– Открой сейчас же, или я вышибу дверь. Открой, или я взорву дом!
Убрав нож, она зажгла свет, открыла дверь, выходящую на площадку, и впустила Бруно. Пальто на нем было расстегнуто, рубашка тоже. Они стояли друг против друга, потом прошли через прихожую в большую комнату, где горел свет. И там опять постояли друг против друга.
Бруно:
– Ты оставляешь свет на ночь. – Он огляделся вокруг. – И мебель ты тоже переставила. – Он взял несколько книг. – И книги у тебя совсем другие. – Он шагнул к ней. – И ты наверняка выбросила косметичку, что я привез тебе с Дальнего Востока.
Она:
– А ты не снимешь пальто? Может, хочешь рюмку водки?
Бруно:
– Да уж говори мне лучше «вы». – И после небольшой паузы: – Ну как ты? У тебя уже обнаружили рак?
Она не ответила.
Бруно:
– Здесь курить разрешается?
Он сел, но она стояла.
Бруно:
– Ты, стало быть, хорошо живешь, одна со своим сыном, в красивом теплом доме с садом и гаражом, на свежем воздухе! Сколько тебе, собственно говоря, лет? Скоро твоя шея покроется морщинами, а из родинок вырастут волосы. Ноги станут тонкими, лягушачьими, а тело превратится в трухлявый мешок. Ты будешь стареть и стареть и утверждать, что тебя это ничуть не трогает, а в один прекрасный день повесишься. Ты испустишь свой вонючий дух такой же серятиной, какой прожила всю жизнь. Как же ты проведешь время до этого мига? Верно, будешь плевать в потолок да кусать ногти, а?
Она:
– Не кричи, ребенок спит.
Бруно:
– Ты говоришь «ребенок», как будто у него для меня нет больше имени! И всегда-то ты такая рассудительная! Ох уж вы, женщины, с вашей мелочной рассудительностью! С вашим жестоким сочувствием ко всем и вся! И никогда-то вам не скучно, этаким никчемным особам! Бездельничаете, восторгаетесь сами собой и попусту растрачиваете время. Знаешь, почему из вас никогда ничего не получится? Да потому, что вы не умеете напиваться в одиночку! Словно кичливые фото самих себя, слоняетесь вы по своим изящно убранным квартирам. Из всего-то вы пытаетесь делать тайну, повизгивая от собственного ничтожества, этакие молодчины, подавляющие ближних своей тупой человечностью, автоматы, готовые объявить недееспособным каждое живое существо. Обнюхивая землю вокруг себя, вы ползаете взад-вперед по жизни, пока в смертный час у вас не отвалится челюсть. – Он сплюнул. – Ты и твоя новая жизнь! Я еще не видел женщины, которая надолго изменила бы свою жизнь. Мимолетные увлечения – и снова старая песня. Знаешь что? Все твои нынешние поступки ты когда-нибудь станешь перебирать в памяти, как пожелтевшие газетные вырезки, вспоминать их как единственное событие в жизни! И тогда ты поймешь, что всего-навсего погналась за модой: зимней модой Марианны!
Она:
– Ты все это заранее придумал. Не правда ли? Ты вовсе не хочешь поговорить со мной, вовсе не хочешь побыть со мной.
Бруно закричал:
– Лучше уж я поговорю с призраком!
Она:
– Как же ты жалок, Бруно!
Бруно:
– Ты так говоришь, чтобы меня обезоружить.
Они долго молчали. Но вот Бруно рассмеялся, повернулся было, собираясь уйти, передумал:
– Я пришел пешком. Я хотел тебя изничтожить. – Она подошла к нему, но он торопливо сказал: – Не прикасайся ко мне. Пожалуйста, не прикасайся ко мне. – И после небольшой паузы: – Иной раз мне кажется, что ты проделываешь надо мной опыт; тем, что сейчас происходит, ты подвергаешь меня испытанию. Мысль эта меня чуть-чуть успокаивает. – И еще после паузы: – Вчера мне вдруг подумалось, что временами неплохо было бы, если бы бог существовал на самом деле.
Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала:
– А ты сбрил бороду.
Бруно отмахнулся:
– Еще неделю назад… А у тебя новые занавески.
Она:
– Да нет же, это старые… Стефан будет рад, если ты ему как-нибудь напишешь.
Бруно кивнул, и она улыбнулась.
Он спросил, почему она смеется.
Ей сейчас пришло в голову, ответила она, что он первый взрослый, с которым она разговаривает за последние дни.
Они долго, слегка жестикулируя, словно разговаривая про себя, стояли друг против друга, потом Бруно спросил, как же ей живется.
Она ответила, будто говорила не о себе, очень спокойно:
– Когда ты дома совсем одна, быстро устаешь.
Она проводила его на улицу. Они прошли бок о бок до телефонной будки. Внезапно Бруно остановился и лег на землю, лицом вниз. Она присела рядом на корточки.
Как-то раз, холодным утром, она сидела в качалке на площадке перед домом, но не качалась. Мальчуган стоял рядом, разглядывая клубы пара, которые выходили у него изо рта. Она смотрела куда-то вдаль; в окне за ее спиной отражались ели.
Вечером молодая женщина шла по пустынным улицам маленького городка, словно двигалась к определенной цели. У большого освещенного окна на первом этаже какого-то дома она остановилась. Там, внутри, сидела группа женщин, комната смахивала на школьный класс с доской, на которой Франциска как раз чертила мелом график какого-то экономического процесса, но слов ее слышно не было. Тетради захлопнулись, и Франциска подсела к остальным. Она что-то сказала, и в ответ все рассмеялись, не громко, скорее как бы про себя. Две женщины сидели обнявшись. Одна курила трубку. Другая смахнула что-то со щеки своей соседки. Франциска перестала говорить, и тут же несколько женщин подняли руки. Франциска пересчитала их, тогда подняли руки еще две или три женщины. В конце концов они, словно в знак одобрения, застучали по столам. Картина в целом выглядела вполне мирно – нет, это была не группа разгоряченных спорщиков, а личности, духовно близкие друг другу.
Молодая женщина отошла от окна. Зашагала по пустынному городку. На церковной башне пробили часы. Когда она проходила мимо церкви, там пели, играл орган.
Она вошла в церковь и остановилась в сторонке. Между скамьями стояло много народу, все пели, вторя священнику; кто-то кашлял. На скамье, среди стоящих людей, сидел ребенок и сосал большой палец. Орган гудел. Немного погодя она вышла на улицу.
Она шла по ночной аллее к своему поселку, жестикулировала, будто разговаривала сама с собой.
Ночью, стоя одна в кухне, она выпила стакан воды.
В полдень молодая женщина и Франциска, тепло укутанные, сидели на площадке в двух качалках. Они смотрели, как дети рубят сухую рождественскую елку и разжигают костер.
Немного погодя Франциска сказала:
– Я понимаю, что у тебя не хватило духу зайти к нам. Меня тоже в иные минуты, особенно если я, выйдя из своей тихой квартиры, иду на какое-то собрание, внезапно одолевает смертельная усталость, и мне неохота общаться с людьми…
Она:
– Я жду твоего «но».
Франциска:
– Прежде и со мной происходило то же, что сейчас с тобой. Я, например, однажды не смогла больше говорить. Я объяснялась с людьми записками. Или, бывало, часами стояла перед открытым шкафом и плакала, не зная, что надеть. Однажды мы с моим другом пошли на прогулку, но я внезапно остановилась. Я стояла, а он меня уговаривал. Тогда я, правда, была много моложе… Но разве тебе не хочется испытать счастье, вместе с другими?
Она:
– Нет. Я не хочу быть счастливой, разве что довольной. Я боюсь счастья. Мне кажется, я не выдержу счастья, голова не выдержит. Я сойду с ума или умру. Или кого-нибудь убью.
Франциска:
– Ты что, хочешь до конца жизни быть одна? Ты не мечтаешь о человеке, который душой и телом был бы предан тебе?
Она выкрикнула:
– О да! О да! Но я не хочу знать, кто он. Даже если бы я всю жизнь провела с ним, я не хотела бы узнать его близко. Только одного хотелось бы мне, – она усмехнулась, словно сама над собой, – чтобы он был неловким, этаким рохлей. Сама не знаю почему… – Она сама себя оборвала: – Ах, Франциска, я болтаю, точно девчонка-подросток.
Франциска:
– А я понимаю, откуда этот рохля! Разве твой отец не такой? Когда он был здесь последний раз и подал мне руку через стол, то угодил в баночку с горчицей.
Марианна рассмеялась; игравший мальчуган поднял на нее глаза, словно для его матери смех был чем-то необычным.
Франциска:
– Впрочем, он сегодня вечером приезжает. Я послала ему телеграмму с просьбой приехать. Он надеется, что вы встретите его на вокзале.
После небольшой паузы молодая женщина сказала:
– Этого тебе не следовало делать. Мне сейчас никто не нужен. В обществе других людей все сглаживается.
Франциска:
– Мне кажется, ты воспринимаешь теперь других людей только как посторонние шумы в квартире.
Франциска положила ладонь ей на руку. И молодая женщина сказала:
– В книге, которую я перевожу, есть цитата из Бодлера: единственная политическая акция, которую он понимает, – это мятеж. Мне же вдруг подумалось: единственная политическая акция, которую я понимаю, – это неистовый порыв.
Франциска:
– Такой порыв свойствен ведь только мужчинам.
Она:
– А как, собственно, тебе живется с Бруно?
Франциска:
– Бруно из тех, кто словно создан для счастья. Оттого он так и растерян. И держится так манерно! Он действует мне на нервы. Я его выгоню.
Она:
– Ах, Франциска. Это ты обо всех говоришь. Но всякий раз бросают тебя.
Франциска после небольшой паузы, протестующе замахав было руками, не без удивления сказала:
– Собственно говоря, ты права!
Они взглянули друг на друга. Но тут молодая женщина прикрикнула на детей, которые стояли, отвернувшись друг от друга, будто заклятые враги, толстяк – с явно огорченным видом.
– Эй, мальчики, сегодня не ссориться!
Толстяк облегченно улыбнулся, и оба двинулись, хоть и опустив голову и делая крюки, друг к другу.
Молодая женщина с мальчуганом ждали на тупиковой железнодорожной станции маленького городка. Из окна подходившего поезда им помахал ее отец, бледный пожилой человек в очках. Много лет назад он был популярным писателем, а теперь рассылал в газеты отпечатанные под копирку небольшие очерки и юмористические рассказы. Выходя из вагона, он никак не мог открыть дверь, дочь открыла ее снаружи и помогла ему сойти на перрон. Они оглядели друг друга и явно обрадовались. Отец передернул плечами, осмотрелся вокруг, отер губы и сказал, что руки у него от металлических предметов в вагоне плохо пахнут.