце концов она взяла их, после чего у обоих стало явно легче на душе. Уходя, он попросил ее передать привет Стефану, она кивнула и сказала, что скоро навестит его, Бруно, в конторе.
Уже издалека Бруно, обернувшись, еще раз крикнул ей:
– Не сиди подолгу одна! А то, чего доброго, загнешься.
Дома, встав перед зеркалом, она долго смотрела себе в глаза – не для того, чтобы разглядеть себя, а так, будто это удобный случай спокойно поразмыслить о себе.
И произнесла громко:
– Говорите что хотите. Чем глубже вы убеждены, что можете обо мне что-то сказать, тем больше я освобождаюсь от вас. Иной раз мне представляется, будто то новое, что я узнаю о людях, сразу же теряет силу. Если мне в будущем кто-нибудь станет объяснять, какая я, – даже желая мне польстить или поддержать меня, – я не допущу подобной дерзости.
Она потянулась, подняв руки над головой, под мышкой в пуловере открылась дырка; она сунула туда палец.
Время от времени она начинала переставлять мебель; мальчуган помогал ей. Потом они из разных углов разглядывали изменившиеся комнаты. На улице лил сильный зимний дождь, точно град подпрыгивая по мерзлой земле. Мальчуган специальной щеткой водил вдоль и поперек ковра; молодая женщина, стоя с непокрытой головой на площадке, протирала газетами большое окно. Потом мыльной пеной почистила коврик у двери. Бумаги и книги бросила в мешок для мусора, рядом с которым уже стояло несколько набитых завязанных мешков. Тряпкой обмахнула ящик для писем у входной двери; в большой комнате, стоя на стремянке, вывинтила из люстры лампочку, ввинтила другую, более яркую.
Вечером большая комната сверкала; стол темного дерева, застланный белой скатертью, был накрыт на двоих, посредине горела толстая восковая свеча, и воск ее, плавясь, вполне различимо потрескивал. Мальчуган свернул салфетки и поставил их на тарелки. Под тихую музыку («Застольная музыка в жилой ячейке», – говаривал Бруно) они уселись друг против друга. Когда же они одновременно развернули салфетки, она внезапно застыла, и мальчуган спросил, не щемит ли у нее опять сердце. Она долго качала головой, отрицая и одновременно удивляясь; потом сняла крышку с миски.
За едой мальчуган рассказывал:
– А в школе у нас новости. Нашему классу теперь достаточно четырех минут, чтобы снять пальто и ботинки, надеть тапочки и халаты. Директор сегодня засек время на настоящем секундомере. А в начале учебного года нам нужно было десять минут! Директор сказал, что к концу года мы можем довести рекорд до трех минут. Мы бы и сегодня справились за три, если б толстяк Юрген не завозился с пуговицами своего пальто. Он п