Сожаление и грусть. Кто-то грустит об умерших, кто-то — о забытых друзьях, кто-то — о потерянных вещах. Несколько лет назад я потеряла дощечку для письма. И даже теперь иногда вспоминаю о ней и жалею…
Но злость неприемлема. Это как сумасшествие, которое вызывается жестокостью и пренебрежением других людей. Нет, это не так. Я говорила с принцессой о злости, и я поняла, что причина злости — в беспомощности. Если бы я более спокойно ко всему относилась, мне были бы безразличны и жестокость, и пренебрежение других людей по отношению ко мне.
Но в этом мире нет силы. Мы словно пух одуванчика на осеннем ветру: нас несет туда, куда подует ветер, пока, наконец, мы не упадем в соленое море или на голые скалы. Значит ли это, что люди постоянно чувствуют злость?
Значит ли это, что я зла? Я ненавижу это чувство и пытаюсь с ним бороться при помощи других, более простых ощущений: нежный запах тигровых лилий, рубиново-красный цвет ягод рябины, насыщенный запах ямса. Успокоиться довольно легко, если стараться меньше думать.
33. Дневник Кицунэ
Когда я была беременна, у меня возникали проблемы со сном: подолгу не могла уснуть. Мне было неудобно: мой живот был слишком большой, чтобы я могла спать в каком-либо другом положении, кроме как на боку. Каждый раз, как я хотела перевернуться, мне приходилось полностью просыпаться, чтобы аккуратно переместить свое тело в новое положение. У меня постоянно болела спина. Через некоторое время начала болеть и грудь. Моего мужа рядом со мной не было (он отправился в путешествие с Братом, но кто мог знать, куда и насколько?); Мать оборачивалась лисой и убегала в лес каждый вечер; Дедушку тоже было трудно найти, наверное, он охотился. Я наблюдала за своими служанками, которые оставались со мной и шили платья на зиму, и все думала о поэзии.
Когда мы были лисами, иногда мы притаскивали кости, такие же большие, как мы сами, из трупов убитых крупными хищниками животных. Мы знали, что там внутри еще оставался костный мозг. Мы грызли их, когда нам больше нечего было делать, каждый раз надеясь, что сейчас наконец кость треснет и мы сможем добраться до ее содержимого. Мои размышления о поэзии были чем-то похожи на это, только кость никак не хотела треснуть. Я засыпала с мыслями о поэзии, но даже во сне продолжала думать о ней.
Иногда мне снилось, будто я хожу по лесу. Там были арки, как в храме Инари, но они были такими высокими, как самые высокие кедры, они светились и блестели холодным темно-синим светом. Я встала под первую арку и услышала, как она плачет. Я посмотрела вверх и увидела большие темные пятна на ее светящейся поверхности. Одно из них бросило шелковую веревку, когда я проходила под аркой. Это был паук, такой же большой, как лиса. Его глаза были золотыми: иероглифы светились на их поверхности. Это были стихи, которые я никак не могла прочитать. Паук сел мне на плечо. Я услышала голос. Я думаю, что это говорил паук:
— Дом — это паутина между нами.
Я ничего не почувствовала, когда он впился в мое плечо, разрывая плоть. Я побежала вперед, к первой арке.
Я не удивилась, увидев там лунных лисиц. Перед ними стояли две чаши, как тогда — перед статуей богини Инари: в одной была чистая вода, в другой — вареный рис.
— Итак, маленькая женщина-лиса, — сказала одна из лис (или сразу обе) голосом (или голосами), словно серебряный колокольчик, дрожащий от удара грома. — Кто же ты? Женщина или лиса?
Я хотела ответить им то же, что я когда-то ответила Дедушке: «Женщина», но не смогла.
— И то и другое, — прошептала я.
Их звонкий смех оглушил меня.
— Лучше скажи: ни то ни другое. Так будет более верно. Ты ничто и никто. У тебя даже нет имени.
— Моего дедушку зовут Миойши-но Кийойуки. Я его внучка.
— Значит, так тебя зовут? — смеялись они. — Ты одалживаешь сокровище, которое он сам украл?
— Пожалуйста! — сказала я. — Я должна сделать это.
— У нас есть для тебя стихотворение, — сказала другая лиса (или снова обе).
Она (или он, или они) поклонилась, коснувшись носом чаши, и та превратилась в труп лисы, свернувшейся клубком вокруг своего мертвого детеныша. Я закричала и выронила из рук луну, которую, как оказалось, я все это время держала. Она упала на труп лисы и вспыхнула ярким холодным светом, от которого у меня потемнело в глазах.
— Ты можешь на это ответить? — сказал голос (или голоса). — Конечно, нет.
Их смех был высоким, свистящим: такой звук, словно сильный ветер звенит серебряными колокольчиками.
Я проснулась в слезах и позвала своих служанок. У меня был небольшой опыт в плохих снах: иногда, когда я была лисой, мне снилось, как я бегу, не зная, жертва я или хищник. Но этот сон был намного страшнее.
— Моя госпожа! — Джозей просунула голову между ширмами, которые загораживали мою кровать. — С вами все в порядке?
— Я не знаю, — ответила я ей.
34. Дневник Шикуджо
Словно паук или мышь, я сидела в крохотной комнатке, ожидая принцессу, которая назначила мне встречу впервые после того, как я упала в обморок.
Остальные ее женщины были очень добры ко мне. Наверное, потому что она приказала им быть со мной любезными. Но я все же надеялась что у этой доброты была другая причина: ведь когда-то мы были подругами. Я получила от принцессы нежные письма, в которых она просила меня прийти к ней. Я писала в ответ письма, в которых благодарила ее за то, что она так добра, позволяя мне оставаться сравнительно близко к ее сиятельству. Но писала, что была слишком слаба, чтобы навестить ее. Как я могла появиться перед ней? Я все время плакала, мои глаза опухли, а лицо покрылось красными пятнами.
Онага была все время со мной, и в конце концов именно ей удалось уговорить меня навестить принцессу.
— Вы же не хотите, чтобы про вас говорили, что вы одичали в деревне? — каркала она.
Я не нашлась, что ответить ей на это. Моя гордость заставила меня подняться, надеть свои лучшие шелка — пурпурно-красные с зелеными полосками — и пойти к принцессе.
В комнате принцессы повисла тишина, когда я появилась там. Она сама нарушила ее:
— Моя дорогая! Ты чудесно выглядишь! — Я знала, что выгляжу изможденной, осунувшейся, но я была благодарна ей за эту маленькую ложь.
В последующие несколько дней она была очень внимательной ко мне. Она была старой и мало спала, поэтому, когда меня мучили кошмары или простая бессонница, я приходила к ней. Она лежала у печки, окруженная спящими женщинами. Ее постоянно мучил кашель, который не проходил даже после того, как она выпивала апельсиновый сироп.
И мы разговаривали.
— Ты знаешь, я умираю, — сказала она. — Я еще не говорила об этом императору, моему племяннику.
Я ничего не ответила. Ее кашель был доказательством того, что она нездорова, а я находилась рядом с ней столько дней, даже не подозревая о том, насколько серьезна ее болезнь.
— Ко мне приходили предсказатели, — сказала она. — Врачи, священнослужители и даже какой-то варвар с Северного острова, который известен как хороший целитель. Они говорили мне, что я скоро поправлюсь, но я знаю, что это неправда. Они хотели бы так думать — мужчины, которые ни в чем не разбираются, но хотят подбодрить члена императорской семьи. Нет!
— А может, они правы?
— Нет. — Она помешала кочергой угли в печке. Некоторые разломились и вспыхнули с новой силой. На мгновение я увидела ее лицо, покрытое морщинами, как тутовая бумага — прожилками. — Были тысячи служб. Мой племянник даже воздвиг статую Целительного Будды. Но все понапрасну. Что-то сидит в моих легких и точит их. Предсказатель заявил, что это демон, все остальные — что это болезнь. Но мне все равно. Я рада, что ты приехала в столицу, дитя, и что мы увиделись: я скоро уезжаю в Касугано принимать монашество. Новые платья! Скоро я буду носить серое и желтое. Они больше подойдут такой старухе, как я, чем эти яркие штучки, которые так нравятся вам, молодым. Я стану монахиней, а потом умру. Смерть будет легче. В конце концов, мне просто не терпится узнать, существует ли на самом деле Чистая Земля.
— Пожалуйста, не покидайте нас, — сказала я.
— Я уйду, несмотря на то, хотите вы этого или нет, — сухо сказала она. — Вопрос лишь в том, будет ли промежуточная остановка в виде монашества или я уйду прямо отсюда. А это станет дурной приметой для императора. Нет, я хочу немного покоя перед смертью. — Она косо посмотрела на меня. — Ну, что ты теперь скажешь, дитя?
Я не знала, что сказать.
— Моя госпожа, есть тысячи стихотворений о смерти в Маниешу или еще где-то. Но сейчас я не могу вспомнить ни одного.
Она засмеялась. Скоро смех перешел в долгий сухой кашель. Она сплюнула в мягкую бумажку, которую достала из рукава, и бросила ее в огонь.
— Поверь мне, я благодарна тебе за это. Мои служанки надоели мне до смерти с этими стихотворениями. — Она снова посмотрела на меня. — Тебя удивляет мое отношение к поэзии? Я уеду в монастырь сразу же, как получу разрешение императора. Я думаю, теперь я могу позволить себе быть честной хотя бы с самой собой.
— Моя госпожа, что вы такое говорите? Неужели вам безразличны поэзия и учтивость?
— Безразличны, девочка! Конечно, они важны, но не так, как важна жизнь…
— Но они и есть жизнь!
— Нет. — Она снова закашлялась. — Они — красивая жизнь. А это не одно и то же.
На следующий день у нас была другая беседа. Мы наблюдали за тем, как женщины упражняются в стрельбе из лука короткими стрелами. Принцесса была бледной и выглядела уставшей. Когда она поднялась, чтобы пойти отдохнуть, она попросила меня проводить ее. Я довела ее до кровати и помогла снять верхние платья. Она не сразу заснула, поэтому я села рядом с ней. Ее служанка делала вид, что не слушает нас.
— Твой сын. Расскажи мне о нем.
Я улыбнулась:
— Ему уже восемь лет.
— Это не ответ на мой вопрос. Какой он? Быстрый, вежливый, грациозный, забавный?
— Все это время от времени, — сказала я. — И красивый.