ми мешками. И на другой день то же. А вечером пьяные горланили „Яблочко“ и дуванили добычу. И еще больше колец на черных пальцах…»[1077] Об отряде Маруси Чоп пишет:
Походный строй ее отряда был зрелищем впечатляющим. Кони под одетыми в матросскую или целиком кожаную одежду анархистами были подобраны в масть: «ряд вороных, ряд гнедых, ряд белых и снова — вороные, гнедые, белые. За всадниками гармонисты на тачанках, крытых коврами и мехами»[1078].
Отряд Маруси Никифоровой Махно называл «„анархиствующим“, отмечая преобладание в нем случайных людей, отсутствие определенного плана действий, его приверженность „духу разгильдяйства и безответственности“»[1079]. В то же время современные исследователи отмечают боеспособность, дисциплину и моральный облик отряда в числе его положительных качеств[1080].
Мифологичность биографии и отсутствие достоверного прошлого (как и в рассказе Пильняка) способствуют тому, что героиня Лавренева существует почти исключительно в срезе настоящего. Что касается исторической фигуры Маруси Никифоровой, то можно также отметить неясность ее происхождения, недокументированность ее дореволюционной биографии — важно, что это личность, действующая здесь и сейчас, во время Гражданской войны.
Самоидентификация Лёльки связана не с женской природой, которую ей пытаются навязать герои, а с ее деятельностью руководительницы. Героиня совершенно не демонстрирует ожидаемой от женщины стыдливости и скромности, она отринула от себя нормативную фемининность, приписываемую ей на основании ее пола. Обратившись к мемуарному образу Никифоровой, отметим, что в нем так же мало женственности: Марусю называли гермафродитом[1081], сравнивали со скопцом[1082].
Больше, чем женственность, репутацию атаманши формирует сексуальная свобода, из-за которой героиня ассоциируется с неконтролируемой, анархической стороной революции. Как у Пильняка, так и у Лавренева все, что связано с сексуальной свободой героини, является художественным преувеличением: писатели воспроизводили клише о свободной любви у анархистов, «Б. Лавренев всячески подчеркивает пагубную роль анархии в революции»[1083]. Известно, что историческая Никифорова была замужем, и о ее сексуальной раскрепощенности мемуаристы не упоминают.
Сама героиня демонстрирует другие качества — она предстает атаманшей, руководительницей отряда, проявляет чрезмерную жестокость, отказывается подчиняться начальству, отрицает в себе женское. В то же время героиня пользуется своим телом и перед казнью напоминает Гулявину: «На кровати со мной валялся, а теперь измываешься!»[1084] (ср. с последним словом Никифоровой перед расстрелом в воспоминаниях Саксаганской: «…пожалейте молодое тело»[1085]). Атаманша будто объективирует себя, признавая свою исключительно телесную ценность для Гулявина. И в повествовании также происходит редуцирование ее до тела: смерть героини рисуется через ряд деталей: «По атаманшиным розовым штанам поползла черная струйка, и задрожали, сжимаясь и разжимаясь, пальцы…»[1086] В обоих произведениях действующей силой становится природная стихия, что вынесено и в заглавие. Героини также олицетворяют стихию. Авторы показывают атаманшу как одну из ипостасей революции, таким образом формируя представление об исключительности и неординарности героини. И у Пильняка, и у Лавренева эпитеты, которыми описывается героиня, демонстрируют избыточность, экспрессивность ее внешности и характера (страшная, красавица, отчаяннейшая), перепадов ее настроения (отчаянность — спокойствие — неистовость).
В обоих произведениях героини погибают. Отметим, что ситуации их гибели не соответствуют гибели Никифоровой. При этом второстепенность героинь у Пильняка и Лавренева умаляет тот факт, что в реальности Никифорова возглавляла свой отряд. То же произошло с рецепцией личности Никифоровой в историографии: ее роль в Гражданской войне до сих пор недостаточно оценена и изучена.
В поэзии образы героинь, возможным прототипом которых послужила Маруся Никифорова, можно найти в эпопее И. Л. Сельвинского «Улялаевщина» (податаманиха Маруська) и в либретто оперы «Дума про Опанаса» Э. Г. Багрицкого (Раиса Николаевна).
Сельвинский начал свою эпопею в 1922–1923 годах, закончил в 1924-м, в 1927-м вышло первое ее издание. Хотя впоследствии поэт признавал окончательным вариант 1956 года, нас интересуют произведения, отражающие настроения раннего советского периода, когда еще не было сформировано каноническое ви́дение истории Гражданской войны, — поэтому мы будем ссылаться на первое издание. В эпопее Маруся со своим отрядом впервые появляется в слухах: «молва голосистая» сообщает, что «с прапорами и гимназистами / Появилась какая-то Маруська»[1087]. Упоминание прапорщиков и гимназистов не соответствует действительности, так как те в основном примкнули к белому движению, а основу отряда Никифоровой составляли крестьяне. Но сам способ введения в повествование персонажа вполне отвечает исторической реальности — Никифорову всегда окружало больше слухов, чем фактов.
В третьей главе героиня предстает уже с отрядом казаков — «податаманиха Маруська / В николаевской шинели с пузырями брюк», а отряд поет известные песни «Яблочко» и «Маруху», часто приписываемые махновцам. Атрибутом героини как военачальницы становится бунчук — древко с привязанным конским хвостом, служившее у казаков знаком власти. Но возглавляет отряд Улялаев. Сельвинский наделяет Марусю особым наименованием — податаманиха, создавая феминитив (податаман — это старший помощник, товарищ атамана, есаул). Таким образом, поэт, как и остальные авторы, лишает Марусю собственного отряда, подчиняя ее батьке: она становится одной из его главарей, что не соответствует исторической правде. Здесь можно отметить общую тенденцию: все авторы принижают значение Никифоровой как самостоятельного руководителя, подчиняя ее и ее отряд командиру-мужчине.
Маруська тянула непременно на Царицын
(Там у ней любовник завалялся — ей бы с ним).
‹…›
Маруська тянула: «Да разве ж это жизнь?
Что мы тут такое? Воришки, тьфу!
А там мы — крестьянское движение, анархизм
Попадем в историю — это вам не фунт»[1088].
В этом отрывке сквозь авторское отношение к Марусе, проявившееся в сниженной лексике и приписанной героине мысли о любовнике, проступают реальные помыслы исторической Никифоровой — анархистки, воевавшей за крестьян. Этот пример прекрасно показывает, как писатели работали в русле партийной идеологии 1920-х годов, стремившейся опорочить крестьянское движение, но все же не имевшей возможности совершенно о нем умалчивать. Поэтому инструментом описания служит такой стиль автора, когда правдивые высказывания подаются в шутливо-ироничной и дискредитирующей манере. Сельвинский не только приписывает героине царицынского любовника, но и упоминает о близости, бывшей между Марусей и батькой[1089], что не соответствует исторической действительности. Эти моменты перекликаются с описываемой другими писателями сексуальной раскрепощенностью Маруси, что, как мы уже отмечали, становится способом создания художественного образа, но не имеет под собой никакой реальной основы.
Когда Маруся выступает на собрании главарей, Улялаев сперва презрительно относится к ее вопросу о возможности бунта уголовников — «слухай там баб, / Бреши соби дале»[1090]. Но она, отвергая перестрелку, выступает за мирное убеждение людей и выстраивает очень последовательную речь, выявляя социальные причины преступлений, ссылаясь на авторитет ученых и рисуя светлое анархическое будущее (ср. у Саксаганской: Никифорова «кроме разбоев занималась еще и пропагандой анархизма среди крестьян и, как говорят, много способствовала популярности Махно»[1091]). В этой речи уже всякая принижающая героиню оценка отсутствует. Марусе удается остановить бой между партизанами и белыми, и она выходит на переговоры к прапорщикам. И здесь уже белые проявляют свое представление о женщинах — Маруся не может на равных заключить с ними пари, так как они видят в ней представительницу слабого пола, с которой нельзя драться.
Маруся у Сельвинского выступает организатором Политотдела. Это, как и ее речь, вполне отвечает исторической роли Маруси Никифоровой, которая была блестящим оратором и организатором (см., например, показания свидетелей на ее суде[1092]).
Глава седьмая эпопеи Сельвинского начинается с цитат из дневника Маруси. Как и у Пильняка, во второй половине произведения образ Никифоровой подменяется образом жены Махно Кузьменко. И именно в этой части повествования упоминаются романтические грезы героини. Сентиментальность (вспомним цветочки у Маруси Пильняка) становится характеристикой именно жены Махно, а не боевой атаманши. После разгрома движения Маруська работает учительницей в школе: «бандитка-анархистка» обучает детей политграмоте. Так Сельвинский нарушает известную последовательность событий: хотя Кузьменко была учительницей до связи с махновцами, поэт сделал героиню таковой в конце.