[1745]. Подозрения в том, что Вера Росакова — не та, за которую себя выдает, отметаются Пуаро, который риторически восклицает: «Может ли некая самозваная графиня иметь натуральные меха? ‹…› Нет, по моим представлениям, она — настоящая русская»[1746]. «Настоящая» русская графиня оказывается преступницей: именно она совершает кражу драгоценностей из сейфа, намереваясь в дальнейшем выдать их за собственные фамильные украшения. Свой мотив она объясняет просто и откровенно: «Мы, русские, напротив, приучены к расточительности, — непринужденно сказала она. — Но, к сожалению, для удовлетворения таких привычек надо иметь деньги»[1747]. Дерзость графини приводит Пуаро в восторг: «Какая женщина!.. Никаких дискуссий… возражений, никакого блефа! Я скажу вам, Гастингс, что женщина, которая может вот так — с беспечной улыбкой — принять поражение, далеко пойдет! Она весьма опасна, у нее стальные нервы…»[1748] Очевидно, что этот яркий (пусть и основанный на наборе штампов) образ покорил не только Пуаро и Гастингса, но и саму Кристи, которая решила не расставаться со своей героиней, завершая рассказ словами, вложенными в уста Пуаро: «У меня такое чувство, мой друг… весьма определенное чувство… что я еще встречу ее»[1749].
В 1927 году выходит роман «Большая четверка», в котором Вера Росакова появляется вновь, но внешность героини не описывается, поскольку Кристи продолжает сосредоточиваться на ее одежде и драгоценностях. Теперь Вера — «женщина, одетая в изысканное черное платье, с изумительными жемчугами на шее»[1750]. Нескольких лет в Европе оказалось достаточно, чтобы наряды графини стали соответствовать общепринятым нормам. Из ремарки Гастингса об отношениях Пуаро и графини Росаковой («…маленькие мужчины всегда восхищаются пышными, яркими женщинами»[1751]. — Курсив мой. — Т. Т.) можно предположить, что Вера — именно такая женщина, однако об этом читатели должны догадаться сами.
Зато авантюристские наклонности графини раскрываются в романе во всей красе: теперь это уже не просто дерзкая похитительница драгоценностей, но член международной преступной организации и секретарь мадам Оливье — идейного центра всей этой криминальной структуры. Впоследствии Вера становится двойным агентом и спасает от гибели Пуаро. Описывая сложные отношения своих героев (постоянных антагонистов, питающих взаимную симпатию и считающих друг друга достойными соперниками), Кристи пытается ретроспективно выстроить биографию Росаковой, но в этом автору явно не хватает знаний о жизни русских эмигрантов: писательнице так и не удается придумать правдоподобную историю о прошлом своей героини. Из уст Пуаро звучит следующая версия: «У нее был ребенок, которого якобы убили, но я обнаружил также, что в этой истории концы с концами не сходятся, и захотел выяснить, в чем тут дело. В результате мне удалось отыскать мальчика, и я, заплатив приличную сумму, заполучил его»[1752]. В результате Кристи удается объяснить неожиданный переход героини на сторону своего бывшего врага материнской любовью, но образ графини остается нераскрытым, поддерживая стереотип о загадочной русской женщине.
В 1930-е годы Кристи, чувствуя шаблонность образа Веры Росаковой (особенно после краткого пребывания на территории СССР), не вспоминает о ней. Лишь в 1940 году графиня появляется в рассказе «Укрощение Цербера». Несмотря на повествование от третьего лица, Кристи часто прибегает к приему несобственно-прямой речи, и читатели видят Веру глазами Пуаро:
Он увидел роскошную женщину с пышными, обольстительными формами и густыми, крашенными хной, рыжими волосами, к которым была пришпилена маленькая соломенная шляпка, украшенная ворохом перьев самой разнообразной раскраски. С плеч ее струились экзотического вида меха. Алый рот широко улыбался, глубокий грудной голос был слышен всей подземке. На объем легких дама явно не жаловалась[1753].
Писательница несколько раз отмечает, что со дня последней встречи героев прошло уже двадцать лет, но графиня не утратила ни своего темперамента, ни авантюризма, ни кокетства («Кипучая энергия и умение наслаждаться жизнью все так же бурлили в ней, а уж в том, как польстить мужчине, ей поистине не было равных»[1754]). Писательница объясняет это национальностью Веры: она «…с чисто русской непосредственностью кинулась ему навстречу с распростертыми объятиями. ‹…› Держалась она с истинно русским темпераментом — хлопала в ладоши и заливалась хохотом» (курсив мой. — Т. Т.)[1755]. Сомнения Гастингса в русском происхождении Веры давно рассеялись, но все больше героев сомневается в том, что она действительно графиня: об этом говорят инспектор Джепп и невеста сына Росаковой, да и сам Пуаро в глубине души уже ни в чем не уверен («Она аристократка до мозга костей, — непререкаемым тоном заявил Пуаро, гоня от себя беспокойные воспоминания о том, как в рассказах графини о ее детстве и юности концы никогда не сходились с концами»[1756]).
Прошлое и настоящее героини обретают некие очертания: ее сына зовут Ники (видимо, Николай), он инженер и работает в США. Склонность Веры к воровству драгоценностей объясняется с помощью психологического анализа:
…в детстве с ней слишком нянчились и во всем потакали, но — чересчур оберегали. Жизнь у нее была невыразимо скучной и слишком благополучной. А ее натура требовала драматических ситуаций, ей хотелось познать страдание, справедливую расплату. В этом корень ее пороков. Ей хочется быть значительной, заставить говорить о себе, пусть через наказание[1757].
Росакова сентиментальна (нежно привязана к сыну и огромной собаке Церберу), верна своим друзьям и деловым партнерам («До сих пор я его [Пола Вареско, владельца ночного клуба „Преисподняя“] не выдавала — уж я-то умею быть верной»)[1758]. Однако к соблюдению законов она относится весьма избирательно: считает неприемлемым распространение наркотиков, но легко признается в краже драгоценностей («Я, конечно, любила поиграть с драгоценностями ‹…› — без этого не проживешь, сами понимаете»)[1759].
Графиня имеет своеобразные представления о социальной справедливости: «Почему у одного должно быть больше, чем у другого?»[1760] На примере этого образа можно увидеть постепенное разочарование английского общества в русских эмигрантах: если в «Двойной улике» Вера легко оказывается в свете и вызывает всеобщее сочувствие (как это и было на рубеже 1910–1920-х годов), то в конце 1920-х годов русским уже не верят и ассоциируют их с криминалом и проституцией (такими их изображает, например, У. С. Моэм в романе «Рождественские каникулы», 1939). В то же время Кристи, много путешествовавшая в начале 1930-х годов, расширяет свои знания о людях других национальностей и культур, ее персонажи становятся более психологически сложными, что отражается и в образах русских героинь.
Итогом путешествий по Ближнему Востоку стал один из самых интернациональных романов писательницы — «Убийство в „Восточном экспрессе“», где каждый герой представляет одну из стран мира: путешествие сводит вместе американцев, англичан, французов, итальянца, венгра, шведку, немку и русскую — княгиню Наталью Драгомирову. Тем самым Кристи как бы признает право русских эмигрантов оказаться среди представителей западной цивилизации (заметим, что в «Восточном экспрессе» по воле автора не путешествует ни один выходец из стран Ближнего Востока).
В этом романе писательница предпринимает еще одну попытку изобразить русскую эмигрантку:
За маленьким столиком сидела прямая как палка, на редкость уродливая старуха ‹…›. Ее шею обвивали в несколько рядов нити очень крупного жемчуга, причем, как ни трудно было в это поверить, настоящего. Пальцы ее были унизаны кольцами. На плечи накинута соболья шуба. Элегантный бархатный ток никак не красил желтое жабье лицо[1761].
На этот раз сомнений в аристократическом происхождении и богатстве княгини Драгомировой не возникает уже ни у кого: «Ее муж еще до революции перевел все свои капиталы за границу. Баснословно богата. Настоящая космополитка»[1762]. В ее поведении нет ничего общего с эксцентричной Верой Росаковой, княгиня — образец вежливости. Тем не менее героинь роднит преданность близким («А я, господа, верю в преданность своим друзьям, своей семье и своему сословию»[1763]) и довольно избирательное следование законам (княгиня оправдывает убийство преступника Рэтчетта-Кассетти, считая, что он был достоин смертной казни): «Я считаю, что в данном случае справедливость, подлинная справедливость, восторжествовала»[1764], — так она со свойственной ей прямолинейностью характеризует убийство, совершенное в «Восточном экспрессе». Возможно, княгиня выступает одной из идейных вдохновительниц преступления. Прямых указаний на это в тексте нет, но она открыто признает, что правосудие и наказание преступника могут брать на себя люди, имеющие власть, и эта уверенность основана на ее жизненном опыте, связанном с Россией: «А знаете, как бы я поступила с таким человеком, будь на то моя воля? Я бы позвала моих слуг и приказала: „Засеките его до смерти и выкиньте на свалку!“ Так поступали в дни моей юности, мсье»