В связи с этим возникла необходимость более точно обозначить специфику названного явления, в том числе в терминологическом поле. Исходя из дуалистической природы образа, объединяющего мортальное и женское (последнее традиционно связано, с одной стороны, с рождением, с другой — в христианской традиции — с первородным грехом), предлагаю такую номинацию, как мортальная фемининность[863]. К несомненным мортальным фемининным образам относятся прежде всего героини, прямо названные в тексте «Смертью», однако границы понятия могут быть расширены. До каких пределов — вопрос дискуссионный и требующий дополнительных исследований. Например, можно вспомнить известный балладный сюжет о мертвой невесте и его интерпретации в эпической прозе. К мортальным фемининным образам принадлежат героини «Коринфской невесты» И. В. Гете (см. также известное русское переложение А. К. Толстого) и новеллы Т. Готье «Аррия Марцелла». Более близкий пример из русской литературы модернизма — «Клуб Настоящих» (1916) Е. А. Нагродской: случайная встреча с Каликикой вводит главного героя в странное общество, где нормой считается скрытая в обыденной реальности сторона человеческой души, нередко связанная с безумием. В том же ряду — Ненюфа, основательница этого клуба, в котором «люди от времени до времени могут быть самими собою»[864]. Желание всегда оставаться «настоящим» приводит другого героя новеллы, Маркела Ильича (Марселя), к иному средству, слишком ясному и простому, чтобы быть названным напрямую: к возможной смерти[865].
Важным этапом развития обозначенной традиции становится «Ошибка смерти» (1915[866], опубл. 1917) В. Хлебникова, общая преемственная связь которой с пьесой Блока «Балаганчик» отмечалась уже современниками; так, М. А. Кузмин в своей рецензии прямо писал о том, что пьеса «чем-то напоминает „Балаганчик“ Блока, особенно в конце»[867]. Однако нас будут интересовать прежде всего типологические особенности образа заглавной героини в обеих пьесах: соотношение демонического и идиллического начал, а также эволюция собственно мортального фемининного образа от иронически-сниженного у Блока к гротескному у Хлебникова.
Как представляется, ключом здесь может быть предложенное Д. М. Магомедовой типологическое сопоставление «идиллической» и «демонической» героинь в русской литературе[868]. На это можно возразить, что данная концепция предполагает обязательное присутствие в произведении именно пары противопоставленных друг другу героинь, одна из которых воплощает ангелическое, другая же — демоническое, стихийное начало, провоцирующее героя на резкую перемену своей судьбы (созидание нового через разрушение исходной ситуации)[869]. Однако не будем забывать, что в героине блоковского «Балаганчика» изначально объединены несколько ипостасей: персонажа комедии дель арте Коломбины, «картонной невесты» Пьеро, «подруги» его соперника-двойника Арлекина — и прекрасной девы, материально воплощающей в себе смерть, прихода которой как избавления ожидают Мистики. Разные ипостаси героини актуализируются в зависимости от того, кто и как ее воспринимает. Драматическое произведение, согласно П. Пави, «пронизывает система точек зрения — драматургии, постановки, актерской игры, — каждая из которых определяет последующую и отражается, таким образом, на заключительном элементе представления»[870]. Поэтому можно говорить о том, что структура, предполагающая особое внимание к разным точкам зрения, отражает как драматическую природу самой пьесы, так и значимость для нее темы «театр в театре» (выраженную через использование традиций комедии дель арте и выход на метауровень).
В «Балаганчике» Блока это акцентируется подчеркнутым изображением героини с внешней позиции. Ее внутренний мир скрыт от читателя и зрителя, она также лишена слова — за исключением одной реплики: «Я не оставлю тебя»[871], обращенной к Пьеро до появления его соперника и двойника Арлекина. С образом героини оказываются связаны мотивные комплексы, которые прежде сопутствовали двум противопоставленным женским образам — идиллическому и демоническому, хотя второе проявлено опосредованно. Первое появление героини, представленное ремаркой (т. е. неким аналогом условно объективного слова повествователя в эпическом произведении), объединяет в себе обе линии. Так выражен идиллический полюс: «Совершенно неожиданно и непонятно откуда появляется у стола необыкновенно красивая девушка с простым и тихим лицом матовой белизны. Она в белом[872]. Равнодушен взор спокойных глаз. За плечами лежит заплетенная коса» (курсив мой. — О. Ф.)[873]. Налицо мотивы, отмеченные Д. М. Магомедовой: простота, покой при намеченном «отклонении от рутинной нормы»; героиня появляется неожиданно и непонятно откуда, обладает необыкновенной красотой[874]. Далее акцентируется разный характер восприятия героини персонажами: «Восторженный Пьеро молитвенно опускается на колени», «Мистики в ужасе откинулись на спинки стульев»[875]. Для первого явилась его невеста Коломбина. Для других же в пришедшей явно актуализируется иная ипостась, связанная с мортальными коннотациями.
Вопрос в том, можно ли однозначно считать их «демоническими»? Ведь Мистики называют Смерть «тихой избавительницей» — а это отсылка к идиллическому типу героини. Мотив стихии, связанный традиционно с демонической героиней, соотносится здесь скорее с Арлекином: «И свила серебристая вьюга / Им венчальный перстень-кольцо. / И я видел сквозь ночь — подруга / Улыбнулась ему в лицо»[876]. В том же контексте возникают традиционные для «демонической» героини мотивы мятежа и свободы, выхода за пределы замкнутого привычного мира в другой, широко открытый (вспомним также прыжок Арлекина в нарисованное окно, которое открывается в пустоту): «Мир открылся очам мятежным, / Снежный ветер пел надо мной! / О, как хотелось юной грудью / Широко вздохнуть и выйти в мир!»[877]
Снова можно говорить о трансформации героини под влиянием точки зрения другого персонажа, в то время как сама она остается куклой, «картонной невестой». Покидая Пьеро ради Арлекина, Коломбина оказывается связанной и со снежной вьюгой, и с пляской, которая вкупе с ее другой, мортальной, номинацией может отсылать к известному сюжету «пляски смерти»: «И, под пляску морозных игол, / Вкруг подруги картонной моей — / Он звенел и высоко прыгал, / Я за ним плясал вкруг саней!»[878] Обратим внимание: героиня остается здесь неподвижным центром пляски, в которой участвуют влюбленные в нее соперники. Более того, именно для нее пляска оказывается губительной: «Ах, сетями ее он опутал / И, смеясь, звенел бубенцом! / Но, когда он ее закутал, — / Ах, подруга свалилась ничком!»[879]
Однако с исчезновением Арлекина в нарисованном окне происходят новые трансформации героини — в «Смерть, в длинных белых пеленах, с матовым женственным лицом и с косой на плече», а затем, с приближением простирающего руки к Смерти Пьеро, снова в красивую девушку Коломбину «с тихой улыбкой на спокойном лице»[880]. Так круг замыкается возвратом к исходному идиллическому полюсу, после чего происходит выход на метауровень — очередное вторжение Автора пьесы.
Получается, что идиллические черты героини соотносятся со статикой; в пьесе она не столько субъект, сколько объект, меняющийся в соответствии с ожиданиями других персонажей, причем демонические и мортальные коннотации также подключаются в связи со сменой точки зрения на нее. Однако, как представляется, нельзя считать Коломбину-Смерть только проекцией субъективного восприятия действующих лиц — хотя бы потому, что основные черты внешнего облика героини неизменны: белое матовое лицо, белый цвет одежды, коса за плечами — одновременно и девичья коса, и традиционный мортальный символ, коса, которой Смерть срезает жизни. В сниженном виде эта аналогия прослеживается в речи Автора как персонажа пьесы: «Я не признаю никаких легенд, никаких мифов и прочих пошлостей! Тем более — аллегорической игры словами: неприлично называть косой смерти женскую косу! Это порочит дамское сословие!»[881] По сути, меняется не внешность героини, но ее номинация в ремарке при сохранении заданной амбивалентности этого образа.
Главная героиня пьесы Хлебникова «Ошибка смерти. Тринадцатый гость», которую В. И. Хазан называет образцом «иронико-пародийного антисимволистского театра»[882], номинируется в списке действующих лиц как Барышня Смерть. Сконцентрируем внимание именно на ней, не ставя своей задачей подробное комментирование всего текста, что потребовало бы отдельной работы. На первый взгляд здесь более очевидный и более традиционный контекст, нежели у Блока: героиня сразу предстает как управительница развлечениями в «харчевне веселых мертвецов»[883]: «Барышня Смерть. Друзья! Начало бала Смерти. Возьмемтесь за руки и будем кружиться»[884]