[1495]. Это и утверждение собственной мужской позиции, и полное сомнений ожидание участия жены в своем «мужественном решении». В кризисные моменты, когда потребность вернуть себе утраченное доверие партии велика (так было, например, у Степанова после освобождения), эти приоритеты находят выражение и в служебных документах. Так, заявление Степанова от 14.12.1939 года в отдел кадров ЦК ВКП(б) с просьбой «командировать, послать меня на Север на любой участок, на остров, судно, северную стройку» он заканчивает словами: «Имею семью: жену и дочь 7 лет. Могу ехать один»[1496].
Таким образом, жены поколения самовыдвиженцев имели статус подруг с очень широкими полномочиями: им принадлежала полнота выбора, ограниченная, однако, постоянными напоминаниями о том, что долг мужа перед партией/«органами» неизмеримо выше долга перед семьей. Получая подтверждения любви от мужей, они тем не менее не могли не чувствовать обязательств по отношению к своей роли, которые транслировались им и через образы классической и современной массовой литературы, и со стороны мужей.
Мемуары М. А. Васильевой и Е. Г. Банниковой, написанные во второй половине 1960-х и в 1970-х годах, представляют собой тексты, где личная и семейная память оказываются скорректированы сильной зависимостью от позднесоветского дискурса. Получив заказ на воспоминания о мужьях-директорах к юбилеям предприятий, вдовы в первую очередь ориентируются на сформированный официальный газетный дискурс, в котором завод/заповедник позиционируется как дело жизни, «детище» его основателя, а роль жены заключается в поддержке мужа-руководителя. Поскольку речь идет о руководителях предприятий, для вдов особую роль играет (само)цензура.
Реконструкция фабульной канвы профессиональной и семейной жизни директоров крупных советских учреждений в соцреалистическом ключе ожидаемо предлагает не историю взаимоотношений мужчины и женщины, но наполнение конкретным фактическим материалом идеализированного образа «первого директора», для которого завод/заповедник стал «детищем», выпестованным ценою собственной жизни. При этом сама автор воспоминаний остается в тени воссоздаваемой ею фигуры мужа, а характеристика директора как семьянина устойчиво занимает последний абзац повествования либо вообще служит «дополнением» основного текста (как у Васильевой).
Банникова создала несколько версий воспоминаний о муже (начиная с 1967 года), вписав его фигуру в общий контекст строительства Уралмаша; аналогичным образом (история мужа-руководителя — история создания предприятия) строится и очерк Васильевой[1497]. Банникова пишет тексты по просьбе музея истории УЗТМ, Васильева оформляет очерк как письмо (в двух школьных тетрадях). Черты эпистолярности в ее случае несколько снижают официальность тона, однако ориентация на объективность изложения остается: в текст включены цитаты из публикаций В. Васильева 1930-х годов, статистические данные о заповеднике, уточнения хронологии событий.
Основной посыл воспоминаний «директорских вдов» — репрезентировать достойный облик «первого директора» в разных сферах его жизни и подтвердить высокие профессиональные качества свидетельствами частной жизни. При этом и Васильева, и Банникова в своих текстах полностью принимают приоритет работы мужа (не службы, а служения) над частными семейными интересами. То, что не проговаривалось мужьями, «договаривают» жены, неизменно следя за иерархией — сначала партия/дело, затем семья: «Смерть вырвала из строя крепкого большевика-ленинца. Семья потеряла любимого и чуткого отца и мужа»[1498]. Вдовам младшего поколения повезло меньше: арест Степанова, затем война, разлучившая Шишлиных и лишившая Степановых мужа и отца, не дали возможности молодым женам примириться с потерей мужей, но поставили их в ситуацию «вечного переписывания» текста мужа, как это делала Антонина Степанова по свидетельству дочери.
В мемуарах жёны называют мужей-руководителей по имени и отчеству. Для рукописи Банниковой характерно наличие авторских правок своеобразного самоцензурирующего характера: они заключаются в постоянной перестановке слов, отражая неуверенность автора в соответствии текста поставленной цели — показать, «как воплощал в жизнь принципы идей В. И. Ленина Банников Александр Петрович как в работе, так и повседневной домашней жизни»[1499]. При такой достаточно жесткой дискурсивной обусловленности текстов нарративные возможности проникновения в текст авторской индивидуальности непрофессионального литератора не слишком велики. Тем большую весомость приобретают включенные вдовами в воспоминания «случаи», как правило, представляющие их собственный опыт, возникающие в тех фрагментах нарратива, где жены чувствуют себя уверенно. С их точки зрения, эти «случаи» иллюстрируют эпоху, а для нас — раскрывают характер взаимоотношений супругов. Роль жены в изложении пишущих — помогать мужу, в каких бы обстоятельствах ни проходила его работа. Так, например, Васильева рассказывает о своем приезде в заповедник и о тех отношениях, которые ей удалось наладить с женщинами ханты и с женой шамана, укрепив таким образом авторитет начальника-мужа. Из ее воспоминаний мы знаем, что она оказывала посильную медицинскую помощь всем, кто в ней нуждался:
Имея опыт жизни на Демьянке в отрыве от культурной и особенно медицинской помощи, при отъезде из Тобольска в заповедник, я постаралась запастись разного рода медицинскими справочниками, а также доступными медикаментами. ‹…› Как-то незаметно даже для меня стали приходить с жалобами на кашель — «кашлёт и кашлёт», что глаза болят, или «пухлёт и пухлёт» — живот болит[1500].
При этом сам Васильев считал своими главными помощниками «два А: агитацию и аптеку»[1501].
Смягченный юмором рассказ Васильевой о лечении двух сестер ханты, Матрены и Домны, сырой картошкой от цинги[1502], функционально и стилистически коррелирует с эпизодом воспоминаний Банниковой о ее помощи мужу. Однажды по просьбе мужа Евгения Банникова выступила в роли тайного инспектора заводского общепита («Самому ему идти было невыгодно, не удасса узнать правду. На поселке его все знали, и если он придет в рабочую столовую, то ему из общего котла, конечно не дадут»[1503]), удостоверившись в хорошем качестве еды для рабочих, однако оказавшись по недоразумению обвиненной в краже ложки из столовой. Подобные нарративы вдов обладают для авторов чертами «казуса»[1504], «курьезного случая»[1505], анекдота, характеризующего эпоху. В таких эпизодах автор воспоминаний имеет возможность оценить, насколько изменилась жизнь к лучшему (и в отношении доступности медпомощи, и в организации питания). Адресация к молодому поколению требует объяснять то, что казалось естественным 30 лет назад. Эти пояснения оказываются неразрывно связаны с темой оправдания, защиты тех решений, которые принимали — вынужденно либо по собственной инициативе — их мужья в качестве руководителей.
Разнообразие интонаций подобных оправдательных конструкций достаточно велико: здесь и пояснения, и апелляция к статистическим данным, и публицистические увещевания молодых, и расширение группы «своих» (т. е. ровесников) за счет включения в нее более молодых жителей соцгорода Уралмаш либо работников заповедника. Жена оказывается на стороне мужа в малом и великом: от формы одежды[1506] до подчеркнуто лаконичного упоминания о тяжелых эпизодах руководства (Васильевой описан «нелепый случай» гибели студента-практиканта, которого в первые часы пребывания в заповеднике «настигла пуля», что вызвало судебное разбирательство[1507]).
Сложные, негативно окрашенные чувства с таким же трудом проникают в тексты «директорских вдов», с каким ранее их было трудно выражать мужьям. Однако адресат этих чувств у вдов иной: они обращают свое недоумение, негодование, разочарование «наверх» — тем, кто определил когда-то ход событий либо сформировал отношение к ним. Есть пункт, с которым женам трудно примириться даже спустя десятилетия. Это безвременная смерть мужей, а точнее ее обстоятельства, когда жен оставляли в неведении до последнего.
Обстоятельства смерти Банникова во время командировки известны лучше (хотя и не вполне прозрачны); жена и дети имели возможность проститься с телом и были вызваны для этого в Москву. Иначе обстояло дело с кончиной Васильева: с сердечным приступом после перехода через Уральский хребет он был помещен в больницу Троицко-Печорска, где скончался от инсульта 28 июня 1942 года, однако до 5 июля его жена, находившаяся по другую сторону хребта, в заповеднике, об этом не знала. Она писала об этом так:
Я уверена, что, если бы мне сообщили сразу же, как только с ним случился сердечный приступ, я приняла бы все меры, чтобы быть там возле него. Я прекрасно понимала, что в таком состоянии ему требовалась моральная поддержка. Совершенно убеждена, что, если бы я была около его постели, — он был бы жив. В этом я убеждалась не раз, — во время его болезни в Демьянске, Шеркалах и в заповеднике. Одно только мое присутствие придавало ему силы бороться за жизнь[1508].
Напомним, что это выражение глубоких чувств запечатлено спустя почти 40 лет после потери мужа.
Наиболее сложно и болезненно сложилась судьба Антонины Степановой, как мы знаем из свидетельств ее дочери. Ей пришлось вынести арест мужа, переводы из одной тюрьмы в другую, скитания за ним по сибирским городам, когда деньги на поездки закончились, сохранение архива, отчаянной смелости переписку с «органами»